Капитан Офелия Оффенбах

Впервые я встретил её в лифте издательства «Советская Сибирь». Скорее всего, она приходила в одну из редакций газет, которые располагались в его «свечке». Мало ли какие дела могут быть у капитана милиции в этом здании! Но женщина в погонах всё-таки не такое уж обычное дело даже в наши дни, и я не удержался от сомнительного комплимента:

— Четыре звезды — это, по-видимому, Орион. Почему же они не светятся так же, как ваши глаза?

— Звёзды вспыхивают ближе к ночи! — парировала незнакомая (или незнакомый?) капитан.

И я сразу понял, что тут есть всё: от весьма привлекательной, выразимся осторожно, внешности и природного чувства юмора до воспитанного эстетического начала. А когда из любопытства спросил внизу на вахте, кто эта женщина, и мне ответили, что это следователь по особо важным делам Офелия Яковлевна Оффенбах, то у меня возник интерес уже профессиональный: следователь, молодая красивая женщина, судя по всему, хорошо образованная, да ещё с такими именем и фамилией!

И после очередного довольно шумного происшествия, когда вся область — в определённом кругу — судачила о внезапном исчезновении известной в своих кругах гендиректоре одной сельскохозяйственной акционерки, я был в кабинете Оффенбах, потому что был уверен, что случай неординарный, и за ним кроется целая история.

— Ах, это вы! — с порога узнала меня Офелия. О встрече мы договаривались по телефону.

— А это — вы! — вторил я ей, прикинувшись неосведомлённым. И осмотрелся: кабинет как кабинет: стандартная, под орех, мебель, компьютер, шкаф с книгами, большинство которых составляли справочники и словари, большая фотография оперного, сделанная откуда-то сбоку и сверху, видимо, с крыши мэрии, и на подоконнике — не то роза, не то шиповник — аленький цветочек, словом…

— Так что вас интересует? — спросила Офелия Яковлевна и закурила тонюсенькую сигаретку, которую, впрочем, загасила, едва сделав пару затяжек, и аккуратно обрезала обугленный кончик маникюрными ножничками.

«Какая экономная женщина!» — подивился я про себя, и она, словно угадав мои мысли, пояснила:

— Неприлично выбрасывать почти целую сигарету! Ну, так что вы тут подозреваете?

И я чистосердечно поделился с нею соображениями, что исчезновение директора Воронковой сразу после внезапной кончины её мужа — факт сам по себе загадочный, и предложил ей форму сотрудничества: я рассказываю о происшествии, не называя настоящих имен фигурантов дела, важна суть, а что касается имени следователя, то как она сочтёт нужным…

— Нужно попробовать, — задумчиво сказала Офелия, — потому что меня совсем не устраивает, как преподносят факты из уголовной хроники ваши коллеги.

— Вот-вот: украл — выпил — в тюрьму!

— Ну, что ж, попытка не пытка!

Оказывается, в данной истории был ещё один активный участник событий, который никак не упоминался прессой, потому что его не то что виновным или подозреваемым, но и свидетелем трудно назвать. Это артист известного оркестра Дмитрий Перов. Точнее — бывший артист, потому что он расстался с неудовлетворяющей его в смысле заработка карьерой солиста струнных ещё несколько лет назад. Но всем по-прежнему представлялся в своей прежней должности: солист оркестра такого-то.

Он познакомился с Воронковой после выступления в местном Доме культуры, когда в село приезжал с просветительскими целями известный творческий коллектив. После концерта принимающей стороне принято заходить за кулисы, благодарить и т. д. Но, похоже, Воронкова действительно была потрясена живой музыкой, которую она, может быть, слышала впервые, и договорилась о встрече в ближайшие дни с директором оркестра на предмет сотрудничества.

Так при сельском Доме культуры возник филиал районной музыкальной школы, где занятия вели артисты оркестра. Перов преподавал струнные, но практически он мог и умел всё: от балалайки до электронного клавишника. Кроме скромной доплаты за уроки музыки от управления образования, оркестранты получали ещё кое-что от Воронковой — хозяйство было крепкое, могло себе позволить.

Директор бывала в Доме культуры и без того нередко, а когда образовалась музыкальная школа, явно зачастила. Дмитрий потом рассказывал, что первая искра между ними проскочила ещё тогда, во время первой встречи, когда поднимали традиционный тост «за дружбу работников сельского хозяйства и искусства«. У Воронковой музыке учились две дочери-погодки. И она очень требовательно следила за их успехами. Потом, будучи в командировке в Новосибирске, она пригласила для беседы Перова в гостиницу… Это повторилось раз, другой, и они стали регулярно встречаться.

