«Я пропал, как зверь в загоне…»

Полвека назад, в сентябре 1956-го, члены редколлегии «Нового мира» написали письмо Борису Пастернаку, которое власти использовали для травли поэта…

Старая газета

Борис Пастернак

Страницы газеты пожелтели от времени, осыпаются на сгибах. Несколько пятен грубо отретушированных фотографий, передовая на первой странице (кто не знает — такая большая статья без подписи с главными повелениями читателям, как думать, о чем думать, а о чем и не помышлять): «…это дни, когда энергия трудовых коллективов достигает высокого накала, когда ритм социалистического производства обретает стремительную скорость». Почему этот номер почти пятидесятилетней давности сохранила интеллигентная женщина, москвичка, врач Кремлевской больницы? Не из-за передовой же, и не из-за заметки о встрече Хрущева и польского лидера Гомулки. А ведь хранила, и больше двадцати лет назад отдала своему двоюродному внуку, моему коллеге. Что такого особенного в номере газеты «Литература и жизнь» за 26 октября 1958 года?

Может быть, кто-то из тех, кому перевалило за пенсионный возраст, уже догадался, вспомнил. Тем более, что имя человека, которому посвящено больше половины номера писательской газеты, нынче весной было на устах у всех, благодаря ежевечерним бдениям у телевизора. Отгадка проста: здесь опубликовано «Письмо членов редколлегии журнала «Новый мир« Б. Пастернаку», с которого начался процесс, который теперь почти официально называют «травлей Бориса Пастернака». Письмо тогда первой напечатала «Литературная газета», конечно, журнал «Новый мир» и другие партийные издания, а иных тогда и не было. А где не напечатали (значит, не поступило указаний), там везде были отклики и комментарии, которые я еще приведу. Мне, тогда школьнице, помнится, как бесконечно звучала эта странная фамилия по радио с очень неприятными эпитетами, с грубыми ругательствами. Вот примерчики.

«Мы собрали в этом году 1250 тысяч пудов хлеба и 200 тысяч пудов маслосемян. И вот в эти дни до нас дошла весть о том, что Пастернак в своей книге оболгал нашу страну, наш народ, первым в истории человечества построивший новое, социалистическое общество. Мы любим нашу литературу, любим своих писателей, гордимся их успехами. И поэтому с радостью встретили сообщение о том, что Пастернак лишен высокого звания советского литератора и исключен из числа членов Союза писателей СССР. (Председатель колхоза из Ростовской области)». «Мы любим наших писателей. Любим за то, что они помогают нам жить и бороться. Мы радуемся каждому успеху поэта или прозаика, переживаем их неудачи, — неудачи ведь могут быть у всякого. Но то, что произошло с Пастернаком, — не просто писательская неудача. Пастернак сознательно написал клевету, передал отравленный антисоветским ядом роман в руки наших врагов: нате, пользуйтесь им, шумите! Это вызывает отвращение, об этом с негодованием говорят все рабочие нашего цеха. Среди честных писателей такому нет места! (П. Егоров, рабочий)».

«Возвращаем Вам рукопись…»

И вот это письмо, так сказать, в первозданном виде — пожелтевшие страницы несут ауру времени. Вообще-то написано оно (и подписано членами редколлегии «Нового мира» К. Симоновым, Б. Лавреневым, К. Фединым и другими) автору «Доктора Живаго» еще в сентябре 1956 года, ровно полвека назад, когда он закончил свой роман и отправил его в журнал. Частное, скажем так, письмо автору с последней фразой «Возвращаем Вам рукопись романа» дожидалось момента, чтобы стать «фактом не только литературной, но и общественной жизни». Этот момент наступил, когда «Доктора Живаго» опубликовали в Италии, а потом присудили Нобелевскую премию. И тогда факт литературной жизни стал «провокационной вылазкой международной реакции». В 1958 году в прессу его отправил уже другой состав редколлегии «Нового мира» во главе с Александром Твардовским, сопроводив словами, что «письмо не предназначалось для печати, однако обстоятельства решительно изменились,…Пастернак пренебрег элементарными понятиями чести и совести советского литератора». Интересно, а если бы не публикация за границей, когда бы мы узнали о существовании письма?

Сейчас, спустя полвека, когда все точки над i поставлены, когда творчество и сама жизнь поэта разобраны, что называется, по косточкам, письмо — все равно захватывающее чтение. Сколько в нем уничижительных эпитетов, прямых оскорблений, обвинений в предательстве, измене — прямо-таки букет статей Уголовного кодекса. По нынешним временам, хватило бы не на один судебный процесс о защите чести и достоинства. Но не в этом интерес, мы этого уже начитались. Авторы очень много цитируют роман. И не осознают, хоть они тоже писатели, и известные, как их тяжеловесный, жесткий, обвинительный прокурорский тон с бесконечными восклицаниями про народ и революцию проигрывает рядом с живым, теплым, взволнованным человеческим языком поэта. Переходы от цитат к их анализу воспринимаются, ну, как скрежет зубовный — такой контраст тона и настроения. Действительно, ведь письмо было обращено к Борису Леонидовичу, и думаю, что хоть авторы его и выполняли наказ Власти, но высказывали свои искренние мысли. То есть в меру сил и убеждений пытались наставить сочинителя на путь истинный. Потому и цитат много — идет разбор. Но вот письмо опубликовали, романа никто в СССР не читал, своего мнения, так сказать, у широкой общественности не было и не могло быть абсолютно никакого. Цитирование и целые куски многое могли сказать человеку умному, с тонким слухом и чутким восприятием. (Может, в этом одна из причин, что врач сохранила газету.)

