Новосибирск 2.9 °C

ПОЛУКРОВКИ от 24.10.2008

24.10.2008 00:00:00

Семейный роман

Предисловие к роману Ролена Нотмана «Полукровки»

В феврале 1996 года в газете «Вечерний Новосибирск была опубликована рецензия старейшего литературного критика Сибири Юлия Мосткова «Совпадения не исключены» на повесть Ролена Нотмана «Капустник». В ней подчеркивалось, что сила писателя Ролена Нотмана «в умении воздержаться от подсказок». Автор «только» изображает, а дальше все происходит в душе и разуме читателя… Нотман нигде не прибегает к декларациям, он неизменно художник и психолог — и когда он привлекает внимание к каким-то проблемам, и когда изображает своих героев. У него (это в сегодняшней литературе редкость) нет служебных персонажей — это характеры, и суть каждого из них обнажается очень убедительно. Он создает не только образы — «это уже тип, обобщение. Мастерство художника-психолога бесспорно».

Думается, эти размышления, и оценки известного критика в значительной степени применимы и к новому роману Ролена Константиновича Нотмана «Полукровки».

Это семейный роман. Его главные герои — мать и три сына. Автор рассказывает о расколотой, сильно пострадавшей от сталинского террора семье. Но семье не сломленной. Как героям этого романа удалось сохраниться и даже преуспеть? Односложного ответа нет ни в романе, ни в жизни огромного числа тех людей, которых в нашей стране причисляли «к врагам народа».

Нет его и у детей этих «врагов», встававших на ноги без родителей, выросших в голоде и холоде, в унижении и отторжении. Судьбы детей главной героини романа «Полукровки» сложились совершенно по-разному. Но есть то общее, что их спасло: оптимизм, взращенный в них матерью, неспособность к унынию, стремление к знаниям и способность выкарабкаться даже из трагических ситуаций.

В каждой литературной работе Ролена Нотмана очевиден «эффект личного присутствия». Он всегда хорошо знает то, о чем пишет. В повести «В мороз» по любой детали легко угадывается детство самого автора. В повести «Ночная беседа» сразу же узнается железнодорожная катастрофа под Уфой, а в романе «Приоритет» — станкостроительный завод имени Ефремова. Также очевидны приметы совпадений (но не более того) в романе «Неприкаянный», в повести «Благотворительные сеансы три П», в большинстве рассказов книги «Дачный Гена и другие». Нотман в своей прозе редко прибегает к сюжетному камуфляжу. Его литература узнаваема и по героям, и по их месту пребывания. И это автора никак не стесняет. Но давно знакомые ему люди и город, в котором он живет с детства (а это Новосибирск), превращаются под пером писателя в образы, в обобщения, в художественную нить и ткань. Роман «Полукровки» подтверждает это еще раз.


Не знаю — хорошо ли,
Но в стороне родной
От радости до боли —
Отрезок небольшой.
Моей маме,
Войтоловской
Александре Львовне,
посвящается этот роман

Предисловие с некоторыми элементами послесловия или…

… «Ладно, я буду евреем»

В те времена огромный город, разделенный широкой рекой примерно на две равные половины, еще только формировался как единое целое коммунальными мостами. Железнодорожные мосты на ежедневную жизнь горожан влияли меньше. К ним давно привыкли. О них чаще вспоминалось, когда с городом расставались, уезжали далеко и надолго или возвращались в него после многолетней разлуки. А в повседневности лидировали по значению для людей сначала мост понтонный, потом мосты коммунальные и лишь после них пригородные поезда, называемые в войну и после войны передачами, а позднее — электричками.

К ночи понтонный мост разводили, и старшие сыновья Ады — Марат и Владлен — не раз бродили по городу до утра, если затягивались свидания или в театре долго тянулся спектакль. Младшего сына, Борьку, мать никогда и никуда не отпускала от себя.

Когда же разведенные понтоны снова превращались в мост, то Марат и Владька почти все время бежали до заводского поселка, где они жили, ничуть не боясь хулиганов Лесоперевалки и Затона. У них, как и у всех мальчишек городских окраин, лежали в карманах ножи, и братья давно были закалены в многочисленных драках. Боялись они только мать, сопротивляться которой могли единственным путем — словесным. Да и то без всякого шанса на успех. Мать могла сгоряча так поддать «своим великовозрастным балбесам», что усмирение достигалось почти мгновенно.

