Воля к достоинству
Продолжаем публикацию серии статей профессора Донских о русском национальном самосознании
Жить стало лучше, жить стало веселее.Сталин
Для веселия планета наша мало оборудована.
Маяковский
Итак, миф победил. Но самое справедливое общество в истории человечества помаячило на горизонте и, даже несмотря на немалые успехи, обвалилось в никуда во время перестройки.
Слоеный пирог мифологии
Миф — вещь непростая и многослойная. Победивший интеллигентский миф состоял в том, что на основе науки можно построить новое общество без религии, где все люди счастливы и все они — братья, и что построение этого общества — единственная достойная цель. Но это лишь верхний уровень того слоеного пирога, который представляет собой действительная мифология. И чтобы понять, как мифология работает в настоящее время, посмотрим хотя бы мельком на строение мифа, определявшего жизнь России на протяжении трех поколений.
Первый уровень сформирован европейской социалистической мифологией восемнадцатого века. (Маленькая справка о слове «социализм» — оно появилось в статье французского публициста Леру в тридцатые годы XIX века, которая называлась «Социализм или индивидуализм». Т. е. он сразу противопоставлялся «индивидуализму», и поэтому его наиболее яркое выражение — массовые действа, демонстрации, где индивид теряется в толпе, а его сознание становится частью коллективного сознания. При таком понимании социализм интересным образом переплетается с религией.) Идея социализма — это обращение к человеческому инстинкту, к потребности слиться с другими, уйти от беззащитности одиночества. Одна из наиболее глубоких концепций первобытной религии, которую развивал замечательный французский социолог Эмиль Дюркгейм, состояла в том, что представление о сверхъестественном появляется там, где суммируются коллективные усилия. Именно поэтому социалистические идеи постоянно и неизбежно присутствуют в человеческом сознании, начиная с античности, и любые представления о человеческом обществе, которые этот факт игнорируют, будут заведомо не полны. И, кстати говоря, представление о капитализме как построенном исключительно на индивидуализме не соответствует действительности. Это ненормальное общество. В современном западном капитализме очень много социализма, хотя в разных странах
Европейский социализм нового времени возникал как утопия. Вершиной социалистического движения оказался марксизм, который «доказал», что коммунистическое общество, построенное на научных принципах, — это естественная стадия развития человеческого общества, следующая за капитализмом; что на этой стадии все будут равны и счастливы, потому что смогут в полной мере удовлетворять все свои потребности. Но реализовались марксистские идеи в России, а не на родине. И, естественно, в очень измененном виде. Поскольку наука входила составной частью в миф, ей были приписаны возможности предвидения, которыми она не располагала, и не могла располагать, и до сих пор не располагает.
Миф о государстве. В течение первых лет после революции слово «социалистический» было в некоторых важных контекстах заменено «советским». И это интересно, ведь партия была «социалистической» и потом «коммунистической», а не «советской». Принятие этого термина означало, что миф был логично завершен: советы изначально подразумевали коллективизм снизу, с которым и шла усиленная борьба партии на всех уровнях. И партия победила, установив свою диктатуру, но объявив государство «советским», т. е. выражающим совокупную волю народа. И народ позже был объявлен «советским». Ему даже были приписаны специфические «советские» качества, которых, как предполагалось, нет больше ни у одного народа. (Когда этот миф начал после перестройки профанироваться, слово «совок» приобрело качества совершенно противоположные и тоже, конечно, мифологические.)
Марксизм в России удачно пересекся еще с одним мифом, которым жила русская революционная интеллигенция, — с мифом, что низшие слои населения, наименее образованные, обладают значительным моральным превосходством перед классами образованными и обеспеченными. Это преклонение относилось к крестьянству и потом к пролетариату. Интеллигенция, конечно, оправдывала это свое отношение теоретически, но не замечала страшного противоречия — она (народники) считала народ источником истины и при этом шла в народ его же просвещать (это отличало народников от Толстого, который искренне пытался у народа учиться). Такое отношение полностью унаследовали большевики в той же форме — простой народ обладает всеми добродетелями, но научить его этим добродетелям должны революционеры. И учили, со страстью. Все, что не соответствовало идеалу, получало клеймо «буржуазных пережитков», и, в первую очередь, пережиток частной собственности.
Следующий миф. В процессе подпольной борьбы против самодержавия выработался миф о непогрешимой партии. И, конечно, это было дополнено мифом о страданиях, которые партия приняла за народ в период подпольной борьбы. (Это потом стало одним из моральных оправданий террора.) И мифом о мудрости партии, который был выражен лозунгом «Партия — ум, честь и совесть нашей эпохи».
И, конечно, миф о партии был неразрывно связан
Миф о непогрешимой партии и ее еще более непогрешимых вождях в ситуации борьбы за абсолютную власть (а именно эта цель была изначально поставлена, иначе невозможно было бы проводить те преобразования, которые были запланированы во благо народа) породил миф о врагах, которыми одновременно и последовательно были чуждые классы и попавшие в оппозицию или немилость бывшие вожди. Тот же Троцкий был представлен в виде
Миф в образах
Важно отметить, что никакой миф, даже миф о научности, не может быть выражен в рациональной, научной форме. Когда Н. Хрущев попытался дать научное определение коммунизма в Программе КПСС в начале шестидесятых годов, обнаружилось, что оно вовсе не является настолько притягательным, чтобы вести за собой людей, и неопределенный образ счастливого общества гораздо действеннее. Потому что миф может быть частью социальной реальности, а научное определение нет. И он живет в образах, а не в научных трактатах.