«…Нет народов, есть личности»

«…В том, сердцем задуманном, новом способе существования и новом виде общения, которое называется царством Божиим, нет народов, есть личности», — говорит в романе Юрий Живаго. Его одергивают: «В трудные годы гражданской войны с полной ясностью обнаруживается, что для него (для Живаго. — И. Т.) нет народа, есть только он сам, личность, которая ни в какой мере не чувствует своей ответственности перед народом». «Гипертрофированный индивидуализм, фигура человека, отказывающегося иметь какие-нибудь обязанности перед народом». Отделяя доктора от его современников, «советские писатели» забыли, что этот интеллигент (какое в то время ненавистное слово!) прошел вместе с русскими людьми все — войны, голод, теплушки… И к нему с полным правом можно отнести слова Анны Ахматовой «Я всегда была с моим народом, там, где мой народ, к несчастью, был».

Цитируется большой отрывок, пожалуй, самый пронзительный в романе, когда Живаго, оказавшийся в партизанском отряде, должен, вынужден стрелять в таких же русских, молодых, бывших студентов, гимназистов. Убит партизанский телефонист, доктор бросается к нему помочь, но поздно. Потом падает от его пули юный «белогвардеец». У того и другого на груди ладанка с одной молитвой, одним псалмом, считающимся у всех русских чудодейственным, оберегающим от пуль. Но «белый» только контужен. Живаго и фельдшер переодевают его в одежду телефониста, спасают.

Вот здесь «ключ к очень многому», — делается вывод в письме, и со всей силой своих талантов писатели обрушиваются на «двурушника» Живаго, а автора романа обвиняют в «апологии предательства». А ведь, действительно, здесь ключ к самому человеческому в человеке — к невозможности принять «озверение воюющих», стрелять в живого человека, убивать своих же русских, да кого бы то ни было. Вечная, банальная истина «не убий», так и не востребованная человечеством, и почти сто лет назад в России, и сейчас — везде…

Об этом, самом важном, пишет Борис Пастернак, и о многом другом, столь же неизменном на века, а критики судят его, как на партсобрании: «Вокруг Живаго происходит ломка и переделка жизни, ломка жестокая, кровавая, трудная, целесообразность и правоту которой можно оценить только с позиций общенародных интересов, с позиций человека, который ставит этот народ превыше всего». Очень их раздражает само слово личность, такие, например, мысли, как эта в разговоре с командиром партизанского отряда: «Переделка жизни! Так могут рассуждать люди, хотя, может быть, и видавшие виды, ни разу не узнавшие жизни, не почувствовавшие ее духа, души ее… А материалом, веществом жизнь никогда не бывает. Она сама, если хотите знать… вечно себя переделывает и претворяет, она сама куда выше наших с вами тупоумных теорий».

Стоит ли цитировать письмо дальше? Его сочинители и автор романа говорят на разных языках. У него каждый из людей -личность, у них — народ, классы, а если человек, то обязательно «простой человек». В последнее время мы как-то отвыкли от такой формулировки…

«Доктор Живаго» — произведение ни «правое», ни «левое», а роман из революционной эпохи, написанный поэтом — прямодушным, искренним, правдивым, полным христианского человеколюбия, с идеальным представлением о человеке. Роман лирический, очень личный. (В фильме этого года Александра Прошкина, по которому большинство составило представление о романе, по мнению некоторых критиков, «акценты расставлены по-иному, получилась добротная историческая эпопея».)

Если уж говорить «о духе и душе жизни», то роман как раз об этом, а не о «переделке жизни». Не «об обязанностях перед народом», а о любви.

«Ольга — моё живое дыхание»

Ольга Ивинская

Об Ольге Всеволодовне Ивинской, литературном переводчике, Пастернак сказал: «Она — мой большой друг. Она помогла мне при написании книги, в моей жизни…

Она получила пять лет за дружбу со мной. В моей молодости не было одной, единственной Лары… Лара моей молодости — это общий опыт. Но Лара моей страсти вписана в моё сердце её кровью и её тюрьмой…»

Они познакомились в 1946 году. Тогда ей было тридцать четыре года и она работала заведующей отделом начинающих авторов в «Новом мире». О встрече Ивинская вспоминала: «…Я была просто потрясена предчувствием, пронизавшим меня взглядом моего бога. Это был такой требовательный, оценивающий, мужской взгляд, что ошибиться было невозможно: пришел человек, единственно необходимый мне…» Он напишет потом об этой первой встрече так: «В мою жизнь вошло это золотое солнце». И еще: «Ольга — мое живое дыхание».