Оправдательное вранье прощалось, если сыновья Ады убедительно доказывали ей, что безобразно запоздалое появление в доме было вызвано не игрой в зоску или в чику со звоном, а каким-нибудь интеллектуальным занятием. Хотя бы шахматами. Если сыновья опаздывали из-за спектакля в драматическом театре, то им прощалось многое, ну а если же в оперном, то почти все. Сразу наступал мир в доме, когда они рассказывали о концерте симфонического оркестра. Мать в молодости, еще в Ленинграде, откуда жизненные обстоятельства заставили всю семью переехать в Сибирь, учили музыке. Она играла на скрипке и могла даже на раздолбанном пианино подобрать любую мелодию и прилично ее исполнить. Но с первых дней войны она не ходила ни в какие театры, и ни в какие концерты. Впрочем, и после войны тоже. Сколько помнили дети, мать всегда работала на заводах и в институтах от темна и до темна. Прокормить родных оглоедов с неукротимым аппетитом Аде Исаевне было трудно, но эту задачу она считала для себя важнейшей. Единственное, что приводило в жизни ее к отчаянию, — голодные или униженные сыновья. Все остальные тяготы судьбы она одолевала стоически и с редкостным оптимизмом.

Своими рассказами, часто придуманными, старшие дети восполняли никак не гаснущую любовь Ады к искусству. Марат с Владькой давно распределили роли при оправдательных объяснениях с матерью. Если честно, то Владлен мог бы и не опаздывать домой. Обычно после спектакля до развода понтонного моста оставалось достаточно времени, чтобы успеть. Но Марат со своих встреч и свиданий вечно опаздывал и редко прибегал в срок к обусловленному Владькой месту. Он прибегал взбудораженный, решительный и озорной.

Понтонный мост часто к ночи скрывал туман. В темно-сизой и почти без просветов каше он напоминал плывущую огромную змею, у которой все время прогибалась спина. При разводе моста «спина» стихала и будто засыпала в воде. Звуки в реке и тумане гасли, и стояла неспокойная ночная тишина уснувшего города. Братья вдыхали запахи вокзальных паровозов, теплоэлектроцентралей, золоотвалов и намокших сосновых бревен.

Марат, как назло, нередко прибегал, когда буксирчики оттаскивали половинки моста к берегу.

— Ну, — сразу же говорил старший брат, — давай трепись про оперу. Но чтобы штрихи были. Для мамы они важнее. Сюжеты твоих опер она лучше нас знает.

— Варяжского гостя пел Кривченя, — уныло докладывал Владлен, — дирижировал, как всегда, Зак…

— А какой он, этот Зак? — выпытывал Марат, мыслящий конкретно в противовес Владьке, который любил витийствовать и рассуждать. Марат в опере побывал раза два, больше не выдержал, и на всю жизнь решил, что это не его искусство. Он любил эстраду и танцплощадку в саду имени Кирова, много читал, был на виду в компаниях с девочками и страстно хотел стать моряком и боксером.

— Зак небольшого роста, полный, в очках, — продолжал отчет Владька, — на голове у него копна волос. Когда башкой встряхнет, то от его шевелюры тень падает на декорации, волосы словно бегают по сцене.

Во-во, — удовлетворенно замечал брат, — то, что надо. Это вполне правдивые детали. Маму они воодушевят, так что должна поверить. Ты, значит, либретто пересказываешь, восторгаешься ариями и народными массами, хором, можешь даже что-то промурлыкать для очевидности, хотя для твоего уха это трудно, а я застолблю Зака, на нем сосредоточусь. Договорились?

— Но вдруг мама билеты попросит показать? Как в прошлый раз…

— Ну, ты и покажешь…

Но ты-то что покажешь?

— Я? — Марат задумался. — Логично… Скажу, что выбросил. Впрочем, нет… подозрительно. Давай-ка, мы наши билеты выбросим вместе.

— Как? У тебя же его нет!

— Дурак! — чеканил в ответ Марат. — Это для тебя у меня билета нет, а для мамы — есть.

Владлен вытаскивал из кармана билет и рвал его. Его солидарность со старшим братом не знала исключений. Предательство, в том числе и семейное, каралось мальчишками заводского поселка беспощадно. Владлен на всю жизнь запомнил, как в сорок шестом году на пустыре за баней ребята наказывали за предательство Леньку Мезмера. Роль главного судьи исполнял тогда их сосед по квартире Славка Биреев.

Славка рос, как сейчас вспоминал Владлен Германович Винс, пакостным мальчишкой. Однако авторитетом он пользовался. Больше того: его любили. Лучше, чем он, футболиста в поселке не было. Кривоногий Биреев и в воротах стоял классно, и на поле крутился, как шмель. При атаке пас обязательно передавали ему. Учился он отвратительно, но вот это никем из ребят в расчет не принималось — никто из них задницу в школе не отсиживал за уроками, все учились кое-как, в зависимости от способностей, случая и удачи.

