Вдаль от государства

К 40-летию сибирских археографических экспедиций

Фото с сайта ГПНТБ СО РАН

Мне в жизни везло много раз, и каждый раз это были встречи с замечательными людьми, но, наверное, самые неожиданные из них — с настоящей живой историей России — ждали меня после первого курса Новосибирского государственного университета, где я учился на гуманитарном факультете. У нас были обязательные лекции по отечественному фольклору и древнерусской литературе. Но так получилось, что вместо бывшей тогда на курсах усовершенствования Елены Ивановны Дергачевой-Скоп у нас эти лекции убого прочитал заменявший ее преподаватель из пединститута, который с восторгом рассказывал, что однажды видел в ГПНТБ старые книги в кожаных переплетах с застежками (поскольку я уже несколько раз бывал, еще будучи школьником, в отделе редких книг этой библиотеки и книги эти видел не однажды, после этого рассказа на его лекции я больше не ходил). Но на фольклорную практику, к счастью, повезла нас именно Елена Ивановна.

И вот первая экспедиция

Результаты экспедиции 2005 года. Фото Владимира АЛЕКСЕЕВА

Общеобязательная фольклорная. Едем за народными песнями. Собственно, как и во всякой экспедиции, сначала попадаешь из большого города в маленький, потом в совсем маленький, в село, где отдельные представители местной интеллигенции гордо носят на пиджаках значки техникумов, потом в деревню, потом в деревеньку, где, наконец, от нейлонно-информационной цивилизации остаются лишь намеки в форме местного радио, криво висящего на покосившемся сером столбе и вещающего новости о наборе в очередную группу свиноматок, которых будут готовить к очередному опоросу, где рядом с невзрачной конторой стоят десятилетиями некрашеные стенды, сделанные еще к 21-му съезду партии, а на них болтается побуревшая газетка с отчетом о поездке в Сибирь уже шесть лет как снятого со всех его постов и занимающегося личным подсобным хозяйством Н.С. Хрущева… Именно здесь, в этих деревеньках, женщины постарше, взбодрившись после праведных дневных трудов большой бутылью плодово-выгодного вина, вспоминают и начинают все чище и чудесней петь на четыре голоса народные песни, перемежая их жестокими романсами и песнями советских композиторов… А в особенно глухих местах можно даже встретиться со старухами, которые, кроме как спеть, могут сделать присушки и отсушки. И это в космический век! (Сейчас в это трудно поверить, но тогда астрология, гадание на картах таро, хиромантия и кашпиромания не считались науками.) Но все это еще был Советский Союз, это была уже жизнь не городская, но еще вполне советская, потому что, как все хорошо знали, крестьянство вместе со всем народом строило общее коммунистическое будущее и усиленно стирало грани между городом и деревней, не догадываясь, что уже к концу века развитой социализм разовьется до вполне недоразвитого, ублюдочного и поэтому очень жадненького и злого капитализма.

Мы обычно размещались в актовых залах поставленных на ремонт школ и ходили по дворам за песнями, а вечерами разбирались с местными кавалерами, которые в сумерках приезжали на ревущих мотоциклах и, обильно наполняя избыточно чистый воздух парами сивухи, с храпом невыложенных боровков рвались подружить с городскими красавицами-студентками…

Но вот обязательная фольклорная экспедиция закончилась, и девочки, которые умилялись, впервые в жизни увидев живых коровок, овечек и свинюшек, навсегда уехали в большой город.

Тогда-то и началось главное

Мы разбились на небольшие группы по два-три человека и разъехались по известным только нам адресам. По-научному эти поездки называются «школой полевой археографии». Так обозначается практика собирания старопечатных и рукописных книг, хранящихся теми, кто не принял церковных реформ, связываемых с именем патриарха Никона. Проще говоря, старообрядцами. Людьми, живущими по правилам Стоглавого собора времен Ивана Грозного, т.е. по своим понятиям ведущими домостроевский образ жизни, узаконенный в середине XVI века. Так что мы уходили не только «дальше» от цивилизации, но и начинали путешествие в «раньше».

Мы встречались с теми, кто живет в настоящем прошлого, прошедшего. То ощущение открытия, которое связано с этими экспедициями, практически непередаваемо и ни с чем не сравнимо. Мне доводилось бывать и в фольклорных, и в археологических, и в геологических экспедициях, но археографические экспедиции — это совершенно особый мир, какая-то живая археология. Потому что это путешествие к людям. Людям, которые хранят, читают и передают другим старые книги. Если книги выбрасываются или о них забывают, и книги остаются где-нибудь на чердаке, они умирают. Если их не читают, то их или раскуривают на самокрутки, или их съедает плесень. (Я до сих пор с болью вспоминаю, как елизаветинская Библия 1760 года, которую мы нашли на чердаке одного из заброшенных домов, на наших глазах распалась в белую пыль, как только мы ее раскрыли). Книги могут жить только рядом с людьми. И к ним, этим людям мы и путешествовали.

