Интеллигенция как вызов

Продолжаем публикацию серии статей профессора Донских
Начало в «ВН» за 22, 29 января; 12, 19 , 26 февраля,
18 марта, 22 апреля , 3 июня, 1, 15 июля 2004 года

 И вот Россия вступила в XIX век. С чем? Девятнадцатый век создавал великое искусство и науку и вместе с тем шел прямо к катастрофе двадцатого. Сказать про век, что он был противоречивым, бессмысленно. Противоречия были не в веке, а в обществе... А есть ли общество без противоречий? Крепостное право усиливается в блестящее внешне царствование Екатерины во второй половине восемнадцатого века. Крестьян освобождают в начале второй половины девятнадцатого, но остается что-то роковое, и оно безудержно несет общество к революциям и гражданской войне. Что же это? Это роковое не было вызовом извне: хотя и вела Россия удачные и неудачные войны, но они не угрожали целостности государства. И экономика переживала разные периоды, но сумел же С. Ю. Витте наладить к концу века финансы так, что Россия чуть позже без больших долгов пережила несчастную войну с Японией. Значит, это был внутренний вызов, ответом на который стала большевистская диктатура. Что же оказалось вызовом?

Была ли великая реформа?

 Обратимся к одному странному факту. Факту негативному, но требующему объяснения. Самым крупным событием в России XIX века была реформа 1861 года - освобождение крестьян, за которой последовала серия реформ, преобразовавших армию, суд, и др. Интересно, что мы лучше знаем имена французских революционеров, чем имена соотечественников, стоявших у руля реформы, по масштабу вполне соответствующей революции. Кто сейчас, за исключением профессиональных историков, вспомнит, кем был Николай Алексеевич Милютин и какова его роль в русской истории? Он, правда, удостоился семи строчек в «Советском энциклопедическом словаре», где отмечено, что Н.А. Милютин был «фактическим руководителем работ по подготовке крестьянской реформы 1861 года». Но что это по сравнению с 31 строчкой про Николая Гавриловича Чернышевского, который в прокламации «Барским крестьянам» доказывал грабительскую сущность этой самой реформы? Почему про Милютина написано в четыре с половиной раза меньше? А кто помнит про его сотрудников? Про князя В.А. Черкасского, про Ю.Ф. Самарина, А.И. Кошелева, и др.? Но все знают про Н.А. Добролюбова, Д.И. Писарева. Почему так получилось, что тех, кто реально проводил реформу в жизнь, помнят гораздо хуже тех, кто эту реформу критиковал? Может быть, я ошибаюсь, но историки других стран, в частности, европейских, ставят реальных деятелей выше идеологов (или хотя бы на тот же уровень) и боевых генералов выше героев литературных битв. Объяснение здесь на самом деле простое. Дело в том, что история России представлена в интеллигентском свете. А для интеллигенции литературная деятельность была более уважаемым занятием, чем реальная государственная деятельность. А особенно литературно-идеологическая борьба изначально и всегда стояла на первом месте.

«Тургенев не может не быть скучен
и неприятен для меня»

Н. С. Лесков

 В одной из предшествующих статей был задан вопрос, было ли общественное мнение при Иване Грозном. И дан ответ, что не было. Более интересным является вопрос: когда появляется в России общественное мнение? Для того, чтобы на этот вопрос ответить, нужно понять, какие предпосылки необходимы для того, чтобы какое-то мнение могло называться общественным. Очевидно, что для этого нужно общество. Иначе говоря, чтобы это мнение было не мнением какой-то отдельной группы, а общества в целом. Но говорить об обществе в целом до реформы 1861 года, когда крестьяне получили реальные права, в принципе невозможно. За крестьян говорили другие. Но вряд ли можно считать мнение защитников муравьев общим мнением защитников и муравьев. На самом деле речь идет о тех же предпосылках, которые нужны для становления гражданского общества. А такие предпосылки появились лишь после упомянутой реформы. Реализовались ли они за пару поколений, которая прошла от реформы до революции? Реформа должна была предупредить революцию. Не предупредила. Почему? И здесь свою роковую роль сыграли те люди, которых принято называть «интеллигенцией».