В школе Славка сначала отстал от Марата, потом от Владлена, а затем даже от Борьки. Это пусть и незначительно, но повлияло на его авторитет. Все хохотали, когда на школьной линейке Славка стоял впереди малышни — он в третий раз учился в пятом классе, — длинный и с презрительной усмешкой, но старая Бирееха любила сына до фанатизма и недостатков в нем не видела.

Славка дотянул до седьмого класса, в конце концов пошел на завод учеником электрика и стал отдаляться от поселковых пацанов, что его уже уязвляло. Он по-прежнему хотел верховодить, а случалось это все реже. Невесть как, но остальные ребята продолжали учиться. Тянулись, кто как мог. После войны остаться без высшего образования считалось позорным. Позднее они почти все закончили десятилетку и даже поступили в вузы. Но не Славка. Ему с каждым годом было всё труднее заслужить внимание ребят — сплоченный когда-то мальчишник заводского поселка разводили разные интересы.

Однако Биреев по праву считался изобретательным пареньком. И добрым. Казалось, жадности он ни в чем не знал. Он был готов делиться со всеми и всем: с первой получки купил шикарный кожаный мяч, невиданный доселе на поселке, и его лупили так, что вскоре камеру склеить ребята уже не могли.

Потом Славка притащил столб, вкопал его в землю в центре двора с помощью пятиклассников, украл из речпорта толстый и длинный канат, укрепил его на столбе и принялся лихо на нем кружить, поплевывая сверху в разинутые от восторга рты ребятни. На этих «гигантских шагах» перекатался весь поселок. Славка придумал смертельный номер — на самой большой высоте он спрыгивал в толпу зрителей, никого не предупреждая о своих прыжках. Кто увиливал, отскакивал, тому повезло. Не повезло Борьке — Славка приземлился чуть ли не на голову ему. После этого Славка отбивался от Марата и Владьки целый час. Домой они пришли с разбитыми носами и синяками на каждой роже. Борька три дня не мог встать после прыжка Славки. Выйти из ситуации помогла дружба Ады с матерью Биреева — Верой Ивановной. Но даже в этом случае в глазах Веры Ивановны Славка был прав и невиновен. Во-первых, он сам рисковал. Во-вторых, он добра хотел, мальчишек радовал этим чертовым столбом. В третьих, Боря мог бы и подальше отойти. В четвертых, «ваши дети, Адочка, ничем не лучше Славки — вчера они на стенке чернилами нарисовали… Остапа Бендера. Да еще в голом виде, с закорючкой между ног».

— Свое богохульство, Верочка, — кисловато улыбалась в ответ Ада Исаевна, — они уже ощутимо прочувствовали. Но их настенная живопись все же терпимее, чем прыгать здоровому парню на голову ребенка.

— Но кто бы мог знать, — парировала Вера Ивановна, — что невезучей окажется голова вашего Бори?!

У Биреевой еще была пропасть аргументов в защиту любимого Славочки. Тогда она не догадывалась, что недалеко время, когда и у нее впервые не найдется слов для оправдания сына.

Владька вспомнил давнюю скандальную историю осени 1948 года. Возможно, что самого мрачного года в послевоенную пору. Во всяком случае, для семьи Ады Винс это было так. Год назад Ада защитила диссертацию и стала заведовать кафедрой истории в престижном вузе.

«Лучше бы она не защищалась тогда, — не раз говорил Марат Владьке после смерти матери. — Она стала заметной в городе. Глядишь бы, и пронесло, работай она по-прежнему на заводе… незаметно».

Но не пронесло. Ада Винс, с ее умом, талантом, принципиальностью и неукротимым характером, не могла быть незаметной. Ее арестовали летом сорок восьмого года. За что? Нет более глупого вопроса в истории России двадцатого века. Да еще для тридцатых или сороковых годов. Маму, как размышляли позднее Винсы, могли посадить по «ленинградскому делу», хотя она уже много лет жила в Сибири, могли привлечь как жену «врага народа», за «не ту» оценку Ивана Грозного, которая не совпадала с представлениями усатого вождя, как говорила Ада, контрреволюционера, а не ленинца. Ее могли посадить за честность, не позволяющую ей промолчать, когда нельзя не сказать, как «космополитку» и еврейку, как японскую, немецкую, английскую и одновременно американскую «шпионку»… но дальше предположения Марата и Владьки становились аморфными, и они замолкали. Их вариантов преследования не хватало, чтобы отгадать все бредовые придумки кэгэбистов сороковых годов, когда ленинградцев развозили по тюрьмам не только в Питере, но и по всей стране, а на допросах партийную элиту военных лет с удовольствием избивали, в том числе и «своих членов ЦК и Политбюро». Сталинская «гвардия« бестрепетно пустила под нож ленинскую гвардию, а затем и весь цвет собственного народа. Бесцветье ее больше устраивало.

