ПОЛУКРОВКИ от 25.10.2008

Семейный роман

Продолжение. Начало в N 204

Площадь Ленина. Вид на здание Сибкрайсоюза (Облпотребсоюза)

Но не пронесло. Ада Винс, с ее умом, талантом, принципиальностью и неукротимым характером, не могла быть незаметной. Ее арестовали летом сорок восьмого года. За что? Нет более глупого вопроса в истории России двадцатого века. Да еще для тридцатых или сороковых годов. Маму, как размышляли позднее Винсы, могли посадить по «ленинградскому делу», хотя она уже много лет жила в Сибири, могли привлечь как жену «врага народа», за «не ту» оценку Ивана Грозного, которая не совпадала с представлениями усатого вождя, как говорила Ада, контрреволюционера, а не ленинца. Ее могли посадить за честность, не позволяющую ей промолчать, когда нельзя не сказать, как «космополитку» и еврейку, как японскую, немецкую, английскую и одновременно американскую «шпионку»… но дальше предположения Марата и Владьки становились аморфными, и они замолкали. Их вариантов преследования не хватало, чтобы отгадать все бредовые придумки кагэбистов сороковых годов, когда ленинградцев развозили по тюрьмам не только в Питере, но и по всей стране, а на допросах партийную элиту военных лет с удовольствием избивали, в том числе и «своих членов ЦК и Политбюро». Сталинская «гвардия« бестрепетно пустила под нож ленинскую гвардию, а затем и весь цвет собственного народа. Бесцветье ее больше устраивало.

Но Ада Исаевна после реабилитации, отсидев семь лет в лагере и вернувшись домой с лесоповала, категорически отказалась кого-то обвинять и что-то объяснять своим детям.

— Это прошлое, — сказала она резко. — Попусту потерянное прошлое. Для меня и для страны. А будущее — наша дальнейшая жизнь. Нам с вами важно не проворонить и ее. Но чтобы не проворонить, надо работать и думать.

Работать и думать, работать и думать — вот что исповедовала и чем руководствовалась всегда Ада Исаевна Винс. Думая и работая, она отказалась после лагеря быть историком и переквалифицировалась в политэконома, экономиста. Ада посчитала, что истории как науки не может быть, если она определяется очередными решениями пленумов и съездов партии. Несгибаемая коммунистка Ада Винс потратила лет двадцать, чтобы не остаться только кандидатом исторических наук, а стать еще и доктором наук экономических. Но все это уже было потом, после Сталина и Хрущева, после детства и юности.

А детство для сыновей Ады, впрочем, как и юность, закончились досрочно, как раз в 1948 году. Это когда Аду арестовали и отправили в лагерь, Борьку через полгода забрала бабушка в Питер. Марат тогда же пошел работать на завод, а Владька как попало заканчивал свою учебу в школе. Поворотным пунктом для его ускоренного взросления стало получение паспорта в том же сорок восьмом году.

Их отец, коммунист Герман Винс, выпускник Чугуевского пехотного училища, а затем Петроградского университета и преподаватель истории Ленинградского университета, шесть лет защищавший в Красной армии советскую власть, был из немцев, которые обрусели еще при Александре первом. Все его сохранившиеся (после расстрела в Магадане в 1937 году) документы свидетельствовали, что он русский по национальности. Марат получал паспорт, когда мать еще заведовала кафедрой, и никто даже предположить не мог, что вскоре Ада Исаевна будет не на кафедре, а на лесоповале в Тайшете.

Старшего брата записали русским по национальности отца. Но тогда с ними была мать. Совсем иначе отнеслись в милиции к Владьке, когда Ада уже не заведовала кафедрой, а работала на лесоповале в паре с молодой уголовницей, которая не раз пыталась скатить бревна на убежденную коммунистку.

…Владька долго вместе с другими посетителями торчал в коридоре милиции, ожидая, когда его пригласят, но не испытывая никакого волнения. В том числе и потому, что начальник милиции не раз бывал у них дома. Он где-то заочно учился, и Ада Исаевна вечно ему растолковывала теоретические премудрости истории и экономики. Братья не раз вместе с ним ели жареную картошку — коронное угощение матери — под не поощряемые Адой, но неизбежные в устах Федора Ивановича анекдоты.