Мифы обрастали своими образами и немного эволюционировали (конечно, в определенных пределах, без покушения на фундаментальное). Партия, мифологически защищавшая низшие слои населения, в пятидесятые годы стала мифологическим выразителем интересов всего общества.
Миф о том, что все недостатки определялись буржуазным наследием, играл важную роль до начала шестидесятых, но потом, когда оказалось, что основное население станы родилось уже после революции, он должен был отойти в тень.
Эволюция мифологии хорошо демонстрируется изменением образа вождя. Если в двадцатые годы Ленин изображался вдохновенным оратором на фоне красных флагов, то в семидесятые популярность приобрел образ мудреца, серьезно и внимательно вглядывающегося в смотрящего на него. И еще: если в двадцатые годы в образе Ленина подчеркивались его твердость и безжалостность в борьбе с врагами, то в поздние семидесятые больше обращали внимание на его умение пойти на компромисс.
Одним из самых популярных образов был образ дружно марширующих колонн, несущих лозунги в поддержку всего, что сверху приказали поддержать. Был объявлен план монументальной пропаганды… На место религии нужно было поставить нечто аналогичное, отсюда пошли всякие «красные свадьбы» и т. п. Разрушавшиеся церкви заменялись домами политического просвещения. А вместо походных церквей, которые использовались православными миссионерами, появились походные ленинские комнаты.
Миф требует ритуала, который активно формируется. Ритуальные собрания в поддержку того или иного спущенного сверху решения. Но самый, может быть, яркий ритуал — это выборы, которые по своему существу являлись формой одобрения уже сделанного партией выбора и не имели ничего общего с заявленной процедурой.
От коллективного сознания к индивидуальному
Для того, чтобы народ принял этот набор мифов в качестве внутренней установки, необходимо было его психологически обезоружить, что и было сделано в довоенные годы. Здесь, наряду с расчетом, было много искренности и энтузиазма. Революция родила героев, которые с фанатической последовательностью воплощали мифологию в жизнь.
Людей снимали слоями — логика в этом была только та, что в каждой из социальных групп убирались те, кто мог в той или иной форме материально или морально противостоять власти. В свое время знаменитый политический деятель Индии Джавахарлал Неру сказал, что нельзя равнять лес, вырубая одни высокие деревья. Именно это и произошло. Коса прошлась по так называемым «врагам народа» — вполне невнятном термине (потому что «а судьи кто?»), изобретенном для психологического устрашения. Убирались наиболее квалифицированные рабочие, которые в большинстве поддерживали меньшевиков. В процессе коллективизации была обезглавлена деревня. И это уже не говоря о «чуждых» классах, вроде дворян и священников. Террор внутри партии истребил даже мысль о возможной оппозиции. В тридцатые годы популярно было утверждение, что человек должен разоружиться перед партией. Страшную роль здесь сыграла практика заочного осуждения, когда на массовых собраниях произносились
Мифология воспитывала еще одну важную психологическую установку: люди должны были жить для будущего. Это, с одной стороны, позволяло переносить невероятные лишения, а с другой стороны, ставило старшие поколения в служебное положение перед новыми. Поэтому внутренне так строго и осуждалась партийная номенклатура, желавшая получать от жизни удовольствия сейчас, а не в будущем вместе со всем народом. И это стало важным фактором разложения мифа.
Ленин в свое время провозгласил специфическую моральную установку: хорошо все то, что содействует формированию нового общества. Судьями этого «хорошо» немедленно стала, разумеется, партия в лице своих вождей и политруков. Мораль стала «классовой» (в этой уродливой форме проявилось интеллигентское преклонение перед народом), и карательные органы взяли на себя функцию совести.
Новые, соответствующие новой мифологии психологические и моральные установки позволяли не замечать вопиющих противоречий, в которых партия осуществляла свою повседневную работу: материалисты, которые мумифицировали вождей; теоретики отрицания индивидуального террора, которые развернули индивидуальный террор внутри страны и по всему миру; принципиальные демократы, которые построили чинопочитательный ряд (если на съездах до семнадцатого, состоявшегося в 1934 году, члены Президиума рассаживались в свободном порядке, то на этом съезде и после него степень влиятельности того или иного политика однозначно определялась близостью к вождю. И это с тех пор касалось любого официального мероприятия. Кремлиноведы, западные специалисты по СССР, четко определяли, что происходит в партийной иерархии, именно по характеру размещения).
Все это в конечном итоге привело к тому, что зарождавшееся в начале двадцатого века общественное мнение было эффективно задавлено, и проявлялось, главным образом, в анекдотах. Именно в них общество выражало свое отношение к происходящему, и недооценивать их общественной роли нельзя. Подозрительное отношение к ним со стороны властей предержащих придавало им особую пикантность. Не случайно после перестройки анекдоты потеряли значительную долю своей привлекательности.
И был еще один фактор, который спасал общество от полной духовной задавленности, — русская классическая культура, литература в первую очередь. Как бы ни интерпретировались Пушкин, Гоголь или Толстой, их произведения несли чуждую систему ценностей, и это было бесконечно важно. В двадцатые годы были попытки преодолеть их влияние под лозунгом «Сбросим Пушкина с корабля современности!» Но, к счастью для общества и к несчастью для господствующей мифологии, это не было проведено с достаточной последовательностью.
***
Да, мифология победила. Победила захваченный народ, потребовав немыслимого психологического напряжения, не говоря уже о потерях человеческих. Победив же, начала выхолащиваться и терять свой идейный накал. И в конечном итоге превратилась в памятник самой себе и практически выпала из общественной жизни. Но осталось зияние, страшная пустота, которой никакое общество выдержать не может. Об этом речь пойдет в заключительной статье цикла.
