«Над окошком месяц. Под окошком ветер. Облетевший тополь серебрист и светел...» - доносится из приемника - и от пальцев ног, рук, от корешков волос, из каждой клеточки тела поднимается к сердцу капелька крови, колет его, наполняет слезами и горьким восторгом, хочется куда-то побежать, обнять кого-нибудь живого, покаяться перед всем миром или забиться в угол и выреветь всю горечь, какая есть в сердце, и ту, что пребудет еще в нем.
Голосистые женщины с тихим вздохом ведут и ведут про месяц за окошком, про тальянку, что плачет за околицей, и песнопевиц этих тоже жалко, хочется утешить их, пожалеть, обнадежить.
Какая очищающая скорбь!
На дворе нету месяца. На дворе туман. Выдохнулся из земли, заполонил леса, затопил поляны, прикрыл реку - все утопло в нем. Дождливое нынче лето, полегли травы, упала рожь, не растет ячмень, овсы не вышли даже в трубку. И все туманы, туманы. Может, и бывает месяц, но не видно его, и спать на селе ложатся рано. И голоса единого не слышно. Ничего не слышно, ничего не видно, отдалилась песня от села, глохнет жизнь без нее.
За рекой, в опустевшей деревне, живут две старухи, летом - врозь, зимой сбегаются в одну избу, чтоб меньше тратилось дров. Они и поныне моются в русских печах, едят картошки, которые варят в одном чугуне и себе и скотине, ждут лета, чтоб повидаться с детками. Те приезжают серединой лета, к грибам, ягодам, жаркому загарному солнцу, привозят матерям в сетках оранжевые апельсины с алжирскими наклейками да заграничные обноски. А им бы, матерям-то, обувку покрепче, понепромокаемей, мучки бы белой да сахару - устали они жевать черствый хлеб и сухари, и хоть стряпать за войну разучились, сляпали бы чего-нибудь свеженького. К магазину им не пробиться - как ударит падера, заметет снегом поля, заторосит реку - зима и вовсе отрежет их от мира. Пробовали на лыжах - падают - старые больно.
Приехал к одной бабке сынок из Ленинграда. Зимой отчего-то прибыл, добрел до матери по сугробам, стучит, а она его не пускает - по голосу уж не узнает.
Я спросил у парня: «Сколько зарабатываешь?» «Мы, строители, хорошо зарабатываем, меньше двухсот не выходит». «Помогаешь ли матери-то?» «А че ей, пенсия двадцать шесть рэ, да кружева плетет...»
Плачет тальянка, плачет.
Только не там, не за рекою, а в моем сердце. И видится мне все в исходном свете, меж летом и осенью, меж вечером и днем. Лошадь вон старая, единственная на три полупустых села, без интереса ест траву. Пьяный пастух за околицей по-черному лает заморенных телят: к речке с ведром опускается Анна, молодая годами и старая лицом женщина.
Двадцать шесть ей было, трое детей имела, а муженек лих на выпивку удался, выпивши - скор на руку. Задрался как-то на семейном празднике, братья навалились, повязали, носом ткнули в подушку и забыли про него - утром хватились: холоден. Так, без мужа, и вырастила Анна детей. Сыны теперь норовят ей на лето внуков сбыть, на вино денег просят, «куркулихой» называют. А и правда куркулиха! - вдвоем с матерью живут в деревне, где прежде было за сорок дворов - коси кругом - не накосишься, сади овощ - не насадишься, кричи людей зимней порой - не докличешься...
«Дальний плач тальянки, голос одинокий...»
Отчего же это и почему так мало пели и поют у нас Есенина-то? Самого певучего поэта! Неужто и мертвого все его отторгают локтями? Неужто и в самом деле его страшно пускать к народу? Возьмут русские люди и порвут на себе рубаху, а вместе с нею и сердце разорвут, как мне сейчас впору выскрести ногтями из тела, из мяса, чтоб больно и боязно было, чтоб отмучаться той мукой, которую не перенес, не пережил поэт, страдающий разом всеми страданиями своего народа и мучаясь за всех людей, за всякую живую тварь недоступной нам, всевышней мукой, которую мы часто слышим в себе и потому льнем, тянемся к слову рязанского парня, чтоб еще и еще раз отозвалась, разбередила нашу душу его боль, его всесветная тоска.
Я часто чувствую его таким себе близким и родным, что и разговариваю с ним во сне, называю братом, младшим братом, грустным братом, и все утешаю, утешаю его...
Да где утешишь? Нету его, сиротинки горемычной. Лишь душа светлая витает над Россией и тревожит. Тревожит нас вечной грустью. А нам все объясняют и втолковывают, что он ни в чем не виноват и наш-де он. Уже и сами судьи, определявшие, кто «наш» и «не наш», сдались «не нашим», вычеркнуты из памяти людской, песнь, звук, грусть поэта навечно с нами, а нам все объясняют и объясняют необъяснимое, непостижимое, потому что он - «не наш» и «не ваш», он - Богово дитя, он Богом и взят на небеса, ибо Богу и самому, хорошие и светлые души нужны, вот он и проплывает людской огород - глянешь окрест: татарники одни да лопухи, и на опустелой земле горючая трава да дремучие бурьянники прут вверх, трясут красными головами, кричат о себе, колются, семенем сорным, липучим сорят...
«За окошком месяц...»
Тьма за окошком, пустые села и пустая земля. Слушать здесь Есенина невыносимо, все потому и «открыли» его современной публике какие-то грузины с жирными ляжками, которые вроде и не поют, а шарятся потными руками в штанах у гостиничной шлюхи. «Атгаварила роща залатая...» - неловко, тяжело слушать до приторности засахаренную слезу страдальца-поэта, словно пялят расшивную русскую рубаху на кавказский бешмет, а она не лезет, цепляется за бутафорские газыри.
«Я и сам когда-то пел не уставая: где ты, моя липа, липа вековая?» - И в самом деле, где ты, наша липа, липа вековая? Теплый очаг? Месяц? Родина моя, Русь - где ты? Куда все подевалось? Кто вынул душу из этой, виновато стихшей земли? Для чего? По какой вине?
Лежат окрест туманы, плотно, недвижно, никакой звук не пробивается. Едва-едва просочился из-за реки блеклым пятнышком свет в деревенском окошке. Живы старушки. Наработались. Ужинают. Вечер еще длится, или уже ночь?
На траве мокро, с листьев капает, фыркает конь в мокром лугу, умолк за деревней трактор. И лежит без конца и края, в лесах и перелесках, среди хлебов и льнов, возле рек и озер, с умолкшей церковью посередине, оплаканная русским певцом Россия. Она все та же, что и была, только обезлюдела, обескровилась от войн, преобразований и бурного прогресса, пронзительна тоска ее, бездонна пустота. Так вот, под твои скорбные песни, Сергей Александрович, и замрет она, и последним ее вздохом будет твой вздох.
Неужто раньше всех ты угадал кончину ее? Так какие же страдания терзали тебя? Какую муку ты унес с собой?!
Смолкни, военная труба! Уймись, велеречивый оратор! Не кривляйтесь, новомодные ревуны! Выключите магнитофоны и транзисторы, ребята!
Шапки долой, Россия!
Есенина поют!