Владьку, правда, немного удивляло, что его приглашают не к начальнику паспортного стола, как всех, а к самому Федору Ивановичу. Хотя он мог бы и насторожиться — сорок восьмой год никого к благодушию не настраивал: разгоралась борьба с космополитами, почти сплошь имеющими такие же примерно фамилии, как у Марата и Владьки. Тем не менее Владьку ничто не беспокоило. Он не сомневался, что маму арестовали по ошибке и недели через две она будет дома. Такой преданный партии коммунист, как мама, считал он, может быть в тюрьме только… «из-за клеветы врагов народа» или по какому-то сложному заданию партии. А клевета, говорила Ада, долго не живет.

Но борьбу с космополитами Владька полностью одобрял. Как патриот и убежденный комсомолец, он одобрял и разгром генетики, о которой ровно ничего толком не знал. Словом, шестнадцатилетний паренек одобрял все, с чем боролись партия и комсомол. Ему отчего-то долго не приходило в голову, что в орбиту этой борьбы попали его собственные родители, да и он сам.

Однако томиться в милиции Владлену Винсу надоело. Он нетерпеливо ерзал на скамье, недовольно поглядывая на мильтонов со скрипучими сапогами, выскакивающих из кабинета Федора Ивановича, на скучную наглядную агитацию со страшными мордами бандитов, разыскиваемых милицией, на робких и терпеливых посетителей, на огромного и безрукого фронтовика с фигуристо вырезанной тростью. И мало-помалу волнение стало одолевать и его.

Всех уже пригласили, а они с фронтовиком как сидели в коридоре, так и продолжали сидеть.

— Тебе в школу надо, малец, — сказал фронтовик. — Ты чего здесь томишься? Набедокурил, что ли?

— Паспорт получаю, — басовито пояснил Владька.

— Ага! — откликнулся фронтовик и постучал легонько тростью по захоженному и загаженному полу, словно подтверждая свое уважение к подростку и к важности момента, который он переживал.

— Вижу, что ты уже сурьезный мужик. Людина с паспортом у нас уже не столько человек или мальчишка какой-никакой, а сколько гражданин Страны Советов. А гражданина с паспортом легче вознести и еще легче… угробить. Вот и я без паспорта оказался. Весь в дырках и медалях, а без паспорта.

— Ну, — ткнул фронтовик тростью в сторону кабинета начальника паспортного стола, — они и решают — вознести меня или вколотить, только человек я или еще и гражданин. Паспорт у нас как божница — на него молиться надо. Сознаешь? Впрочем, вижу, что сознаешь.

Владька пожал плечами. Он не знал, что ответить этому мужику, не совсем понимая, то ли он всерьез говорит, то ли шутит. «Скорее шутит», — подумал он, и тут вышла из кабинета начальница паспортного стола и строго произнесла: «Винс! Пройдемте со мной!»

— К Федору Ивановичу? — тут же облегченно спросил Владька, и на ногах его затрепетали широкие клеши с клиньями. Ответа он не услышал.

Главная «паспортистка» района открыла рот только в кабинете начальника отделения.

— Вот вам ваше чудо-юдо, — представила она с таким же скрипом в голосе, который издавали милицейские сапоги.

— Ну, — захихикал доброжелательно Федор Иванович, — чуда я пока не вижу, а вот юдо… налицо. Заходи, ленинец.

Владька остолбенел. Он еще не среагировал на это странное приглашение, но кровь в нем уже закипала. Он набычился, постоял, а потом решительно подошел к стулу, сел и громко, вызывающе сказал, хоть как-то защищая себя:

— Здравствуйте, Федор Иванович! Мама вам привет передает. Пишет, что давно не слышала ваших анекдотов.

Но продемонстрированное Владькой знакомство с самим районным начальником милиции нисколько не смутило Федора Ивановича. Он снова засмеялся и заметил сочувственно: «Рановато еще для привета. Письмо от матери получите месяцев через пять, не раньше…»

— Как через пять? — удивленно и жалко вырвалось из Владьки. Для его ожиданий это был космический срок.

— Да вот так, — перестав посмеиваться, ответил начальник милиции и сочувственно вздохнул. — Письма оттуда, где сейчас Ада Исаевна, приходят раз в полгода. Пока ей еще не до анекдотов. Ты не расстраивайся. У Ады Исаевны впереди много времени. Так что напишет, и письма придут. А пока давай тобой займемся…

— Как это займемся? — переспросил Владька встревоженно. — Я ничего не сделал, чтобы милиция мной занималась.