В 1946 году начался их роман и работа Пастернака над романом «Доктор Живаго», где одна из тем — судьба, её перекрёстки, то, что должно случится. И так получилось, что проза поэта, сочинение его начало определять их судьбу. В марте 1947 года в газете «Культура и жизнь» вышла знаменитая статья Алексея Суркова «О поэзии Б. Пастернака». «Поэт… живёт в разладе с новой действительностью… с явным недоброжелательством и даже злобой отзывался о советской революции… прямая клевета на новую действительность». Вспомним, то был 1947 год, и обвинений было достаточно, чтобы объявить Пастернака «врагом народа». Почему же не упекли поэта? Ведь, кроме «прямой клеветы», он часто говорил и делал вещи, весьма опасные для того времени. В разгар травли Зощенко Пастернак пришёл в редакцию журнала «Новый мир». Ему представили новое лицо, переводчика. Пастернак вскричал: «Боже мой, этот молодой человек так похож на бедного Михаила Михайловича!» Все оторопели. Зощенко — «отщепенец», «мерзавец», как его тогда называли, а тут с такой приязнью, даже нежностью. Когда судьба Бухарина была уже предрешена, Пастернак написал ему поддерживающее письмо: «Я не верю в вашу вину».

Кадр из фильма Александра Прошкина «Доктор Живаго»

Как сейчас известно, Сталин вроде бы сказал: «Не трогайте этого небожителя». Взялись за его подругу. В октябре 1949 года Ивинскую вечером увезли на Лубянку. Следователь требовал написать содержание романа «Доктор Живаго» и остался недоволен: «Не то вы пишете, не то! Вам надо написать, что он является клеветой на советскую действительность. И не стройте из себя дурочку». Ивинская четыре года пробыла в лагере, в Потьме. У Пастернака — инфаркт… Позднее он писал: «Её посадили из-за меня как самого близкого мне человека, по мнению секретных органов, чтобы на мучительных допросах от неё добиться достаточных показаний для моего судебного преследования».

(Кто интересуется судьбой реальной Лары, могут обратиться к книге «Пастернак и Ивинская», которая вышла в этом году в издательстве «Вагриус». О своей матери и поэте рассказывает дочь Ольги Всеволодовны Ирина Емельянова). А мы еще раз вернемся к письму.

«Силу подлости и злобы одолеет дух добра»

Его авторы обвиняют героя романа в низости за то, что он бросает «плевок» в сторону своих друзей, интеллигентов, перешедших на сторону революции. Они отличаются «неумением свободно думать», «обольщены стереотипностью собственных рассуждений», они и «ханжи», и «несвободные люди, идеализирующие свою неволю». Выхватывая цитаты, иллюстрирующие их непререкаемую позицию, критики забывают о целом. Хочется привести самый конец романа. Те самые друзья умершего доктора Живаго в Москве через много лет, уже после Отечественной войны, в очередной раз «перелистывали тетрадь Юрьевых писаний, не раз ими читанную, половину которой они знали наизусть… Хотя просветление и освобождение, которых ждали после войны, не наступили вместе с победой, как думали, но все равно предвестие свободы носилось в воздухе… Состарившимся друзьям у окна казалось, что эта свобода души пришла… Счастливое умиленное спокойствие за этот святой город и за всю землю, за доживших до этого вечера участников этой истории и их детей проникало их, охватывало неслышной музыкой счастья. И книжка в их руках как бы знала все это и давала их чувствам поддержку и подтверждение». Можно ли после этого говорить о «плевке» и «низости»?

А дальше идут стихи Юрия Живаго, лучшие стихи самого Бориса Пастернака, которые он отдал своему герою.

…Борис Леонидович Пастернак не нуждается ни в защите, ни в оправдании. Его можно любить и не воспринимать, восхищаться и оставаться равнодушным. Он есть и всегда будет. Главное, что сейчас каждый может сам оценить и понять, что же это за явление такое — поэт Борис Пастернак. Письмо в старой, пожелтевшей от времени газете напомнило, как все было, навело на размышления по поводу полувековой давности факта литературной и общественной жизни, который и сейчас не потерял значения…

Пастернак написал в том же 1958 году.

…Борис Леонидович умер в 1960 году, от рака. Роман был впервые напечатан, конечно, в «Новом мире» в 1988-м. Редактором тогда был замечательный писатель Сергей Залыгин, тоже коснувшийся эпохи «переделки жизни» в очень интересном романе «После бури». Остается простой вопрос, имеем ли мы право сейчас упрекать Симонова, Твардовского по поводу письма, с которого началась травля поэта? Ответ, думаю, дан ими самими. Симонов в журнале «Москва» тридцать лет назад, пусть и с купюрами, опубликовал «Мастера и Маргариту». Твардовский до конца, до последних дней сражался за Солженицына. Они, все трое, ушли до срока и от одной тяжкой, мучительной болезни… Книги их сейчас стоят в книжных магазинах рядом.