Но Ада Исаевна после реабилитации, отсидев семь лет в лагере и вернувшись домой с лесоповала, категорически отказалась кого-то обвинять и что-то объяснять своим детям.

— Это прошлое, — сказала она резко. — Попусту потерянное прошлое. Для меня и для страны. А будущее — наша дальнейшая жизнь. Нам с вами важно не проворонить и ее. Но чтобы не проворонить, надо работать и думать.

Работать и думать, работать и думать — вот что исповедовала и чем руководствовалась всегда Ада Исаевна Винс. Думая и работая, она отказалась после лагеря быть историком, и переквалифицировалась в политэконома, экономиста. Ада посчитала, что истории как науки не может быть, если она определяется очередными решениями пленумов и съездов партии. Несгибаемая коммунистка Ада Винс потратила лет двадцать, чтобы не остаться только кандидатом исторических наук, а стать еще и доктором наук экономических. Но все это уже было потом, после Сталина и Хрущева, после детства и юности.

А детство для сыновей Ады, впрочем, как и юность, закончились досрочно, как раз в 1948 году. Это когда Аду арестовали и отправили в лагерь, Борьку через полгода забрала бабушка в Питер. Марат тогда же пошел работать на завод, а Владька как попало заканчивал свою учебу в школе. Поворотным пунктом для его ускоренного взросления стало получение паспорта в том же сорок восьмом году.

Их отец, коммунист Герман Винс, выпускник Чугуевского пехотного училища, а затем Петроградского университета и преподаватель истории Ленинградского университета, шесть лет защищавший в Красной Армии советскую власть был из немцев, которые обрусели еще при Александре первом. Все его сохранившиеся (после расстрела в Магадане в 1937 году) документы свидетельствовали, что он русский по национальности. Марат получал паспорт, когда мать еще заведовала кафедрой, и никто даже предположить не мог, что вскоре Ада Исаевна будет не на кафедре, а на лесоповале в Тайшете.

Старшего брата записали русским по национальности отца. Но тогда с ними была мать. Совсем иначе отнеслись в милиции к Владьке, когда Ада уже не заведовала кафедрой, а работала на лесоповале в паре с молодой уголовницей, которая не раз пыталась скатить бревна на убежденную коммунистку.

…Владька долго вместе с другими посетителями торчал в коридоре милиции, ожидая, когда его пригласят, но не испытывая никакого волнения. В том числе и потому, что начальник милиции не раз бывал у них дома. Он где-то заочно учился, и Ада Исаевна вечно ему растолковывала теоретические премудрости истории и экономики. Братья не раз вместе с ним ели жареную картошку — коронное угощение матери — под не поощряемые Адой, но неизбежные в устах Федора Ивановича анекдоты.

Владьку, правда, немного удивляло, что его приглашают не к начальнику паспортного стола, как всех, а к самому Федору Ивановичу. Хотя он мог бы и насторожиться — сорок восьмой год никого к благодушию не настраивал: разгоралась борьба с космополитами, почти сплошь имеющими такие же примерно фамилии, как у Марата и Владьки. Тем не менее, Владьку ничто не беспокоило. Он не сомневался, что маму арестовали по ошибке и недели через две она будет дома. Такой преданный партии коммунист, как мама, считал он, может быть в тюрьме только… «из-за клеветы врагов народа» или по какому-то сложному заданию партии. А клевета, говорила Ада, долго не живет.

Но борьбу с космополитами Владька полностью одобрял. Как патриот и убежденный комсомолец, он одобрял и разгром генетики, о которой ровно ничего толком не знал. Словом, шестнадцатилетний паренек одобрял все, с чем боролась партия и комсомол. Ему отчего-то долго не приходило в голову, что в орбиту этой борьбы попали его собственные родители, да и он сам.

Однако томиться в милиции Владлену Винсу надоело. Он нетерпеливо ерзал на скамье, недовольно поглядывая на мильтонов со скрипучими сапогами, выскакивающих из кабинета Федора Ивановича, на скучную наглядную агитацию со страшными мордами бандитов, разыскиваемых милицией, на робких и терпеливых посетителей, на огромного и безрукого фронтовика с фигуристо вырезанной тростью. И мало-помалу волнение стало одолевать и его.