— Сделал, сделал… — снова засмеялся Федор Иванович. — Вот ты написал в документах, что по национальности — русский.

— Да, — растерянно признался Владька. — У меня отец русский. И старший брат русский. Он паспорт у вас же получал…

— Да знаю я, — сказал с неожиданной раздраженностью начальник милиции и почесал затылок, — что Марат русский теперь у нас. И про документы отца твоего знаю… Но сейчас к документам отношение построже, а отца твоего не расспросишь, далековато он от вас и… от нас. И писем он, видимо, вам не пишет. А ты скорее у нас… советский по национальности. Тебя как назвали? В честь Владимира Ильича Ленина.

— Владимир Лен-ин! Влад-лен! — протянул с усмешкой Федор Иванович. — Но такой нет национальности — советской. Народ есть, а национальности — нет. Есть русские, немцы, евреи и какие-нибудь татары. А Винсы, конечно, из немцев. Хотя и обрусевших, но немцев. Сейчас (Федор Иванович слово «сейчас» сказал погромче) я не могу ошибаться, выдавая тебе паспорт. У тебя мать еврейка, а отец — немец. Ты имеешь законное право выбирать свою национальность из этих двух. Понял?

Владька сидел ни жив, ни мертв. Он, наконец, понял, что предлагает Федор Иванович, и предвидел, что это будет означать для него в России. Немцем Владька решительно, до отчаяния не хотел быть. Потому что он тогда бы хоть чем-то, но походил на тех немцев, которых водили колоннами вооруженные конвоиры на стройки, в баню и в столовую. Или на тех, кто ежемесячно отмечался в милиции и жил в бараках, выполняя самую черную работу на заводах. Или на тех, что стучали деревянными подошвами на рынке, меняя кусочки мыла на еду, особенно на картофельные драники. А также на тех ребят, кого гнобили поселковые мальчишки только за то, что они немцы. Нет, вскоре после войны, когда враги были немцы, Владька решительно немцем быть не хотел.

Но и евреем он не хотел быть тоже не менее сильно. И не потому, что их вдруг много выявилось среди космополитов. Эта борьба хотя и несла тревогу, но проходила слишком далеко от заводского поселка и его жизни. Он не хотел иметь эту национальность, потому что евреев считали богатыми, жадными и трусливыми. Винсы не относились ни к первым, ни ко вторым, ни к третьим. По общему признанию, Ада и ее сыновья считались в поселке самыми нищими.

Даже соседка Вера Ивановна, получавшая скромный паек на металлургическом заводе, как электрик высшей квалификации, считала себя богаче Винсов. Все вещи в доме Ады Исаевны были в единственном экземпляре. Вторая юбка Аду, уже доктора наук, раздражала до самой смерти. Жадной аскетку Аду и ее детей мог назвать только злобный идиот. Любой, кто к ним заходил, у них подкармливался, если в доме была хоть какая-то еда. Да и в трусости обвинить Аду Исаевну не решался никто. Она могла на спор броситься в ледяную воду, переплыть Обь, оказать сопротивление любому хулигану, сесть на необъезженную лошадь, пугающую даже здоровых мужиков.

Так же она воспитывала и детей — в аскетизме, опрятности, бесстрашии и безоглядной преданности своей стране, партии и комсомолу. И, конечно, в интернациональном духе. Унижать братьев Винсов никто не решался. Они дрались отчаянно, защищая себя, и редко находились желающие с ними связываться.

В потасовках у каждого был свой стиль. Марат дрался упорно, но расчетливо, а Владька в мальчишеских схватках вел себя взбудораженно и нелепо, как слепой, не сильно разбирая, кто прав или виноват. В драке он сатанел, ярость его переполняла, но это чаще всего мешало ему, чем помогало.

Ада, если речь шла не о Борьке, никогда не ввязывалась в объяснения с сыновьями, говоря одно в ответ на обиды и жалобы мальчишек: «Разбирайтесь сами». Так они отучились жаловаться, разбирались сами. Зная, что Ада Исаевна еврейка, никто среди ребятни почему-то никогда не вспоминал об этом. Да и не посмел бы. А тут, в милиции, Владьке официально предлагали быть евреем. То есть, по его тогдашнему пониманию, предлагали быть трусливым и жадным. Но не богатым — начальник милиции хорошо знал, какой достаток у Винсов. Вот почему предлагаемая Владьке «самоидентификация» была ему не по нутру.

Продолжение следует.