Прошлое не вернёшь, и, наверное, не надо

Сорок лет спустя

Эта история может показаться невероятной, но она произошла. Ее рассказала мне в начале мая одна, скажем так, немолодая женщина из Академгородка. Известно, что мир ученых не очень-то любит любопытствующие глаза и уши, особенно журналистские. Вот что касается работы института, научной темы, как говорится, пожалуйста, а в частную жизнь или даже свой круг вас вряд ли допустят.

Основания для подобной осторожности всегда были, есть и будут. То вдруг, как совсем в недавние времена, разгорелась публичная дискуссия о служебных академических коттеджах, то начинают почем зря склонять имена известных людей и т.п. Разговоров о судьбе Академгородка прибавилось в связи с проектом технопарка. Но настоящей правдивой информации о причинах многочисленных проволочек даже этого крупного дела в прессе все равно нет.

Но сегодня мне бы хотелось не рассуждать на эту очевидную для меня тему, а рассказать, точнее, пересказать, с разрешения моей героини и по ее просьбе изменив имена, совершенно удивительную историю ее любви.

Поговорка «Седина в бороду — бес в ребро» не о ней. Это история о том, что произошло с нею ровно четыре десятилетия назад. Когда Софья Николаевна рассказывала мне ее на даче у нашей общей, как оказалось, старой подруги, писательницы (вот место для откровений!), то поминутно вскидывала на меня глаза. За толстыми стеклами очков они поблескивали чуть выгоревшей лазурью, но поблескивали же! Сколько моих сверстниц уже к «полтиннику« то ли под давлением будней и накопившейся усталости, то ли по причине болезни утрачивают эту искорку во взгляде, а тут почти, пардон, старуха, говорит, а у самой губы прыгают, руки трясутся, хватается за пачку сигарет, но я умоляю ее не прерывать беседу для перекура и продолжать.

Подруга пригласила нас на «мини-юбилей» к себе на дачу. Небольшой писательский домик чудом выжил в окружении «новых» русских вблизи Академгородка. Со всех сторон давили такие заборы нового окружения, что за ними было почти не разглядеть хоромы хозяев.

После застолья, когда гости собрались прогуляться к Обскому морю, подруга пристала к Софье Николаевне: расскажи да расскажи ему, то есть мне, свою историю. Он парень хоть и «не молоденький, но порядочный», глядишь, ему сгодится. Мы пили не только кофе и беседовали. История сначала банальная, а потом необыкновенная. Дело в том, что сорок лет спустя Софья Николаевна получила ответ на письмо, которое написала, еще будучи молодой аспиранткой и мэнээсом одного нашего биологического института. Она получила его из Германии от своего бывшего однокашника Славки, Вячеслава Федоровича. Он поздравил свою однокурсницу с пятидесятилетием Сибирского отделения, просил морального разрешения приехать на юбилей и… с некоторым запозданием объяснился в любви.

Все начиналось действительно банально. Она, Софья, жила в одной комнате общежития МГУ с Оксаной. Старостой в студенческой группе был Славка. Оксанка до умопомрачения была влюблена в него и в душеприказчицы, как говаривали в давние времена, естественно, выбрала свою лучшую подругу. Хотя Славка нравился и самой Софье. Этакий не только симпатичный, но и хваткий студент из провинции, из которых впоследствии выходили люди типа Горбачева или некоего поэта Осенева. (Это потом уже страна узнала своих героев, и выяснилось, что Горбачев — это тот самый Мишка Горбачев с юридического факультета, а Осенев — его друг Анатолий Лукьянов, будущий председатель Президиума Верховного Совета СССР.)

На последнем курсе отличникам Софье, Оксане и Славке поступило предложение ехать на работу в начинающий греметь на весь мир Академгородок и там уже защищать кандидатскую (университетская аспирантура подразумевалась сама собой).

Девчонки сразу же загорелись, тем более, что Оксанка родом была из Сибири, а москвичка Софья только потому и жила в студенческом общежитии, что дома был ну если не кромешный квартирный ад, то нечто подобное. Славка попросил разрешения подумать, хотя и уверял девчонок, что скоро они все встретятся.

Не встретились они в Новосибирске. Софья с Оксаной получили по комнате в общежитии, обещана была и квартира. Работа действительно была, как сказали бы нынешние девчонки, супер. И Софья постепенно погрузилась в нее не только с головой, но и со всеми, как она сейчас выразилась, потрохами души. Оксанка, однако, вечерами душила ее слезами по ускользающей любви.