***

Раньше уже говорилось о том, что попытки интеллигентского формирования общественного мнения восходят ко времени Екатерины. И что они отлились в странных формах масонства, поскольку никаких других в то время не было. Затем мнение обнаруживается у их потомков - образованных дворян, которые одновременно создают великую литературу и начинают великий для России спор о ее национальной принадлежности - спор западников и славянофилов. В первой половине девятнадцатого века на первый план выходит крестьянский вопрос. Одни стыдились крепостного права, другие им пользовались. Необходимость его отмены обсуждается со второй половины XVIII века. Но в следующем веке моральное чувство заговорило у порядочных людей во весь голос. Свидетельство Кошелева - одного из известных славянофилов, участника реформ шестидесятых годов об одном из богатых помещиков, который был 18 лет уездным предводителем дворянства и прославился «своим дурным обхождением с крестьянами и дворовыми людьми. Он был несколько раз под судом: но по милости денег всегда выходил чистым из самых ужасных дел. Он засекал до смерти людей, зарывал их у себя в саду и подавал объявления о том, что такой-то от него бежал». И примеров тысячи и тысячи. Стоит заметить, что само понятие крепостного права противоречиво: какие были у крепостных права? Кроме, разве что, права на бесправие. Масса мелкопоместных дворян, кстати говоря, также представляла зрелище довольно унылое. Их было много, и во время голода они едва не умирали с голода вместе с крестьянами. «Многие из них, не получая пособия, не могли сами в том расписаться за незнанием грамоты». Литература живет своей жизнью, а идеология, особенно с сороковых годов девятнадцатого века, начинает жить своей. (Тут нужно сделать оговорку относительно употребленных терминов: в действительности они мало соответствуют реальным общественным течениям. Не случайно в предшествующей статье было использовано слово «почвенники» вместо «славянофилов». Иногда говорилось о противостоянии родной Москвы чуждому Петербургу. Западник Герцен определял славянизм, или русицизм как «оскорбленное народное чувство». По поводу участников этого спора и его содержания написаны горы литературы, и нет смысла подробно на этом здесь останавливаться.)

Любая идеология в середине - второй половине XIX века подвергается постоянной цензуре с точки зрения ее соответствия официальной доктрине единства самодержавия, православия и народности. В результате наиболее крупные работы о судьбе России пишутся по-французски как западниками, так и славянофилами. Одного этого факта достаточно, чтобы понять, насколько все эти споры отражали мнение народа, который французских книг на покосе не читал. Общество было расколото даже не по сословному принципу, а по уровню образованности. Тем более, что, заканчивая университет, человек любого сословия получал личное дворянство.

С шестидесятых годов на первый план в области идеологии выходят разночинцы - отпрыски таких сословий, как духовенство, купечество, мещанство. Крестьянство здесь почти не представлено, и оно остается для расширившегося за счет разночинцев общественного мнения таким же объектом, как и для дворян (с той разницей, что дворяне, занимавшиеся сельским хозяйством, лучше знали крестьян, чем горожане-разночинцы). Именно разночинцы, сменившие «лишних людей» (Онегиных и Печориных), и формируют интеллигенцию в полном отечественном смысле этого слова (кстати, Боборыкин это слово в шестидесятые годы и придумал). Если в екатерининские времена и в начале XIX века интеллигенция мыслила внегосударственно, теперь она стала мыслить антигосударственно. Она становится откровенно прозападнической. Интеллигенция в России - это специфическая группа людей, которых объединяло негативное отношение к государству и к православной церкви. Это отношение было во многом сформировано цензурой и положением синодальной церкви. Когда идеалистически настроенные юноши, решавшие посвятить свою жизнь службе отечеству, начинали утыкаться в рогатки цензуры и превентивную подозрительность власти, они все больше и больше видели врага именно во власти как таковой. Церковь же, которая должна была выражать и защищать небесную правду на земле, оказывалась подчиненной государству с его законами. А закон, как известно, что дышло... Таким образом, правда оказывалась где угодно, только не в церкви.

Именно в этих пунктах славянофилы разошлись с западниками. До прихода разночинцев идеология была своего рода «самодурством русских бар», теперь она становится способом утверждения нового общественного слоя. Свой колорит вносит необходимость общественного самоутверждения, составлявшая часть комплекса неполноценности разночинцев. На вопрос жены о его отношении к последним произведениям Льва Толстого Чернышевский вынимает платок, сморкается и, обронив замечание, что никто не восхищается его сморканием, продолжает: «Если бы другой написал сказку об Иване-дураке, - ни в одной редакции, пожалуй, и не напечатали бы. А вот подпишет граф Толстой - все и ахают. Ах, Толстой, великий романист! Не может быть, чтобы была глупость. Это только необычно и гениально! По-графски сморкается!» Так и сквозит обида разночинца на то, что он не дворянин.

Наши против не-наших

 В разночинном издании интеллигенция стала своего рода политической партией, разделив всех образованных на «наших» и «не-наших». «Наши» должны были честно и искренне меняться с генеральной линией. Нужно было увлекаться немецкой философией, нигилистическим материализмом, социализмом, марксизмом... Каждое из этих течений становилось последним словом мировой общественной мысли. Мужик-крестьянин сначала жалелся (хотя и критиковался за его отсталость), но, когда обнаружилось, что русская община представляет прекрасную модель социализма, тот же мужик оказался на пьедестале в качестве учителя жизни. А потом в силу дефицита у него революционности мужик плавно уступил место промышленному пролетариату, который в России начала XX века составлял чуть больше пяти процентов. Возможность каких-то реформ однозначно отметалась, потому что реформы осуществляло правительство, а от него ничего хорошего не могло идти по определению. Только революция! Все, кто соглашался сотрудничать с правительством, объявлялись врагами и вычеркивались из состава интеллигенции. Именно это объясняет, почему деятели великой реформы не заслужили места в истории. Те, кто пытался самостоятельно осмыслить происходящее и приходил ко взглядам, не совпадавшим с теми, которые нужно было разделять на тот момент, также идейно исключались. Никакая критика не принималась в принципе. Писатели, которые пытались осмыслить явление интеллигенции, тут же объявлялись врагами. Так врагами стали Гоголь, Достоевский, Писемский и Лесков. Вне интеллигенции оказались все крупнейшие русские интеллектуалы, все самостоятельно мыслившие люди, в частности, русские философы от Соловьева до Бердяева.

Огромную отрицательную роль в формировании интеллигенции сыграло правительство своим неумением привлечь к сотрудничеству талантливых мыслящих молодых людей. Вместо этого шло все более усиливавшееся противостояние. И этот процесс, который шел в течение двух поколений, негативно отразился как на интеллигенции, которая все больше становилась замкнутой кастой и революционизировалась (этот процесс прекрасно представлен в рассказе Толстого «Божественное и человеческое»), так, естественно, и на самом правительстве. Интеллигенция в поисках правды и народной воли самоотверженно переходила ко все более широкому террору, а правительство - к неадекватным по масштабу репрессиям, не способным погасить пожар, а только усилить его, что и происходило в последнее царствование. Общественная конструкция тлела все сильнее, пока не вспыхнула и не сожгла и интеллигенцию, и самодержавное правительство.

Итак, Россия в течение XIX века пережила все войны - горячие и холодные - и оставалась великой державой. Она не смогла пережить свою интеллигенцию, которая вела ее своим постоянным антигосударственным настроем к революции. Интеллигенция и стала третьим вызовом России после монгольского нашествия и Смутного времени.

Олег ДОНСКИХ,
профессор, доктор философских наук