Успокоение Лося

В родные места иногда возвращаются даже те, кого, казалось, судьба навсегда с ними разлучила

Мы познакомились с этим человеком лет двадцать назад. В санатории «Сибиряк», что близ Бердска и который некогда принадлежал издательству «Советская Сибирь» (за копейки отдыхали!), летом он поселился в лучших апартаментах, а в столовой мы по воле врача-диетолога оказались за одним столом.

Афанасий Тихонович, мой новый знакомый, был мужчиной уже далеко немолодого возраста, с крупным продолговатым лицом, напоминающим, пардон, лошадиную морду с отвисшей губой. А когда я узнал, что его фамилия Лось, то подумал: ну надо же…

Несмотря на разницу в возрасте, мы быстро нашли общий язык. И во время прогулок по асфальтовым дорожкам (Лось страшно боялся клещей) я с интересом слушал рассказы про его мытарства. Родился Афанасий Тихонович в Первомайке, в поселке речпорта, строил так называемый Комсомольский мост, воевал на Дальнем Востоке, попал в плен к японцам, и дальше судьба мотала его по миру, пока он не оказался в Канаде, где и окончательно осел.

В Новосибирске у него, однако, осталась дочь Вера от первого брака. Она-то, скромный, как говорили раньше, советский служащий, и выхлопотала ему номер «люкс» в санатории, когда стареющий отец приехал в родные края повидаться.

Уже совсем сговорившись с Афанасием Тихоновичем о публикации его истории, на его скромном юбилее (70-летие отмечали прямо в его номере) он вдруг страшно разрыдался, и его дочь, Вера Афанасьевна, категорически запретила мне что-либо писать об отце.

Продолжение того знакомства вдруг последовало совсем недавно. В прошлом году на Родительский день мы с другом были на Первомайском кладбище на могиле его матери. Пока они с родственниками усаживались за небольшой столик неподалеку, я решил побродить по кладбищу — это всегда интересно. На относительно новых захоронениях я вдруг наткнулся на темную пыльную гранитную плиту с фотографией и надписью: «Афанасий Тихонович Лось. 1917–2002 гг.» Сомнений не было: это был мой санаторный знакомый.

Спустя какое-то время, уже когда мы уезжали, я попросил друга остановить машину и еще раз подошел к той могиле. На этот раз плита поблескивала чистотой и в баночке стояли цветы. А в седой уже женщине мне все-таки нетрудно было узнать Веру Афанасьевну, его дочь…

Журналисты знают, что кроме двух Новосибирсков, о которых пишет всегда пресса (это «официально признанные» представители власти, науки, культуры, экономики и т.д., а также «герои» криминальных хроник) есть еще третий — не менее многочисленный, но как бы не выпячивающий себя город. И в этом «третьем сословии» встречаются удивительные судьбы. То друзья выведут на интереснейшего человека. Редко бывает, что сам о себе человек вдруг заявит никому, кажется, не нужной рукописной книгой воспоминаний или стихов и т. п. Или вот такая встреча, как с Лосями…

Вере Афанасьевне я навязался в провожатые. Она жила с семьей сына в том самом еще довольно крепком доме, который до войны построил ее отец и в котором она, Вера, родилась, выросла и провела всю свою жизнь. Мать свою давно схоронила тоже. Сейчас она на пенсии, помогает чем может сыну и его семье. Пока мы пили с ней чай на кухне, внучка Зойка вертелась под ногами и все искала повод обратить на себя внимание.

Вера Афанасьевна показала мне семейный альбом. Вот сам Афанасий с молодой женой. Вот он, с торсом античного изваяния в красном, как объяснила дочь, поясе чемпиона стройки по борьбе. А вот последняя фотография: отец, мать и девочка Вера. Это уже к концу войны, когда Афанасия почему-то вывели из «бронированной обоймы» специалистов-железнодорожников и вскоре призвали и отправили на Дальневосточный фронт.

Все. Потом наступил провал в несколько десятилетий. А вот первая весточка от Афанасия в 1986-м: «Дорогие мои, если вы живы, отзовитесь! Не по своей вине я исчез из вашей жизни, но душа моя всегда была с вами и в Новосибирске…»

Через год он приехал. Сходили на могилу матери. Тогда-то Вера Афанасьевна выбила отцу путевку в «Сибиряк». И тогда же состоялось наше знакомство.

По российской, еще довоенной, профессии Афанасий был железнодорожный механик. В плен он попал хоть и к японцам, но вскоре оказался в руках американцев. На родину возвращаться не без оснований побоялся. В Штаты тоже не очень хотелось: далеко. В одном из портов Новой Зеландии (это уже из его рассказов) он улизнул с корабля на берег. В кармане ничего не было, кроме какого-то документа на английском языке. Бичевал, подрабатывал где попало. Из Новой Зеландии перебрался в Сингапур, потом в Австралию. Здесь заработал немного денег на крупной ферме: ремонтировал технику. И однажды познакомился еще с одним русским, тоже бывшим военнопленным. Оба тяжело переносили австралийский климат. Тот уговорил его перебираться не в Англию, а в Канаду: там, мол, и хохлов, и русских навалом, будем как будто среди своих.