Чтобы объяснить впечатление от этих экспедиций, нужно хотя бы коротко описать, что это значило в то атеистическое время. Я провел детство в Александрове, небольшом городке в 112 км от Москвы по Ярославской железной дороге. Уже потом я узнал, что это и есть та самая Александровская слобода, которую выбрал для своего пребывания Иван Грозный, учредив опричнину. Там он служил черные мессы, там убил своего старшего сына, там он сутками постился и вымаливал прощение. (Я до сих пор горжусь тем, что подержал в своих руках тяжелый посох, которым Иван Грозный двинул своего сына Ивана, кстати говоря, обещавшего быть слишком похожим на папу.) Там позже жила в изгнании старшая сестра Петра Великого царевна Софья. За школьными принадлежностями мы ездили в Загорск — ныне опять Сергиев Посад, — где красуются синезвездные и золотые купола величайшей святыни России — Троице-Сергиевой лавры. Еще три станции до Абрамцева… В общем, сплошная история. Но именно история, то есть то, что было давным-давно. Там, в истории, осталось русское православие. Я помню, как брезгливо смотрел народ на молодых монахов в Успенской церкви — «бездельники, дармоеды, лицемеры, хари сытые, им кирпичи таскать, а они молятся тут!..» Все было запущенное, жалкое. И это в Лавре! А что говорить об остальном. Загаженные стены, сломанные кресты… Замечательная Троицкая церковь в Александровском кремле стояла какая-то придавленная, замызганная и чуть оживала только весной на вербное воскресенье и на Пасху, когда туда собиралось по нескольку старух. А в другое время кремль оживляли только похороны. (Похоронным процессиям тогда разрешалось двигаться почти через весь город, и меня, помню, удивило открытие, что несколько человек всегда в них участвовали, из любви к искусству.) Советская власть довольно-таки брезгливо и стыдливо относилась к смерти, наверное, потому, что она плохо совместима со светлым будущим, но старичков и старушек отпевать в церкви разрешали, потому что им с их отсталой психологией и подслеповатыми глазами в светлом будущем делать нечего, так пусть их остаются со своим ненаучным богом. История осталась далеко в прошлом, а настоящее вело в новую жизнь. А во время археографических экспедиций я увидел живых людей, для которых, наоборот, новое было неприемлемо и которые хотели жить и жили так, как жили их отцы, деды и прадеды. Они хранили и переписывали книги, которых не коснулись никонианские правки, и по ним осмысливали свою жизнь.

Вообще-то поиск книг в Сибири — это продолжение традиций замечательных ученых-специалистов по древнерусской культуре, в первую очередь, В.И. Малышева и М.Н. Тихомирова. Разведывательные экспедиции в некоторые районы Бурятии, где жили и сейчас еще живут старообрядцы, проводились еще в конце 1950-х — начале 60-х годов. Но регулярные целенаправленные поиски были организованы с середины 60-х молодыми тогда преподавателями молодого Новосибирского университета, а теперь известными учеными — академиком Н.Н. Покровским, членом-корреспондентом РАН Е.К. Ромодановской и, конечно, профессором Е.И. Дергачевой-Скоп и многолетним заведующим отделом редкой книги (теперь «Музеем книги» ГПНТБ) В. Н. Алексеевым. К этим поискам привлекались студенты Новосибирского университета. Некоторые из них потом полностью посвятили себя древнерусской словесности, остальные не стали связывать себя с ней, и даже с филологией вообще. Но для всех эта полевая практика стала очень важным этапом в жизни.

Трагедия русского народа

Надо, наверное, все же подробнее объяснить, почему речь зашла о старообрядцах. Дело в том, что болезненный и страшный процесс раскола русской церкви отвратил во второй половине XVII века значительную часть православного населения от официальной церкви (по некоторым данным, старообрядческое население России составляло перед Первой мировой войной до 30 млн человек). Непосредственным поводом к расколу стали церковные реформы патриарха Никона, мечтавшего об установлении в России православной теократии — власти церкви. Символом раскола стало изменение крестного знамения — двуперстие (крещение двумя поднятыми вверх пальцами), которое было заменено троеперстием («щепотью»). Старообрядцы и сейчас крестятся двумя перстами, как это показывает боярыня Морозова на знаменитой картине В. Сурикова. Раскол стал той трагедией русского народа, негативные последствия которой переоценить практически невозможно. Преследования старообрядцев, уходивших все дальше и дальше на север и в леса на востоке страны, сопровождались знаменитыми гарями, когда целые деревни при приближении царских войск сжигали себя (на карте, например, Омской области есть даже местечко с названием Гарь в память об этих событиях). Реформы в действительности начинались еще при основателе династии Романовых патриархе Филарете, за несколько десятков лет до того, как Никон стал патриархом, и связаны были с необходимостью правки книг и установления единого для всей православной Руси служения. Делалось это грамотными правщиками по греческим образцам. (Кстати обнаружилось, что и крестятся греки не так, как русские, вот и позаимствовано было то сложение пальцев, которым сейчас осеняет себя православный русский христианин. Стоит отметить, правда, что когда князь Владимир обращал Русь в христианство, греки крестились двуперстно, это и было позаимствовано вновь обращенными, но позже греки изменили способ крещения, а у русских оно оставалось неизменным на протяжении шести с половиной веков.) Затем новые книги были разосланы по церквям и монастырям, и Никон приказал служить по исправленным книгам, креститься щепотью и производить целый ряд обрядов и привычных действий по-новому (в результате возникли жестокие споры по поводу посолонного хождения — церковного хождения по солнцу, а не против, седмипросфория — служения во время литургии обязательно на семи просфорах, небрития бороды и усов, и т.д.) Никон вел дело бескомпромиссно и жестоко, человеком он был могучим (одно облачение, в котором он служил по 7–8 часов, весило несколько пудов), возражений не принимал, переходного периода не было… А затем и «тишайший» царь Алексей Михайлович продолжил ту же политику, потому что обратного хода не было. Восстали монахи Соловецкого монастыря, выступили против реформ родственники царя, но он был неумолим. Восстания подавлялись, на севере в Пустозерске по образцу испанской инквизиции сожгли протопопа Аввакума «со товарищи». Но остался и ширился Раскол, главной идеей которого стала жизнь по дониконовским канонам, в том числе и в отношении книг. Гнал раскольников и Петр, и другие цари. Закрывал скиты в середине XIX века наш великий писатель П. И. Мельников-Печерский, член-корреспондент археографической комиссии. А старообрядцы прятались и уходили дальше и дальше. Вместе с иконами и книгами. И их отношение к власти было, может быть, более правильным, чем у кого бы то ни было другого: власть, конечно, от Бога, но дела с ней лучше не иметь.

Старообрядцы почти сразу начали распадаться на отдельные толки и согласия. Сначала поповцы (те, у кого поставляются священники) отделились от беспоповцев (те, у кого никаких священников нет — как же можно их поставлять, если нет епископов…), и каждое из этих направлений разделилось, в свою очередь, на много отдельных согласий… Их десятки. Поморы, часовенные, австрийцы, федосеевцы… Обычно чуждый религии народ согласий не различает и знает о старообрядцах только то, что они продают хорошую самогонку и что у них чужого за стол не посадят, а держат специальную «поганенькую» посуду для проходящих.

На огород повадился медведь

Знакомство со староверами ведет в прошлое, в историю, в XVII век. Иногда совершенно буквально. Где еще можно, например, увидеть такое: рубленая изба, внутри неоштукатуренная и потому небеленая. Красивая молодая женщина (как выясняется в разговоре, ей 18 лет) с четырьмя детьми — один в зыбке, прикрепленной к потолку. Остальные забились в угол и осторожно посматривают на нас. В избе красный угол с почти черными иконами и полка, на которой стоят четыре книги в кожаных переплетах. Жена сердится на мужа — на огород повадился медведь, а у мужа даже «ружжа» нет. На огороде действительно хорошо видны следы огромных когтистых лап. «Он ведь детей сожрет!» Через какое-то время входит огромный бородатый молодой мужик с голубыми глазами на добрейшем лице. Жена шумит на него, а он мягко отвечает: «Ничего, послезавтра поеду, привезу ружье, авось не сожрет». Это средний Енисей. А какой век — XVIII? XVII? XIII? Разве что когда ружье мужик привезет, окажется, что не раньше, чем XVII.

