Камни его совести

Каждый журналист-профессионал знает, что любой печатный орган — будь то хоть прежде, хоть теперь — при публикации материалов требует определенных условий игры: не все вытащишь на газетную полосу и не обо всем напишешь, что ты думаешь по этому поводу. Так и откладываются на «всякий случай» интереснейшие встречи или даже события.

Например, никогда себе не прощу, как однажды, много лет назад, в Здвинке я не смог подступиться к теме: одна из лучших доярок в районе имела восемь детей и все от неизвестных односельчанам отцов. То есть они наверняка догадывались о происхождении многочисленного потомства, но поди укажи… Женщина была на редкость трудолюбивая, и на мой вопрос к тогдашнему первому секретарю райкома Карпову, почему ее портрета нет на Доске почета, он развел руками: не знаю, мол, как поступить: передовица — безусловно, но по всем не только официальным, но и народным канонам — черт-те что выходит…

А вот уже в новые времена, будучи в командировке в одном из районов области (не скажу в каком — герой встречи пусть доживает спокойно), я познакомился с Селиверстом Петровичем. Так, между прочим, спросил у местных газетчиков: кто в районе самый древний? Насчет древности не уверены, но интереснейший тип дед Селиверст. Ему где-то под сотню. Своеобразно образован. Только вот он как бы того… К тому же ни с кем не общается и вряд ли разговорится…

Мне все-таки удалось улизнуть из-под бдительной опеки администрации района, и к вечеру я был в недалеком селе на берегу озера. Оно называлось Большим. Наверное, по сравнению с другими многочисленными мелкими болотными плоскими водоемами, которые и озерами-то назвать нельзя. Зато здесь в большом количестве водились утки, и в конце августа, в дни открытия охоты, здешние места сотрясала ружейная канонада и своих, и понаехавших горожан.

Но в июне было тихо. Селиверста Петровича я нашел на берегу в балагане. Начинал накрапывать дождь, и он укрылся под навесом из веток. Я не мудрил: представился, сказал, зачем он мне нужен, достал из сумки фляжку коньяку, банку консервов и кусок сыру. Расчет мой оказался прост и верен: нет на свете русского человека, который бы на берегу озера отказался от доброго глотка солнечного напитка!

Рыбу промышлял Селиверст Петрович весьма оригинальным способом: из дранки соорудил на мелководье метров в тридцать стенку с мостками, которая заканчивалась двусторонней улиткой-загогулиной. Рыбешка тыкается в стенку, идет вдоль нее и закручивается в «улитку». А Селиверст время от времени вычерпывает ее сачком. Все.

Я посмотрел его свежий улов: обычная в этих местах мелочь — караси да гольяны. Но Селиверст после нескольких глотков объяснил мне, что готовит из мелюзги консервы, а так как научил это делать соседок, то его, с позволения сказать, рыбу «отрывают с руками».

Пошел дождь с сильным ветром. Кряква спешила по волнам в камыши со своим выводком. Селиверст закурил трубку. После того, как я рассказал ему городские новости, он насмешливо сморщил и без того маленькое, почти не заметное из-за бороды усохшее лицо:

— Так и продолжают врать?

— Ну, не все же врут! Кое-кто пытается говорить правду…

— Ага, ты, например, или телевидение…

— Ну, выразимся иначе: учимся отличать правду, ищем ее в ворохе информации.

— Это бабы раньше друг у друга «искали» в волосах: с гребешком и ножом: найдет гниду — к ногтю ее. Сегодня никого к ногтю не прижмешь.

— Да что мы все о нынешнем: расскажите, как судьба вас сделала председателем сельсовета, как проводили коллективизацию?

— Да кому это сейчас нужно! ЭТИ все о…ли, изуродовали, монстрами нас какими-то в их истории представили! Силком, мол, сами односельчан в колхозы загоняли, в Нарым обозами отправляли, а потом — и того дальше.

— Но ведь было же?

— Было, но все не так. Деревня, понимаешь, — это несколько больших семей. Одни богатые, другие бедные. Совсем нищих в Сибири не было. Или действительно несчастный человек: детей нарожает, а здоровья нет, или дурак. И не зависть, о которой сейчас пишут, что будто она была главным двигателем «социального прогресса», — причина того, что происходило, скорее в ненависти. А ее очень легко разжечь, даже между близких людей, если хорошо захотеть. Как сейчас на Кавказе.

От отца, погибшего в мировую войну, мне осталась хата на краю деревни и все. Земля — какую выделят. Пока я был пацаном, а мать умерла тоже рано, по существу, батрачил на дядю. Но хата за мною числилась, ее никто не посмел бы занять. Едва шестнадцать исполнилось, меня женили тоже на сироте, у которой отца красные расстреляли, дали надел, лошадь, телку — хозяйствуй!

Ну, я и хозяйствовал: в первую очередь, дорвавшись до самостоятельной взрослой жизни, одного за другим троих детей настрогал. Нищета, конечно. А тут коллективизация. Я мало-мальски грамотный, начальную школу окончил, спасибо тому же дяде. Посадили председателем сельсовета, печать дали. Ну, и началось…

Проведите перепись, составьте списки, кто хорошо живет, а кто нуждается в помощи. Понимаешь, мы поверили! Читал «Комиссию» Залыгина? Сибирские мужики вообще могли бы жить без власти, и жили, ее до революции на селе и не было, поп да учитель. Но если уж началось мутное время, то надо как-то организовываться. Где-то комиссию создали, у нас в деревне сначала сельсовет, потом колхоз. Но вот в этом шаге — от сельсовета до колхоза — нас всех надули. Власть всегда дерьмо. Чтобы управлять, надо опираться на ненависть одних к другим. Вы ведь в 91-м году в городе тоже с этого начинали? Привилегии, спецполиклиники… И чем закончили? Настоящей демократией?