Разговорным английским и немножко письменным уже владели. Так Афанасий стал сначала подручным, а потом, после женитьбы на канадке, фермером в провинции Онтарио. А это почти Сибирь, только североамериканская. Даже березы те же. Кленов, правда, было несравненно больше.

Уже у немолодого Афанасия родилась еще одна дочь — Лизи, Лиза. Все было относительно нормально. Семья, работа, хозяйство. Но тоска по родине, молодости, первой семье буквально душила его. Из головы не выходила одна история, связанная с предсказанием цыганки. Однажды на берегу Ини, неподалеку от стройки, остановился табор. И цыгане промышляли среди рабочих своим ремеслом. Полушутя он однажды протянул руку немолодой цыганке. Та посерьезнела и сказала:

— Жить будешь долго, но умрешь на чужбине.

С тех пор у него появилась навязчивая мысль: если уж придется умирать, то обязательно дома, в России.

Когда он оказывался в ближайшем городе, то накупал газет и журналов на русском языке, упоенно читал и терзал и без того кровоточащие душевные раны.

В 70–80-х появилось много новой русской литературы. Когда прочитал «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына, поблагодарил судьбу, что не подался в Советский Союз. Но тоска глодала и не давала жить.

О перестройке в СССР знали, наверное, все канадцы российского и украинского происхождения. Тогда-то он и решился написать свое первое письмо.

Канадским жене и дочери это не очень-то нравилось. И когда он собрался поехать в Новосибирск, они отговаривали его, стращали: мол, КГБ остался, сильно-то не надейся… Но все-таки и поездка, и встреча с первой дочерью состоялись. И были слезы, и первые уже серьезные сердечные спазмы, от которых он впоследствии и умер.

Канада — страна цивилизованная, и после его смерти состоялось вскрытие его завещания. И это был удар по его второй семье. Дело в том, что он, ничего не требуя для первой дочери, просил только одного — похоронить себя на родине. Так уж ему хотелось — если уж не умереть, то быть погребенным в Сибири. Знал бы он, насколько непростым, так же, как и вся его жизнь, будет возвращение…

Юристы отправили запрос в СССР. Обескураженная семья не знала, что делать с телом. Решили все-таки временно захоронить в цинковом гробу. Месяца через три пришло разрешение на захоронение в России. А в промежутке между этими датами канадская семья сделала запрос в МИД Союза с просьбой аннулировать завещание: что, мол, покойника тревожить? Но ответа не дождались, и цинковый гроб полетел сначала во Франкфурт, чтобы потом через Москву — в Новосибирск. А тут пришел удовлетворительный ответ из МИДа. Кинулись вдогонку за гробом, и уже из Москвы пришлось его возвращать снова в Монреаль.

Вера Афанасьевна, которая, естественно, тоже была посвящена в эту историю, не дождавшись тела отца, тоже сделала запрос в МИД. Там, по-видимому, уже другие чиновники все согласовали с международным правом и тоже дали ей утвердительный ответ, копия которого была представлена в департамент канадского правительства. И цинковый гроб вновь полетел в Россию, в Новосибирск. Здесь наконец останки Афанасия Тихоновича Лося упокоились на местном кладбище. На его могиле Вера Афанасьевна посадила березку и клен. Со своей канадской сестрой они никогда не виделись, да и желания такого, судя по всему, ни у той, ни у другой не возникало.

— Вы ведь газетчик, — сказала на прощанье Вера Афанасьевна, — что-нибудь в стихах понимаете, да и знакомые у вас среди литераторов, наверное, есть. Дело вот в чем: отец, оказывается, всю жизнь писал стихи. Это он мне еще в 87-м подарил…

И я живо вспомнил, как во время прогулок по аллеям «Сибиряка» Афанасий Тихонович часто перемежал свои рассказы с чтением стихов: что-то про птичек щебетанье, первомайского бора бормотанье и плечи богатыря-моста через Обь. Каюсь, плохих, да еще самодеятельных поэтов не люблю, и слушал его из вежливости вполуха. Хотя сразу проникся уважением к этому немолодому, костистому сентиментальному человеку.

Вера Афанасьевна дала мне две толстые тетради. Одна была исписана строфами, в другой были вклеены вырезки из газет. Почерк у бывшего механика был отменный — буковка к буковке, на русском и английском. Спустя время поражала его аккуратность. Опубликованные стихи тоже были из газет на двух языках.

Через несколько месяцев с не очень хорошим чувством я поехал снова к Вере Афанасьевне: нужно было вернуть тетради — стихи были, конечно, непрофессиональные и к публикации в серьезном издании не годились.

Дверь в дом открыл ее сын:

— Мама умерла. Тетради возьму, конечно: все память о деде…