Или еще одна встреча, которая запомнилась мне навсегда, — в Горном Алтае. Солнце, вдали сияет Королевский белок («белками» на Алтае называют вершины, на которых не тает снег), высокая трава, цветы, гул и треск от громадного количества красных кузнечиков. И посреди этой красоты крошечная деревенька, пасека. Мы разговариваем с крепким сильным стариком, на столе темный текучий мед и удивительно вкусные кусочки мяса в тесте, которыми нас угощает его жена. После еды старик достает с полки книгу, аккуратно надевает очки с веревочкой на затылок и долго читает. Немного, но размеренно и привычно комментирует, показывает свою ученость. Потом просит читать нас. Я читаю, если я правильно помню, отрывки из Евангелия. Старик слушает очень внимательно. Опять комментирует. И незаметно переходит к рассказу о своей жизни. Говорит о том, как его сослали на строительство Сталинградского тракторного завода. Почти сразу после свадьбы. Конвоя и даже заборов там не было. Поработал он там, поработал и не выдержал — ушел пешком к себе домой на Алтай. Уже от Барнаула прошел на юг километров сто, когда его взяли. В общем, еще двадцать лет, сначала в лагере, потом на поселении. За веру, потому что не отрекался. А к жене приставал парторг колхоза — женщина была высокая, красивая. Не поддавалась, так он ее на самые тяжелые работы посылал… Старуха с обидой показывает нам свои узловатые, мужские руки. Я помню голубые глаза старика и взгляд — то тяжелый, то совершенно детский. Больше никогда такого удивительного взгляда я не встречал.

И еще встреча. Я пью чудесную золотистую медовуху с краснолицым худым дедом. Он устал, потому что полдня вылавливал бревна из енисейской воды — неожиданно спустили воду, Енисей поднялся и затопил несколько лесхозов, по реке поплыли бревна. Власти кинули клич по сбору бревен за какую-то там плату. У каждого, кто жил тогда на реке, было по нескольку лодок, а горючее практически ничего не стоило. Я спросил, на сколько дед наловил. Он даже удивился вопросу — конечно, ловил только для себя. И вот мы пьем медовуху, а он удивляется тому, что недавно умер его сосед. «Никто не знает, от чего он умер. Врач говорит, что от пьянки… Я тоже пью, но я же не умер… Врач говорит, что он допивался до белой горячки… Раза два или три. Ну и что? Я тоже допивался, ну и не умер же… Ничего они не знают. Все от Бога!» И потом, становясь все серьезнее и серьезнее, дед рассказывает, как служил рядовым в милиции и как они выискивали и брали старообрядцев… Даже в лесу отлавливали. А однажды нагрянули на скит. Тот был далеко в тайге. Кое-кого тут же постреляли, а остальных арестовали. Книги и иконы сожгли. А те, насельники скита, не сопротивлялись и только молились. И он, тогда молоденький милиционер, понял, что происходит что-то неправильное, неладное, и схоронил на груди одну книгу, не бросил в огонь. И начал читать, ничего почти не понял, но то немногое, что понял, запало в душу, потом ушел он из милиции и со временем сам стал старовером.

Встречи с другой культурой

А чего стоят встречи с настоящими начетчиками! Попадались (мне, правда, не довелось воочию с ними встретиться) такие старообрядцы, которые знали по несколько книг наизусть. И с гордостью их цитировали страницами. Дают в руки вам книгу и спрашивают, какую страницу рассказать. И на выбор рассказывают. Какое-нибудь научное сочинение XVII века. Когда Гершель (знаменитый английский астроном второй половины XVIII — начала XIX вв., открывший планету Уран) — последнее достижение мировой науки. Но главное — совершенное знание каждого слова и каждого жеста службы.

Каждый, кто бывал в археографических экспедициях, помнит психологическое напряжение этих встреч. Не только потому, что старообрядцы к любым контактам относятся подозрительно, и это понятно исторически. Но и потому, что это встречи с другой культурой, когда боишься сделать что-то не так, обидеть или не по делу обидеться. И ты сам всматриваешься в людей и пытаешься угадать, какие они, и тебя изучают и испытывают, часто очень неожиданными вопросами или жестами. Поэтому возвращение к своим всегда было огромной радостью.

Надо сказать, что не все старообрядцы прятались от власти. Были и такие, что жили отдельно от населенных мест, старались не получать паспортов и жить так, как будто их для государства не существует. Но многие покидали свои деревеньки и жили вполне советской жизнью. Но когда дело подходило годам к сорока, начинали задумываться о душе, возвращались в родные места и брались за ум. И поэтому статистика, которая показывала, что старообрядцев становится все меньше, потому что молодежь уходит в города и теряет веру, давала, как всегда, сильно искаженную картину.

