К 110-летию Новосибирска
Продолжение. Начало в номере за 19 апреля 2003 года
 |
Мы медленно шагали по заснеженному тротуару, и я рассказывал своему товарищу о каждом доме, о людях, живших в них в ту далекую пору. Вот на это высокое крыльцо каждый день шаркающей походкой выходил старик с белой окладистой бородой, похожий на Чарльза Дарвина. Даже в дни, когда все прятались от зноя, он был облачен в черное пальто и шляпу. Усевшись на раскладной стул, старик вооружался большущей лупой и читал газеты. Он не произносил ни слова. Мы почему-то побаивались его.
А вот к этому дому однажды пасмурным днем подвезли красивое, хотя и странное, сооружение на высоких колесах. Оно было обито бархатом и украшено искусственными цветами, и везли его две лошади в черных попонах до самой земли и отверстиями, окантованными тоже красным бархатом, для глаз, ноздрей и ушей. Эта упряжка источала грусть пополам с жутью. Так мы, пацаны, впервые узнали, как хоронят людей, увидели покойника, которого вынесли из дома, как поставили гроб на катафалк.
Я рассказывал и рассказывал моему другу то, что волновало сердце мое, и он с любопытством смотрел то на дома, то на меня. Но самый интересный рассказ я приберегал на конец нашей встречи. Конечно, больше всего мне хотелось показать ему свой дом. Мы уже подходили к нему.
И вдруг... вместо него я увидел штабель бревен, которые еще недавно были хранящей нас от холода и невзгод плотью. Его снесли, похоронили. На его месте развертывалась огромная строительная площадка. А рядом со штабелем тлела куча того, что уже не нужно было людям и что было приготовлено к «кремации». Я подошел к ней и увидел почерневшую морду существа, венчавшего водосток, придуманного художником и жестянщиком. Ах, как больно мне стало!
Проводив своего гостя, я снова вернулся к тому месту, где когда-то жил. И, пожалуй, впервые так остро почувствовал, что такое в человеческой судьбе Дом, согревший и взрастивший тебя.
Впервые я тосковал горькой тоской, которая раньше жила в глазах и в больном сердце моей мамы, а сейчас будто перекатилась в мою душу. Мамино сердце, бившееся восемь десятков лет, кровоточило не лечащейся ни одним врачом, ни одним лекарством грустью о доме в далеком волжском городе, где прошли ее детство и молодость. Только здесь, на этом пепелище, мне стало понятно, чем они были, почему жили в ее тихих воспоминаниях до той минуты, пока сердце не остановилось.
Мне стало стыдно и за свой гнев, когда однажды, вернувшись из командировки, я не застал дома жену: собрав детей, она вдруг ни с того ни с сего поехала на дальний рудник, затерявшийся в горах, где прошло ее детство. Здесь, на запорошенной снегом улочке, где грели меня стены моего умершего дома, я вдруг почти увидел ее, шагающую к источнику, чтобы хлебнуть из него, может, последний глоток той светлой воды, вкус которой не дает угаснуть памяти.
Я вспомнил поездку со своим старым другом, долгие годы руководившим большими стройками, в город его детства и его молодости.
- Перво-наперво, - говорил он мне еще в самолете, предвкушая встречу с родными местами, - мы найдем наш дом. Половицы в нем были по шагу шириной, а печь не остывала в самые суровые морозы!
Мы нашли этот дом и, извинившись перед теперешними его хозяевами, попросили разрешения войти. И мы прошли по этим половицам, приложили ладони к печке. И я видел слезы на глазах друга. Это была его последняя встреча с теплом, которое, не остывая, живет в человеке до последнего вздоха. Вскоре он умер.
 |
Я живу в той части города, где в окна домов мягко постукивают лохматые лапы сосен, где утрами будит трепетный разговор листвы. Вот уже много лет я начинаю свой день со встречи с лесными чащобами, с теми, кто живет под их кронами, кому каждый сучочек и любая былинка - строительный материал для своего дома. Слушая их голоса, вдыхаю аромат разнотравья и с величайшей благодарностью вспоминаю людей, что вселили в мое сердце чудесный мир, в котором есть место для каждого. Делаю все, что позволяют мои силы, чтобы не краснеть перед людьми за то, что не оставил на земле того, что им принесет радость.
Время разбросало нас по Земле, как ветер разметывает по полю оброненные колоски. Где ты, маленький музыкант Яшка? Может, ты приходишь в мой дом с экрана телевизора и я просто не узнаю тебя? Может, я пою твои песни и не знаю, что они твои? Или лежишь ты под Вязьмой или в Бабьем Яру, как зернышко, не давшее всхода в опаленной войной земле?..
Где вы, Сильва, Ролик, Витька? Вы были чуть старше меня, и на пути к сегодняшней нашей встрече и моей благодарности вам за веселые беззаботные дни лежала война. Бродите ли вы по земле? Или она хранит ваш покой, как мать, не знающая устали в заботах о детях своих?