Много позже мне, естественно, пришлось подучиваться. Марксизм мне не вдалбливали, я сам, как мог, разбирался в нем. Понимаешь, какая штука: гениальный ученый выводит несколько абсолютно верных формул развития экономики. Делает это увлекательно, с задором, обличая и полемизируя. И какая же это оказалась благодатная почва для разжигания ненависти! И — весь мир разрушим до основанья! А затем…

У тебя дача есть? Вот если ты просто перекопаешь по весне огород, сделаешь, так сказать, пары на нескольких сотках, у тебя что вырастет? Бурьян! И даже если ты воткнешь в землю несколько семян, без ухода они будут задавлены сорной травой. В этом непреложный закон любой культуры — этической, политической, экономической: бурьян всегда сильнее, живучее, наглее, и он в любых условиях стремится подавить настоящие культурные всходы.

А человек тем и отличается от животного, что у него есть стремление (не потребность, это не брюхо набить, а именно стремление) жить лучше, осознаннее животного. По каким-то нравственным законам, прежде всего.

Знаешь, когда этот пьяный купчик ушел, почти разорив и экономически, и морально страну, я подумал: у следующего, если он просто не кретин, есть шанс стать выдающимся политическим и государственным деятелем. У нас ведь так: если не явный ворюга, то уже хорошо. А если еще пострадает, как Николашка, то вообще в святые запишут. Но этот лучше уж пусть не страдает, а дело делает. Его многие, несмотря на рейтинги, ругают, но он хоть работает, добросовестно вкалывает на государственном посту. А вот прополка, когда огород огромный и страшно запущенный, и нормальных работников мало, дело очень трудное.

Над озером, прямо против сильного ветра куда-то упорно пыталась лететь пара лебедей. Мы залюбовались ими. Красивые сильные птицы не тупо махали крыльями, они временами подныривали под потоки встречного воздуха, потом снова взмывали, чтобы опять «нырнуть» почти до самых гребешков волн, и все-таки продвигались вперед.

— Видишь? — спросил Селиверст Петрович. — У них есть цель, и они преодолевают сопротивление.

На другой день рано утром я уезжал в Новосибирск. Дорога до станции лежала через то село, где жил Селиверст Петрович. Попросил водителя тормознуть у его дома. Добротное, но очень старое строение на берегу пруда. Хозяин усадьбы топил во дворе причудливую глинобитную печь: как в сказке про Емелю, подумал я. Потрошеную рыбу он вместе с головами складывал в чугуны, обильно заправляя уксусом, луком и томатным соусом.

— Ставлю внутрь печи, и часа через четыре закручивай банки! — пояснил он. — Килька-то нынче сколько стоит?

Пригласил на чашку чая. Знак доверия, отметил я про себя. В углу комнаты под образами на специальном деревянном поддоне камушек к камушку лежала большая аккуратная груда округлых каменьев.

— Это все грехи мои, прости Господи!

Слово за слово, выяснилось, что уже при новой власти давным-давно пенсионер Селиверст начал таким вот своеобразным образом коллекционировать свои грехи. Вспомнит какой-нибудь свой неблаговидный поступок — идет к речушке, к осыпи, выбирает соответствующий греху камень и приносит его домой. Вот за шестнадцать лет накопилось…

— Но ведь тут же сотни камней? — удивился я.

— Но и жизнь, слава Богу, прожил долгую и грешил немало.

— А как же вы упомните все свои прегрешения, ведь не мудрено и запутаться, как в «города»: знаете, игроки часто повторяются в названиях?

— Я не игрок. Все, что со мной, — помню. Правда, не все вспомнил еще. Как память откажет — умру. Вечером вернусь с озера и засыпаю с устатку рано, а потом проснусь и вспоминаю…

— Грехи?

— Не только. Жизнь. Вот эти светлые камни, мрамор обкатанный, по-моему, — видишь, их много — это как я Лену, жену, обижал. Вот эти рыжие, гранит- мой стыд перед людьми, самые тяжелые. Несколько черных — это только мое.

Проснусь — ковыряюсь в памяти. Вспомню — к речке иду, ищу соответствующий камень.

— Ну и как: легчает?

— А то! Попробуй, если еще потребность в совести есть. Сейчас ведь очень тяжело с этим. Невыгодно! Бурьяном души заросли.

Я не кричу, как понимаешь, о своем способе самоочистки. Да и не мое это изобретение, давно где-то слышал, что адыгейцы так поступают: согрешил, раскаялся и положил камень в мешочек как знак. Но на месте президента я бы подумал о чем-нибудь подобном для всех чиновников, для всех, кто при власти. Понимаешь, у него есть шанс стать действительно выдающимся государственным деятелем. Но это возможно только при одном условии: если он сам и власть смогут и будут действительно нравственными.

— Тяжелую задачу вы перед ним ставите: что есть сегодня нравственность?

— Да брось ты! Три тысячи лет назад на дощечках Моисей нацарапал! Сечешь, как сейчас говорят? А вот как умру, попрошу эти камни на могиле сложить. И — деревянный крест.