Дело в том, что Славка по окончании университета получил еще одно интересное предложение — в новый институт микробиологии, от которого, как он написал Оксанке, он не смог отказаться. Дела его сразу же пошли в гору. Зарплата — тоже. Институт был «почтовым ящиком», но сотрудники рыскали по всему миру в поисках нужного опыта и, естественно, информации.

Когда Оксанка совсем уже чуть в петлю не лезла, Софья сжалилась однажды над ней и написала, о чем подруга молила ее каждодневно, за нее письмо Славке.

Тут нужно сделать одно отступление. Это потом уже, много позже, Софья поняла, что истинное ее призвание было не в биологии, а в литературе. И поэзия всегда существовала в ее душе. Но «колея жизни» — понятие жесткое. Научная работа, замужество, сын, развод, а потом и внуки — это в ее поколении как бы неизбежная данность. Но заноза в сердце к Славке была и саднила.

В общем, написала она за Оксанку письмо. Выплеснула все самое лучшее, что в ту пору было у нее в душе к нему и на что она была способна на бумаге.

Славка через неделю прилетел в Новосибирск в какую-то командировку (тут тоже замышлялся институт микробиологии), буквально схватил Оксанку за руку и утащил с собой в Подмосковье.

Все. На год-два Софья возненавидела себя и весь свет. Это ж надо такой дурой быть, чтобы помочь Оксанке показаться умней и интереснее, чем она была на самом деле!

Они еще изредка переписывались. С наукой у Оксанки не заладилось. Но она хорошо зарабатывала на репетиторстве: уж что-что, а азы химии, особенно вязь формул органики, она знала и приносила «в клюве» до поры домой больше, чем Славка. Но вскоре ее муж защитил докторскую, а это, особенно в «почтовом ящике», уже кое-что, и в целом их семья не бедствовала.

Пока «Мишка» и «Толька» не затеяли перестройку, за которой грянула «криминальная революция». Наука села на мель. Отраслевая (Славкин НИИ) — даже хуже, чем академическая. Но ему помогли международные контакты. Видя его положение в российском институте, немецкие коллеги предложили ему очень даже неплохую работу в одном из научных, с выходом на промышленность, центров где-то под Франкфуртом-на-Майне.

Ему было тяжело вырваться из системы (это Софья узнала потом), но в конце концов его отпустили сначала на год, а потом, видя, что никаких секретов он не увез, махнули на него рукой вообще. Так Оксанка стала фрау и переквалифицировалась на преподавателя русского языка в ближайшем профильном университете.

Потом лет на… дцать связь Софьи с Оксаной вообще прервалась. Хотя все трое не забыли о существовании друг друга. Софья интересно работала. Жизнь в Академгородке постепенно налаживалась. Запоздалая, после ряда семейных проблем Софьина докторская позволяла ей все же ездить и смотреть, принимать у себя гостей. Но Германии она избегала. Япония, США, Китай, все что угодно, но Франкфурта для нее как бы не существовало.

И вот приходит это письмо. В голубом конверте. И на тончайшей бумаге в несколько листов. Не на привычном компьютере, а от руки, мелким-мелким почерком.

Зачем оно ей, это письмо, через сорок с лишним лет? Он что там — совсем повернулся? У старика крыша поехала? Он, видите ли, слишком поздно понял, что то письмо было не от Оксанки, а от нее, Софьи! Зачем бередить старое и рвать сердце? Она могла бы понять даже этот «эмоциональный компот» из смеси родного русского и нажитого немецкого, если бы… Если бы, к своему ужасу и отчаянию, она не разглядела в этом письме настоящую, неподдельную боль и крик души исковеркавшего свою судьбу другого человека.

— Ну и что, он приедет? — спросил я Софью Николаевну.

— Нет!

— Почему?

— Я не разрешила ему.

— Но почему? Вон по телевизору показывают, как в «Жди меня» люди и через пятьдесят, и более лет встречаются!

— Вот и пусть плачут публично.

Софья Николаевна теперь уже решительно вытащила сигарету:

— Знаете почему? Когда-то давно, когда еще все читали книги, я прочла рассказ, кажется, Акутагавы. Двое идут в гору, восходят к вершине. Один из них любим, другой безнадежно, мучительно любит. Что лучше? Вы знаете ответ на этот вопрос?

И немного подумав, видимо, чтобы снять с меня действительно сильное впечатление, произведенное ее рассказом, намеренно сбилась на банальное:

— Вы никогда не ходили по улицам своего детства или юности? Я, когда бываю в Москве, стараюсь не ходить. Вы понимаете почему?