Откликнитесь, неунывающие люди, радовавшие нас своим искусством под куполом нашего великолепного шапито, появление которого всегда означало приход долгожданного веселого праздника! Тишина. Выполнен опасный трюк, смолкли аплодисменты, погасли огни. Время и земля сделали свое дело. Но вы не ушли из памяти, как буквы алфавита, с которых начинается узнавание того, что делало нас людьми. Вы покорили нас не только своим искусством, но и неистовой любовью к избранному на всю жизнь делу. Нам надо было еще найти это дело, утвердиться в нем, полюбить его. И вы нам преподали урок.
Таким он был, дом моего детства.
Сегодня, размышляя о своих многочисленных поездках по стране, о встречах с людьми, о наших неспешных разговорах за чашкой чая, за рюмкой водки в гостинице и у костра, думаю о том, что на каком-то повороте наших бесед мы непременно вспоминали дом, в котором прошли лучшие годы. Оттого, наверное, что каждый дом на Земле - это людская судьба. И вся наша Земля - большой дом, в котором свершаются судьбы его жителей.
...Мы сидели за большущим именинным столом и смотрели на Ивана Прохоровича. И хотя каждый из нас старался найти веселые слова, которые соответствовали бы дружескому застолью, веселья как-то не получалось. Мы любили своего предрика, охотно общались с ним в официальной и неофициальной обстановке. Но сегодняшнее застолье не радовало: возможно, оно было нашей последней встречей - Мучной уходил на пенсию. А любили мы его за прямоту характера, за доверчивую любовь к людям. С каждым он постоянен и ровен: что думает - то и говорит, не держит зла за душой. Если может помочь - поможет, нет - прямо скажет, крутить не станет. За веру в человека требовал взаимности. И если вдруг чувствовал, что контакты не налаживаются, - очень это переживал, копался в самом себе: «Что же сделал я, что не доверяет мне человек?»
Таким его сделала война. На ее пыльных, горьких от полыни и безвозвратных потерь дорогах разметалась его молодость. Из нее уходили мальчишки, друзья. Они не пришли поздравить Ивана Мучного. Но они часто приходят к нему во сне. Такими же молодыми и красивыми, какими уходили в последнюю атаку. И каждая потеря NN словно виток пружины, сжимающей сердце, не дающей вырваться стону. До самого Берлина скручивалась она, чтобы потом всю жизнь держать сердце открытым для чужого горя и наглухо запертым перед малодушием и несправедливостью. В скрежещущем смертоносной сталью, не звонком наградным золотом сорок первом получил он орден Красного Знамени за подвиг, который в другие годы войны, может быть, был бы отмечен и геройской звездой.
Мы поднимали бокалы за юбиляра, желали ему счастливого отдыха. Он начнется завтра и продлится столько, сколько будет угодно Богу. Говорили хорошие слова о нем, о его трудном поколении мужиков, которых сильно поубавила война. А тех, кого пощадила - сделала негнущимися, взваливающими людские беды и печали на свои плечи и не жалующимися на тяжелую ношу.
- Были, конечно, у нас свои трудности, - сказал Иван Прохорович, когда на застолье пришло время говорить ему. - Но убавились ли они у тех, кто пришел нам на смену? Так же, как были ли наши годы более легкими, чем у наших предшественников? Просто у каждого поколения заботы свои, отсюда и трудности свои. И совсем они, эти заботы и эти трудности, не становятся легче от поколения к поколению, потому что каждому из них надо пройти по неведомому пути. А дорога тем труднее, чем выше в гору...
Но, конечно, свой посильный вклад в приближение победы вносили и мы, слушавшие Мучного. Вставали к станкам, шили одежду и обувь для солдат, собирали теплые вещи, приносили пустые бутылки, которые потом где-то наполняли горючей смесью и отправляли поджигать фашистские «тигры» и «пантеры». И по сию пору не можем выдохнуть из легких своих горьковатый маслянистый чад военных цехов, из конца в конец которых бежали конвейеры со снарядами. С вечной благодарностью вспоминаем тех, кто трудом своим непосильным прокладывал дорогу от Сталинграда до Берлина. На груди многих из нас заблестели медали «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.».
У нашего поколения были свои нелегкие дни и часы, заботы и тревоги, заставившие нас повзрослеть раньше времени. Но почти каждый из нас получил по тем временам редчашую возможность осуществить свою мечту о профессии, родившуюся за школьной партой, за которую садились после смены.
Я, разменявший восьмой десяток, до сих пор с благодарностью храню свои школьные учебники, напечатанные в страшные военные годы. Они не торжественны и не нарядны, как те книги, что в середине тридцатых годов повели меня от незнания к знаниям. Мы все в долгу перед теми людьми, что нашли возможность в спрессованные войной дни и часы напечатать на шершавых, плохо воспринимающих типографскую краску листах истины, ставшие фундаментом человеческого представления о мире, опорой его грядущих свершений, потому что они выношены целыми поколениями. Их объективная сущность понята и выстрадана Пифагором и Галилеем, Дарвином и Павловым, Марксом и Лениным. С этих истин начинало формироваться человечество. И незнание их не может оправдать ни война, ни другие исторические катаклизмы, ибо все возвращается на круги своя, и к следующему, более высокому витку каждый из нас должен стать выше, сильнее, чем был. И моя страна даже в свою горькую пору заботилась о том, чтобы мы были готовы к встрече со своим будущим.
В моей библиотеке, как реликвия, стоят томики «Войны и мира», «Евгения Онегина», изданные в 1943 году на дешевой оберточной бумаге. В день моего рождения их подарила мне мама, сказав, что это от нее и от отца. В этих маминых словах я уловил и несказанный подтекст: надежду на то, что долгое отсутствие писем от отца с фронта не означает прихода беды в нашу семью. Мне дороги эти книги, потому что они сродни пушкам и автоматам, самолетам, танкам, подводным лодкам: их печатали те же руки, которые ковали оружие, - ломящиеся от усталости, обветренные, не знавшие в достатке мыла, но так же спешившие, потому что эти книги выпускались с ведома и по указанию тех, кому не хватало суток за неотвратимыми ратными заботами. Но с командных высот они видели не только поля сражений, но и грядущее всей страны, которого не могло быть без образованных людей. Будущего не могло быть без личностей. И ими должны были стать мы, не попавшие на войну, но готовившиеся к другому наступлению - на разруху, которое развернется сразу же за последним залпом пушек.
Мы не всегда были сыты и хорошо одеты. Как-то моя одноклассница - теперь давно уже пенсионерка, - бывшая долгие годы врачом, вспоминала время нескончаемых бедствий, свалившихся на ее семью после ухода на фронт отца - скромного плановика.
- Мама иной раз долго копалась в тряпье, не знала, в чем отправить меня в школу. Мне не себя было жалко, я не могла смотреть на нее - до того она исхудала, до того иззаботилась. Нам больше всего хотелось есть.
Всем было несладко. Мне не забыть, как мы с мамой встречали 1943 год. Не было в жизни нашей такой безрадостной, такой зябкой и неуютной ночи. В темной комнате (электроэнергии едва хватало заводам) мы сидели, прижавшись спинами к чуть теплой печке. На плите стояла кастрюлька с картошкой в мундире и ячменный кофе - весь наш праздничный стол.
Это были не эпизоды. От войны нас отделяли три тысячи километров, и наш город слышал только гул боевых самолетов, испытывавшихся на соседнем авиационном заводе. И мы, мальчишки и девчонки военных лет, со взрослым пониманием относились к этим тяготам, не канючили, не просили того, что было недоступно.
К той поре нам начинали нравиться наши девчонки и мы становились небезразличны им. Мы петушились возле них, но наше «оперение» - заплатанные рубахи и штаны, порой трещавшие в самый неподходящий момент, - явно не соответствовало распиравшему нас молодецкому настрою. Но наши славные, чуткие девчонки понимали нас, ценили нашу рыцарскую верность.
Городу, его руководителям надо было разместить военные заказы, превратить сугубо мирные, порой полукустарные артели в арсеналы, кующие оружие, сунуть хоть под какую-нибудь крышу головы тех, кто в холодных, прошитых пулями и осколками эшелонах ехал из Ленинграда и Москвы, Киева и Минска, вез с собой станки и оборудование, чтобы уже через несколько дней снять с них смертоносную для врага продукцию. Но за этими тысячами забот их главной заботой оставались мы.
Мне до сей поры снятся дубовые двери лучшего в городе ресторана, возле которых я вместе с другими мальчишками и девчонками выстаивал длиннющие очереди, просвистываемые колючими ветрами. За этими дверями был важнейший объект военного времени моего голодающего, мерзнущего, рано погружавшегося в кромешную тьму города - столовая для нас, пацанов. Ее постоянно контролировал горисполком, и сам худющий, измотанный председатель подходил к кому-нибудь из нас, спрашивал:
- Ну как, орел, подкрепился мал-мала? Ну хорошо!
Здесь, в столовке, руки наших матерей, наших сразу позврослевших сестренок до онемения день и ночь чистили и толкли картошку, превращая ее в супы, аппетитно пахнувшие постным маслом, в пюре, политое темной густой жидкостью, отдававшей мясным духом. Здесь дополнительно к карточкам давали кусочек колючего, но на редкость вкусного хлеба. Мы, готовые, как весенние скворцы, заглатывать все, что было мало-мальски съедобным, встав из-за стола, начинали снова ждать лучшие часы - встречу со своей столовкой.
Окончание следует
