Сходить и вернуться

(Ностальжи)

Теперь уже далёкие 70-е. В киоски «Союзпечати» привезли свежую «Вечёрку»

— Только помните, — сказала мне женщина с желтыми глазами шамана, — у вас будет лишь одна попытка! Всего один раз вы сможете по желанию вернуться в один из лучших дней своей жизни. И для этого вам нужно будет соединить вот эти половинки берилла, верного спутника странников, в одно целое где-нибудь в пресечении всех силовых потоков, в том числе и мощного биополя.

— И это вам подарок на память о нашей встрече на Байкале! — И она положила мне на ладонь небольшой футляр, в котором по отдельности, как запонки, были заключены две небольшие зеленоватые полусферы. Мы сидели на веранде музея-заповедника Тальцы, и один из последних лучей осеннего солнца причудливо заиграл в камнях цвета байкальской волны.

Желание я загадал и отправился на метро «Речной вокзал». Где, если не здесь, существует самая высокая концентрация силовых линий?

Прошелся по платформе метростанции. Ага, электронный циферблат показывал полдень! Я достал футляр, камни и прыгающими пальцами соединил полусферы…

…Я стоял под коммунальным мостом. И кругом было непривычно тихо. Естественно, никакого намека на метромост. Год 1963-й производил впечатление такое, как будто остановился весь транспорт. Падал снег. Через дорогу одинокий автобус всасывал очередь желающих ехать в Академгородок. Поднялся по гранитной лестнице моста, вышел к 13-му трамваю.

В голове мелькнуло: почему я не на лекциях? Впрочем, что это со мной?

На рекламной тумбе у оперного афиша: сегодня в концертном зале Булат Окуджава и новосибирские поэты Леонид Чикин, Казимир Лисовский, Нинель Созинова… Трудновато будет сибирякам, недооценивают они популярность Булата!

Пересек пустую огромную площадь. Около Дома книги: привет, Покрышкин! Господи, как хорошо мы жили полвека назад! В центре города можно было дышать полной грудью! На фронтоне крупнейшего в ту пору магазина с огромного плаката взывал Маяковский: «Граждане, куда вы прете? Зачем нос под автобус суете?» Величайший поэт на все времена.

Вышел на Комсомольском проспекте. На углу желтая общага пединститута. Надо повидать ребят, здесь часто даже городские собираются. А если недавно была стипендия, то есть шанс…

Как чувствовал! В коридорах царило оживление. На кухне скворчала на сковороде картошка и пахло деревенским салом.

— Загребай! — кивнул студент первого курса с историко-филологического Ваня Овчинников, поэт и прогульщик.

В одной из комнат было накурено, но перед картошкой ее проветрили и на стол поставили два «фугаса» вермута.

— Готовимся к встрече с Окуджавой! — пояснил Ваня.

— Да он, вроде, сегодня…

— Зато мы…

На тумбочке валялась свежая «Вечерка». Я потянулся за ней.

— Потом положи на место! — сказал мой тезка Алексей Галай. — Новый фельетон Николая Самохина, я еще не читал.

Выпили. Ваня читал стихи. О том, как в окнах алтайских изб на подоконниках спеют помидоры. Стихи были хорошие, но полет нашей фантазии был весьма дерзновенным.

В газете в подборке писем я внезапно увидел свою фамилию. Это была моя первая в жизни публикация. Но из моей лирической зарисовки о встрече с лично знавшим Маяковского Павлом Лавутом кто-то сделал информационную заметку: «…стало доброй традицией НГПИ…» и т. д.

Может, и вермут подействовал, но обиделся я страшно. Ничего не сказал ребятам и, прихватив пальто, улизнул.

На улице немного остыл. По Ленина поднялся пешком до «Победы».

— Нет лишнего билетика?

Шла «Электра» с Иреной Папас. Народ давился уже неделю.

На углу Советской у «Союзпечати» терпеливая очередь, несмотря на легкий морозец, поджидала свежий номер «Вечерки». Из дверей «Сибирского каравая» за версту несло запахом свежего хлеба и кофе. Но я все же твердо решил сходить в редакцию. Консерватория, сберкасса, райком партии… Ага, Советская, 6! По широкой лестнице с ковровой дорожкой поднимаюсь на третий этаж.

— Где отдел писем?

— Вон, четвертая дверь налево!

— Нет, это не мы… — красивая строгая женщина Валерия Евгеньевна Головина затушила окурок. — Ваше письмо я отдала Коле Самохину, он счел нужным сделать вот так…

Сам Николай Самохин? В отделе городского хозяйства их было двое: ослепительная голубоглазая Алла Николаевна Бельская и он. Справа от Бельской на стене висел портрет ее самой, любимой, с какой-то цветущей веткой. Самохин по тем временам старше меня был изрядно. Но все равно щуплый, чуть сутулый молодой человек с характерной переносицей в твидовом пиджаке. Немножко напуская на себя строгости, спросил:

— Так ты недоволен публикацией?

— Но это же был, по сути, рассказ…

— Ха! Рассказ! А ты, старик, слышал такое выражение: если можешь не писать, не пиши! Но пойдем, покурим, Алла Николаевна все воспитывает меня…

В коридоре мы расположились на огромном старинном диване с полочками.

— Не куришь? — удивился Самохин. — Зря! Лучше рассказы не пиши! А вообще-то я, брат, шучу, конечно…

Он, по-видимому, понял, что я волнуюсь, и заговорил со мной по-человечески. Когда узнал, что в пединституте у него есть свои поклонники, оживился:

— Анекдот про голодных студентов знаешь?

— Тот, который про гречку в морге из желудка или…

— Слушай, — он даже шутливо отстранился, — да у тебя уровень интеллекта довольно высокий! Ладно, тогда так и быть — пиши и приноси лично мне!

Он пожал мне руку, и мы расстались почти друзьями.

Вечером мы, однако, снова встретились в фойе оперного. Он весело подмигнул мне, как старому знакомому.

Как я и предполагал, местные поэты старались, но, по всей вероятности, в душе проклинали день и час, когда кто-то выдумал прицепить их к Окуджаве, выступления которого только и ждали.

Булат глухо сказал несколько слов о фронте, почему-то подчеркнул, что он коммунист, и его песни — это стихи… В общем, что-то мямлил. Но потом взял гитару, сосредоточился и, глядя в пол, взял первый аккорд и произнес:

— Вы слышите, грохочут сапоги?..

И в этот вечер все были счастливы.

Потом я снова пришел под мост. Подмораживало. Наверху стучали трамваи и фантастические всполохи неровного света от их дуг создавали картину в стиле сюр. Достал футляр с камнями. Кольнула мысль: хорошо бы остаться! Вздохнул и соединил полусферы…