И, наконец, удивление и радость от замечательных иногда находок. А находок — сотни. Конечно, в основном — это привычный набор книг, нужных для жизни. Чаще всего — Псалтырь, богослужебные книги. Иногда в простых, вручную сделанных переплетах, а иногда в настоящих кожаных, с застежками… И бумага с филигранями, из Голландии или Франции — на ней на просвет видны или герб Амстердама или королевская лилия. Но наряду с обычными, повседневно необходимыми книгами попадались и редкие, совершенно замечательные, даже светские. Иногда отдельно, иногда приплетены они были к рукописям религиозного содержания. Так, уже из самых первых экспедиций археографы привезли Устав и Златоуст, изданные в начале XX в. (старообрядческие перепечатки со старопечатных книг XVII в.) и такие книги, как старопечатный «Пролог» (изданный в Москве в 1642 году), Острожская «Книжица в десяти разделах» 1598 года, «Мир с Богом человеку» Иннокентия Гизеля (Киев, 1666) и другие. Среди находок оказались рукописные тетради начала XX в. со служебными текстами. Старые же рукописные сборники включали неизвестные ранее редакции таких шедевров древнерусской словесности, как «Путешествие Косьмы Индикоплова», «Сказание о Мамаевом побоище». И уже новая история. В Красноярском крае в 1975 г. была обнаружена и несколько позднее приобретена рукопись второй половины XIX в. с неизвестной ранее повестью о бунте оренбургских казаков в 1854 г., отказавшихся служить «вашему государю Николаю Павловичу». А чего, кстати говоря, стоит один тот факт, что в Туве почти до конца XX века существовала практика издания книг по классическим средневековым образцам. Книги переписывались, переплет делался из деревянных дощечек, которые обтягивали кожей, на коже накатывали красивое тиснение с помощью специальных инструментов…

Крестьянская библиотека в мешке

Но если экспедиции начинались как спасение отечественного наследия (считается, что период полураспада этого наследия, включая книги и иконы, равен 10 годам, иначе говоря, за 10 лет количество хранящихся старинных книг уменьшается примерно наполовину), то вскоре обнаружилось новое направление — все больше внимания стало уделяться самой жизни разных старообрядческих общин, стал исследоваться характер их книжности и духовности, который существенно отличался в зависимости от регионов и, конечно, толков. Ведь слово «старообрядец», как уже было упомянуто, само по себе говорит очень мало — существуют десятки его разновидностей и подразделений. И были обнаружены целые старообрядческие библиотеки, включавшие десятки переписываемых и читаемых книг. В одном случае был даже найден мешок книг. Легенд о таких мешках книг, лежащих на чердаках заброшенных домов, немало, но остаются они легендами, и не больше. А тут, действительно, оказался мешок с полутора десятками книг-рукописей, аккуратно переплетенных серой плотной рогожей. Фактически целая библиотека. Именно так — крестьянская старообрядческая библиотека. И это лишний раз обозначило новое направление археографических исследований — изучение особенностей жизни старообрядцев на определенных территориях. Ведь в отдельных местах перемешивались очень разные по своим убеждениям и даже образу жизни староверческие согласия. Так, например, в одном из районов Томской области жили поморы (беспоповцы) новоданиловского толка, а позже, уже перед Первой мировой войной, в результате столыпинской реформы поселяется большая группа старообрядцев часовенного (поповского) и вновь возникшего титовского согласий; да еще появляются пришедшие с Урала «бегуны». Их всех объединяет убеждение, что им выпало хранить «древлее благочестие» и что именно книга дает им основы миропонимания. Она хранит их духовную свободу — самовластие души. Но при этом у них разное отношение к власти, они хранят разные обряды и существенно разные наборы книг и икон. Потому что те же бегуны, которые держат при себе лишь необходимое, не могут путешествовать со значительными собраниями тяжелых книг, поэтому они переписывают насущное и хранят именно его. И поморы-беспоповцы, конечно, должны с помощью своих книг обосновывать, в отличие от часовенных, самостоятельность своих общин, не имеющих священников для проведения наиболее важных таинств. Появились новые сочинения. И это огромной важности факт для развивающейся сейчас культурологии. Оказалось, к тому же, что есть различия не только между согласиями, но и территориальные — наборы старообрядческих книг в разных регионах Сибири тоже отличаются друг от друга. И работы, может быть, уже больше не полевой, а архивной, здесь еще очень много.