Этот тайный роман продолжался несколько лет. И, скорее всего, о нём никто не догадывался. Но в человеческой душе под влиянием обстоятельств, новых людей всё равно происходят какие-то накопления, которые со временем изменяют сам стержень человека: был один, а со временем что-то изменилось, и ты уже вроде как не ты, а нечто другое в той же самой оболочке…

По-видимому, нечто подобное произошло и с Воронковой. Хваткая, простите, баба, тянущая воз бывшего совхоза и со временем превратившая его в аграрный холдинг, красивая — что есть, то есть, всегда тщательно причёсанная под Быстрицкую-Аксинью, привыкшая к президиумам самого высокого ранга, она была замужем (вот тут уж точно несовпадение в терминах — о ней нельзя сказать, что она была замужем, скорее муж был за нею), короче, её супругом в последние годы числился директор лесхоза — мужчина телом крупный, мохнатый темноволосый красавец, имеющий две страсти: водку и компьютер. Он сумел компьютеризировать свое лесное мини-ведомство, и к нему привозили на учёбу специалистов со всей Сибири. Но, правда, толку от его технических навыков было мало, потому что лесное ведомство в целом всё время перестраивалось, преображалось, правительство, как всегда, экономило на спичках, а леса горели и расхищались. Может быть, частично потому, что с работой у мужа не очень ладилось, он завидовал успехам Воронковой, и с некоторых пор в деревне стало явным: их семья существует формально. Ну, а тут ещё и Перов с консерваторским образованием — мужчина утончённый и до всего яркого в жизни жадный.

Позже Дмитрий рассказывал Офелии, что в последний раз он видел Воронкову в весьма странном состоянии. Она приехала в город на электричке и была до крайности возбуждена. Обычно пользовалась служебной или личной машиной, у неё был очень приличный «ленд-крузер», и что её дёрнуло поехать на электропоезде, Перову было непонятно.

Но Воронкова рассказала ему, что в вагоне с нею впервые в жизни случилась истерика. Никаких сцен насилия или хулиганов при этом не было. Она села в вагон на своей станции. Вскоре в него, как водится, вошли с двух сторон два железнодорожных контролёра. И одна из молодых женщин-пассажирок оказалась зайцем. Но вместо того, чтобы нормально объясниться с мужчинами-контролёрами, она вдруг кинулась в тамбур, там её перехватили, она забилась в угол и начала верещать, как настоящий заяц, обливаясь слезами. Неадекватно себя повела гражданка. Мужики-контролёры, вместо того, чтобы успокоить женщину, «тямы у них не хватило», стали ещё пуще строжиться, и женщина буквально забилась в конвульсиях. Скорее всего, она была не очень здорова, и ей, как говорится, дай только повод…

Воронкова сорвалась с места, выскочила в тамбур и стала лупить мужиков зонтиком. Рука у неё была довольно крепкая, и дело закончилось разбирательством и составлением протокола в транспортной милиции.

В гостинице она немного успокоилась, они спустились с Перовым в ресторан, чего раньше она никогда себе не позволяла. В этот вечер она довольно много — для женщины — пила и приглашала Дмитрия почти на каждый танец.

А утром был какой-то мутный — выражение Перова — разговор.

— И долго так будет продолжаться? — спросила она Дмитрия за чаем.

Он немного опешил: впервые она вообще спросила его мнение.

— Как скажешь…

— А если я скажу — хватит? Хватит по гостиницам прятаться, надоело мне уже взрослых дочерей нянчить, видеть не могу больше этого придурка волосатого, которого кроме компьютера ничего не интересует, наконец, не могу я больше всю эту грязь терпеть!

— Допустим, а что дальше?

— А дальше едем к моим старикам на Волгу в Кинешму, покупаем или строим дом, и займись ты, наконец, своей музыкой не для денег!

— Ага, соберу в городском ДК или у каких-нибудь речников в клубе джаз, и будем играть Армстронга…

— А почему бы и нет?

— Нормально. Только я давно про себя решил, что пора в оркестр возвращаться. Понимаешь, дорогая: серьёзно музыкой заниматься можно только в большом городе! Как, впрочем, и театром, и живописью, и уж, конечно, кино…

— Дима, да мы с тобой!…

—…Ты будешь в Кинешме заведующей баней или директором супермаркета. Тебя это устроит?

— Я не голая баба, мы можем совсем не работать!

— Давай подумаем!

Примерно через месяц после этого разговора Воронкова исчезла. Девчонкам она давно купила квартиру в городе, они обе учились. Никому никаких заявлений она не подавала и устных не делала, свои акции агрохолдинга давно, оказывается, продала, с партийного учёта ей сниматься, как в прежние времена, сами понимаете, не нужно было…

Мужа после её исчезновения нашли через несколько дней в доме холодным, был конец октября. Упаковка отличной водки была только почата. Вскрытие показало классическую ишемию. Гардероб Воронковой, как показали дочери, был в неприкосновенности.

В Кинешме нашли её стариков: они ничего не знали о судьбе дочери. Уголовное дело хоть и было возбуждено, но никто никакого рвения в непременном дальнейшем расследовании не проявлял. Так на контроле в прокуратуре появился ещё один «висяк», от которого почти никому не было ни холодно ни жарко.

— Офелия Яковлевна, — спросил я свою новую знакомую, — а что вы сами об этом думаете — помимо?..

— Да то же, что и вы: от банального «все мужики сволочи» до «жизнь прекрасна»…

Капитан Оффенбах чиркнула инкрустированной зажигалкой «Zippo» и прикурила новую тоненькую сигаретку.

— Извините, но у вас же окурок — почти целая сигарета?

— А я окурки не курю!