Всех уже пригласили, а они с фронтовиком как сидели в коридоре, так и продолжали сидеть.

— Тебе в школу надо, малец, — сказал фронтовик. — Ты чего здесь томишься? Набедокурил, что ли?

— Паспорт получаю, — басовито пояснил Владька.

— Ага! — откликнулся фронтовик и постучал легонько тростью по захоженному и загаженному полу, словно подтверждая свое уважение к подростку и к важности момента, который он переживал.

— Вижу, что ты уже сурьезный мужик. Людина с паспортом у нас уже не столько человек или мальчишка какой-никакой, а сколько гражданин страны Советов. А гражданина с паспортом легче вознести и еще легче… угробить. Вот и я без паспорта оказался. Весь в дырках и медалях, а без паспорта.

— Ну, — ткнул фронтовик тростью в сторону кабинета начальника паспортного стола, — они и решают — вознести меня или вколотить, только человек я или еще и гражданин. Паспорт у нас как божница — на него молиться надо. Сознаешь? Впрочем, вижу, что сознаешь.

Владька пожал плечами. Он не знал, что ответить этому мужику, не совсем понимая, то ли он всерьез говорит, то ли шутит. «Скорее шутит», — подумал он, и тут вышла из кабинета начальница паспортного стола и строго произнесла: «Винс! Пройдемте со мной!»

— К Федору Ивановичу? — тут же облегченно спросил Владька, и на ногах его затрепетали широкие клеши с клиньями. Ответа он не услышал.

Главная «паспортистка» района открыла рот только в кабинете начальника отделения.

— Вот вам ваше чудо-юдо, — представила она с таким же скрипом в голосе, которые издавали милицейские сапоги.

— Ну, — захихикал доброжелательно Федор Иванович, — чуда я пока не вижу, а вот юдо… налицо. Заходи, ленинец.

Владька остолбенел. Он еще не среагировал на это странное приглашение, но кровь в нем уже закипала. Он набычился, постоял, а потом решительно подошел к стулу, сел и громко, вызывающе сказал, хоть как-то защищая себя:

— Здравствуйте, Федор Иванович! Мама вам привет передает. Пишет, что давно не слышала ваших анекдотов.

Но продемонстрированное Владькой знакомство с самим районным начальником милиции нисколько не смутило Федора Ивановича. Он снова засмеялся и заметил сочувственно: «Рановато еще для привета. Письмо от матери получите месяцев через пять, не раньше…»

— Как через пять? — удивленно и жалко вырвалось из Владьки. Для его ожиданий это был космический срок.

— Да вот так, — перестав посмеиваться, ответил начальник милиции и сочувственно вздохнул. — Письма оттуда, где сейчас Ада Исаевна, приходят раз в полгода. Пока ей еще не до анекдотов. Ты не расстраивайся. У Ады Исаевны впереди много времени. Так что напишет, и письма придут. А пока давай тобой займемся…

— Как это займемся? — переспросил Владька встревоженно. — Я ничего не сделал, чтобы милиция мной занималась.

— Сделал, сделал… — снова засмеялся Федор Иванович. — Вот ты написал в документах, что по национальности — русский.

— Да, — растерянно признался Владька. — У меня отец русский. И старший брат русский. Он паспорт у вас же получал…

— Да знаю я, — сказал с неожиданной раздраженностью начальник милиции и почесал затылок, — что Марат русский теперь у нас. И про документы отца твоего знаю… Но сейчас к документам отношение построже, а отца твоего не расспросишь, далековато он от вас и…от нас. И писем он, видимо, вам не пишет. А ты скорее у нас… советский по национальности. Тебя как назвали? В честь Владимира Ильича Ленина.

— Владимир Лен-ин! Влад-лен! — протянул с усмешкой Федор Иванович. — Но такой нет национальности — советской. Народ есть, а национальности — нет. Есть русские, немцы, евреи и какие-нибудь татары. А Винсы, конечно, из немцев. Хотя и обрусевших, но немцев. Сейчас (Федор Иванович слово «сейчас» сказал погромче) я не могу ошибаться, выдавая тебе паспорт. У тебя мать еврейка, а отец — немец. Ты имеешь законное право выбирать свою национальность из этих двух. Понял?

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ…

Вам было интересно?
Подпишитесь на наш канал в Яндекс. Дзен. Все самые интересные новости отобраны там.
Подписаться на Дзен

Новости

Больше новостей

Новости районных СМИ

Новости районов

Больше новостей

Новости партнеров

Больше новостей

Самое читаемое: