 |
| На Овсянкинском увале |
1 мая великому русскому писателю Виктору Астафьеву, большая часть жизни которого прошла в Сибири, классику отечественной литературы, человеку, которого по праву называют совестью и сердцем целой эпохи, исполнилось бы 80 лет. Накануне этого события новосибирский писатель, член СП России Евгений Городецкий передал «Вечернему Новосибирску» письма с комментариями и фотографии из семейного архива, которые прежде нигде не печатались и не публиковались.
Знакомство писателей состоялось осенью 1972 года на Неделе писателей РСФСР в Томской области, где Городецкий представлял Западно-Сибирское книжное издательство, а Астафьев - Вологодскую писательскую организацию. После той встречи завязалась переписка, которая продолжалась двадцать лет. За годы переписки у Евгения Городецкого скопилось около сорока писем Виктора Петровича. Бесценное наследие!
Письма Виктора Астафьева
С прозой Астафьева я тогда уже был знаком, она произвела на меня неизгладимое впечатление, особенно рассказ «Ясным ли днем», напечатанный в самом-самом по тем временам журнале «Новый мир». А тут - живой автор, да еще с хрипловатым, как у Высоцкого, голосом и внешностью бомжа-пропойцы, да еще балагур и душа компании. Надо ли говорить, что я ни на шаг не отходил от него. Виктор Петрович все это замечал своим единственным зрячим глазом, но виду не подавал, он умел и любил быть в центре внимания.
От Новосибирска мы плыли вниз по Оби на агиттеплоходе пароходства, с нами ехала какая-то художественная самодеятельность речников, водочки мы с собой прихватили в большом количестве, так что в конце первых же суток «смешались в кучу кони, люди», и пошло всеобщее братание.
Во мне же, как я потом понял, Виктора Петровича привлекли два обстоятельства: то, что я редактор художественной литературы, и то, что в недавнем прошлом - геолог, работавший на севере родного ему Красноярского края.
 |
| В поездке по Енисею |
У гостеприимных томичей основной задачей было показать приезжим главные свои богатства: стреж-пески, где велся промысловый лов осетра, и нефтепромыслы. От посещения рыбацкого стана остался один более или менее четкий сюжет: усадили нас в каюте катера вокруг стола, поставили на середину тазик черной икры и дали ложки: «Угощайтесь!». Предупредили только, чтобы воду потом не пили - пронесет...
В общей сложности поездка наша длилась больше недели. Перед тем как разъехаться, обменялись адресами, Виктор Петрович одарил нас своими книжками с автографом, с тем и расстались. А я, вернувшись домой в Новосибирск, решил отдариться и послал Астафьеву свою вышедшую в Москве книжку про геологов. Вскоре пришел ответ - да не отписка из десятка дежурно-любезных фраз, а большое, дружеское письмо. С этого и началась наша переписка.
К тому времени у меня возникли две идеи. Первая - организовать серию «Сибирский рассказ», которая позволила бы нашему издательству печатать авторов, связанных с Сибирью тематически, но прописку по паспорту имеющих далекую от нашей зоны: скажем, московскую, краснодарскую или вологодскую (Виктора Петровича-то я прежде всего и имел в виду). А вторая идея заключалась в том, чтобы прокатиться с Виктором Петровичем еще по одной великой сибирской реке - Енисею, только не на рейсовом теплоходе, а на самоходной барже, в тишине и безлюдье. А для «затравки» послал ему мешочек кедровых орешков - кедры-то на вологодчине не растут. Ответ не заставил себя ждать:
 |
| Из писем Виктора Астафьева |
Вот я и дома. Щелкаю твои орехи и пишу какой-то странный и дикий рассказ, в конце концов угробляя героя в городе... Новосибирске!!!
Спасибо за письмо и за все! Орехи очень хорошие, каленые, но больше не хлопочи, все ж таки это забава, а на забаву время не стоит тратить.
Насчет поездки по Енисею надо подумать. Я-то всегда готов по нему ездить и даже утонуть в нем от любви к родной земле, да обстоятельства, знаешь сам, превыше нас бывают. Надо вот еще и роман ковырять, раз начал.
В союзе нашем еще не был, никуда вообще не вылезал. Много дел скопилось... Извини, что так коротенько пишу. Трудно собраться, а точнее, отвлекаться на письмо, такой уж «настрой» души. В книге, подаренной тебе, вещи все старые. Достань мой однотомник «Повести о моем современнике» в б-ке и прочти повесть «Пастух и пастушка». Это где-то ближе мне сегодняшнему, уже несколько утомленному бардаком, именуемым жизнью, и всем, что в таком бардаке еще должно произойти.
Привет твоим близким. Обнимаю, Виктор Петров.
13 ноября 1972.
Повесть «Пастух и пастушка» я прочел сразу же и написал Виктору Петровичу свои впечатления о ней. И послал ему цитату из Экклезиаста издания 1878 года (Вена) - она поэтичнее и суровее нынешнего канонизированного: «Никто не властен над ветром, чтобы обуздать ветер, и нет власти над днем смерти, и нет отпуска на войне, и не спасет нечестие нечестивого... (Эккл. 8,8). В это же время у меня в «Сибирских огнях» шло эссе «Кто бывал в экспедиции», и я посвятил его Виктору Петровичу.
Дорогой Женя!
И за посвящение, и за поздравление, и особенно за цитату из «Экклезиаста» - спасибо. Эту цитату я пришпилю к роману, чтобы неповадно было тем, кто хочет и добивается того, чтобы властвовать над всеми и иметь себе даже на войне отпуск, пока умирают другие...
Кстати, книгу повестей, где есть и «Пастушка», выдвигают на Гос. премию, на 1973 год, но это пока «тайна». Действие сие начинается в четвертый раз, я уж было в дыбы, да Бондарев, бывший вояка, Ванька-взводный, умница и хохмач, смеется: дают на четвертый раз, говорит, мне на четвертый дали!..
Все у нас смеху**ки!..
Извини, что не поздравил с Новым годом. Такой праздник! Где-то я слышал, что такое затурканный еврей? - это еврей-турок, а что такое затурканный русак? - Это я, мудак! Веришь-нет? Как в Боржоми прочел хорошую книгу «Великий человек», так с тех пор ни одной не прочел. Правда- правда! Справа от меня уже три ряда книг на столе, в основном подаренных, и не могу прочесть - готовил том избранного. Как ковырнулся - батюшки мои, а говна-то, а мусора-то в тексте. Свою раннюю повесть «Звездопад» переписал заново, «Перевал» исчеркал до основания, а надо еще предисловие, а надо и рукописи читать, и письма писать, и в Москву по делам съездить, и там, конечно же, напиться и неделю лежать, не поднимая головы, - контужен ведь, дурак, давление мгновенно подскакивает, да и глаз-то один всего видит и сдает подлюга. Но живу и даже умудряюсь, в общем-то, все почти сделать, в смысле почты, но уже с поздравлениями оплошал, поэтому у ребят у всех прошу извинения и всех чохом поздравляю.
А тут еще упал и не упал, а прямо сказать, е**улся, идя с базара, и отшиб нутренность всю. Видно, остарели там все кишки-то, и аж что-то треснуло и пискнуло в моем толстом брюхе - оказалось, почки отшиб - тоже неплохо!..
Женя! А ведь А. Романов раздухарился и еще двое вологодских парней и просятся в Сибирь... А ну-ка, парень, давай-ка посоображаем насчет августа или начала сентября, но чтобы банда была небольшая и этих выступлений поменьше. Конечно, все это можно сделать через Красноярское отделение Союза пис. Но они же заставят выступать и речи травить, а мне их травить на любимой земле все равно что в ухо лучшему другу по пьянке пассать. Мне на Енисее хочется сидеть на палубе, молчать, глазеть и слушать воду, а потом потрепаться бы маленько с хорошим человеком насчет того, как тут хорошо и почему все это хорошее губят мудаки, мои земляки и всякий блудный люд...
27 декабря 1972 г.
Дальнейшие письма Виктора Петровича касаются в основном предстоящей поездки - он уже всерьез «заболел» ею. Поездка наша состоялась в первых числах июля, а в конце июня все мы, шестеро ее участников, собрались в Красноярске и, уладив формальности, прикатили в Овсянку, на родину Астафьева. Дальше шли по Енисею до Туруханска. Потом наша компания распалась, и мы с Виктором Петровичем вдвоем провели почти двое суток на Тунгуске, Угрюм-реке, как называл ее Шишков. Наше пребывание на Тунгуске подробно и ярко описано в книге «Царь-рыба», в главе «Туруханская лилия»...
В своих последующих письмах Астафьев писал в основном о перипетиях прохождения «Рыбы» в издательстве «Молодая гвардия» и «Роман-газете», проблемах со здоровьем и вообще об окаянстве жизни.
Дорогой Женя!
Ездил я в обратную сторону, в германскую, на Неделю советской книги. Погода там, у германца, хорошая, золотая осень, и харчей полно, чего не скажешь о стороне нашей - и погода мерзость, и харча нет. Я очень ободрился от германской погоды, все перегрузки хорошо переносил, ведь три-четыре выступления в день! И так уж привык к бодрому состоянию, что когда заехали ночью в Белоруссию и заныли мои кости, думал, отлежал их. Ан нет! Погода меня замаяла. Болотная, сырая, протухлая. Все дома болеют и особенно внук. Вот уже месяц парень мается с воспалением кишечника. Медицина наша е**ная и порядки разпрае**ные созданы не лечить, а мучить, и как бы не замучили парнишку. Сегодня ревел он, бедный всю-то ночь напролет. Еще и зубки режутся.
Надо уезжать. Дорога мне только в Сибирь, на родину или на тот свет. Лучше на родину. Сперва я думал построить дом в Овсянке, вселиться в него и припухнуть. Но ведь опять же при наших-то порядках построят его года три-четыре, и мне надо быть там, терпеть, руководить, раздавать деньги, трепать нервы. Опять придется кланяться, просить квартиру. Ах, мати божья!.. Дома о моем решении еще никто ничего не знает. Постепенно готовить - изведутся. Ведь переезд в нашем возрасте, при нашем барахле уж и не просто двум пожарам, а землетрясению равен...
Ну, никто как Бог.
С «Рыбой» этой мучения мои все не кончаются. Только недавно сдал книгу в производство в «Мол. Гвардии», как тут же узнал, что в «Роман-газете» остановили, вынули уже из производства даже сокращенный вариант. До лучших времен, говорят. Кто остановил? Кто говорит? Ныне ничего не узнаешь, хотя я и догадываюсь, кто и откуда и даже почему...
Я уже давно ничего не пишу - некогда. Надо бы заканчивать «Поклон» и непременно нынче, а я никак ладом за стол не сяду. Суета засосала, затянула, будто в улово. И дома, в Сибири, побыть не соберусь, а уж снится и Сибирь, и Тунгуска, как я и предполагал. Комары, гнус, холод - это все память отмела, будто литературный лакировщик высветил природу, время, на реке проведенное, берега, воду, горы, людей...
А когда поеду - не знаю. Прежде надо ехать легкие лечить. И башку. Болеть стала, курва. Давление прыгает. Ну да годы ведь уже немалые. Чего спросишь с войны? Новой не было бы хоть, одно и утешение и надежда.
Ну вот и накарябал маленько, между всяких дел. Кланяюсь твоей многочисленной семье!
Обнимаю тебя - Виктор - Петров сын.
А папа с прошлой осени живет у меня. Оставил его тут одного в деревне, он ка-ак загулял - это в семьдесят-то пять лет. Неисправим бродяга!..
14 ноября 1976 г.
...Размышляя об Астафьеве, о его несладкой жизни и подвижническом творчестве, об удивительных его произведениях, заряженных «печалью и гневом» (Некрасов), я ломал голову: что же делает знаменитого, выдающегося писателя - великим? Ответ пришел только недавно: мученичество. Та чаша страданий, из которой всем нам приходится пить, - кому пару глотков, кому чуть поболе.
Свою чашу особенно после выхода романа «Прокляты и убиты» Виктор Петрович Астафьев испил до дна, иначе чем объяснить, что в последние часы своей земной жизни он вспомнит раннее детство, Игарку, детдом, клеймо внука спецпереселенца, и времена эти покажутся ему раем. В своей предсмертной записке он напишет:
Я пришел в мир добрый, родной и любил его бесконечно. Я ухожу из мира чужого, злобного, порочного. Мне нечего сказать вам на прощание.
Виктор Астафьев.
P.S. Великие уходят, а жизнь продолжается.
В начале апреля звонят мне из редакции «Сибирских огней» с просьбой дать материал об Астафьеве в связи с приближающимся его 80-летием. Я давно с этой компашкой не общался, ибо примерно представляю, «ху из ху», и не обольщаюсь на этот счет, поэтому ответил уклончиво: «Я всегда пожалуйста, но как ваш редактор к этому отнесется?». «С редактором мы договоримся, - прозвучал бодрый ответ, - мы сейчас взяли курс на демократизацию, так что он уже не тот, что прежде». - «Ну-ну, - заметил я, - демократизация - это похвально, но все же сперва согласуйте, а уж потом звоните».
Спустя несколько дней этот человек позвонил снова и упавшим голосом сказал: «Редактор - ни в какую!..». Вот тебе и «курс на демократизацию», вот тебе и старейший в стране «толстый» журнал!
И все же нет худа без добра. Какой сегодня тираж у «Сибогней»? От силы - тысячи полторы. А у «Вечерки»? Вот она перед вами. Так что теперь гораздо больше читателей сподобится узнать, «ху из ху»...
