Семейный роман
А мне все равно, махнул рукой прокатчик. Одного хочу морду набить.
Да кого ты будешь бить?! деланно взорвался участковый. Пятнадцатилетнего дурня одинокой старухи, которая неподалеку от тебя, перемазанная машинным маслом, работает?! Ну, проломишь ты ему башку
и что: тебе легче будет на своем стане, когда ты по рольгангам листы гоняешь? Ни хрена тебе не будет легче. Судьбу свою сломаешь, а ты, можно сказать, гордость рабочего класса нашего района. Тебя впереди Звезда Героя ждет, а не погоны лейтенанта милиции. Ты будешь как сыр в масле кататься, вот помяни мое слово. А этого гаденыша, который валил в темноте твою беременную жену, все равно в тюрьме сгноят. Не сейчас он еще малолетка, а позже.
Точно? чуть ли не радостно спросил прокатчик. Значит, ты знаешь?
Знаю, но не все, доказательств еще мало. Но могу тебе дать честное слово коммуниста, что в тюрьме этот парень проведет больше времени, чем на воле.
Ну и дай мне это честное твое слово! сказал страстно и мстительно прокатчик.
Ну и даю! ответил ему печально участковый.
Так давай выпьем. Или ты опять при исполнении? спросил презрительно прокатчик.
Давай! согласился Вешников, учитывая особенность момента.
Утром в дежурной милицейской машине Вешников перевез знатного прокатчика в новый дом, выстроенный в трёх километрах от заводского поселка. Теперь прокатчику ходить в общагу было незачем. Участковому удалось дело Вячеслава Биреева закрыть
Ада Исаевна Винс, вернувшись из командировки и все разузнав, поступила проще наказала Марата, хотя он никакого участия в ночной игре Славки Биреева не принимал. Но Марат оставался в доме за хозяина, был старшим, и потому, с точки зрения Ады, был виноват больше Владьки, раз не углядел. Марата отлучили на месяц от всего, кроме школы, он извелся дома, подрался с Владькой и затаил зуб на Славку Биреева. Игра в «Черную кошку» имела для поселка и другие, более отдаленные, последствия.
Поселковый мальчишник гудел от голосов на пустыре за баней в разные дни, но любимым была суббота, когда после занятий в школе никто не думал об уроках и не спешил домой. Пустырь, не интересный для посторонних, считался знаковым местом для ребятни. Здесь играли в шахматы на почерневшем пне давно спиленной березы, играли в городки, в лапту, часами гоняли футбольный мяч, часто тряпичный, и там, где обозначались булыжниками ворота, трава давно была вытерта мальчишескими подошвами и телами. Но главное назначение пустыря все же состояло в другом: он на поселке играл роль Лобного места или Сенатской площади. На пустыре дрались стенкой на стенку, выясняли отношения и выносили приговоры тем, кто предал, струсил, обманул или выдал.
Нигде не прописанный кодекс пустыря имел давно выстраданные правила: лежачих и малышню не бить, с инвалидами не связываться, при взрослых ничего не выяснять и ни о чем им не рассказывать.
Дрались на пустыре до первой крови. Ножи перед схваткой выбрасывались на землю, и ребята строго за этим следили. В схватке допускалось одно оружие кулаки. Все остальное биты, финки с наборными рукоятками, латунные выпрессовки пускались в ход только в драках с ребятами других дворов. Своих, по общему умолчанию, калечить не полагалось. Конечно, одной драки для отмщения ребятам не хватало. В ходу были и другие формы наказания. Например, месячное и коллективное отторжение виноватого. Это когда тридцать дней к нему никто не подходил и с ним не разговаривал. С наказанным пареньком не играли вместе в футбол, с ним не ходили в кино, ему не давали зоску и не подпускали к гигантским шагам. Даже в речке купались в сторонке от него, как от прокаженного и отверженного. Это наказание для некоторых мальчишек было гораздо хуже драки, потому что та пустота общения, на которую их обрекал пустырь, была тяжелее и позорнее, чем, положим, в третий раз расквашенный нос. Но самым унизительным наказанием считалось в поселке, когда на обвиняемого пацаны мочились. Такому пареньку лучше было сразу съезжать с поселка. Его сторонились, как чумного. На прощение претендовать он не мог. Его звали не по имени, а по унизительной кличке «моченый». У моченого разрешалось все отобрать, куда угодно его послать и каждому сопляку дозволялось в него плюнуть. Принимая все это во внимание, ребятишки вздрагивали, когда им подкидывали записку с двумя словами «В субботу на пустырь». Это означало одно: на наказание, на приговор. Но при этом не исключалось и право на оправдание.
Цинизм, жестокость и романтизм вполне уживались в послевоенной ребятне.
Ни один мальчишка даже думать не позволял себе о том, чтобы не прийти на пустырь. Тогда он становился изгоем. Его били за трусость при любом подходящем случае, и ребята вышвыривали его из своих компаний, как старую и давно сломанную игрушку.
Славка Биреев еще в пятницу подбросил Леньке Мезмеру записку с роковыми словами и вечером того же дня принялся вести активную оргработу. Он жаловался пацанам, что Ленька выдал его участковому, и теперь ему, ни в чем не виноватому, грозит детская колония.
Эту суку, говорил он запальчиво, надо наказать. Стукач должен быть обоссан. Мы ему еще рот бзникой набьем.
Бзникой, которую в войну ели все ребятишки, назывались черные ягодки паслена. После войны, хотя голод и продолжался, бзнику уже никто не ел. Пацаны ее презрели. Тем более, что теперь бзнику ели военнопленные немцы.
К пятнице двор жужжал, как пчелиное гнездо, а в субботу многие ребята убежали с уроков на пустырь. Лил проливной дождь. Пацаны долго толклись в бане, пережидая его. А потом их потурили на улицу, потому что привели мыться колонну военнопленных немцев. Команду еще не подали, и колонна, в ожидании команды, стояла как вкопанная. Ребята смотрели на немцев спокойно, уже без того первоначального и нервного интереса, с которым они смотрели на них впервые в 1944 году, когда их привезли. К военнопленным немцам город успел привыкнуть. Они попадались всюду в саду Кирова, где строили летний театр, на заводе, где возводили трубный цех, на базаре, где они меняли перламутровые зажигалки на толстые шерстяные носки, а иногда даже на танцплощадке. Любой разговор с местными жителями немцы начинали с просьбы и со слов «Гитлер капут».
Ну что, спросил Биреев не без самодовольства у белобрысого и сильно промокшего паренька с глазами цвета сирени, Гитлер капут?
Паренек скосил глаза, сильно закашлялся и постучал себя по груди: «Капут, капут».
И согласно закивал головой. В это время раздалась отрывистая команда, и промокшие немцы заспешили в баню. Ребятям ничего не оставалось делать, как идти на пустырь. К двум часам тучи маленько расступились на небе, вылезло, словно нехотя, солнышко и в его слабых осенних лучах появился на пустыре Ленька Мезмер как всегда неторопливый, спокойный и без тени хоть
Ну, стукач, спросил с холодным спокойствием Славка, это ты меня мильтону сдал?
Не я, медленно ответил увалень Мезмер, сообразивший, наконец, ради чего его вызвали на пустырь. Дашка, наверное, сказала.
Не знаю. Мильтона не видел. Но знаю, когда он к Дашке заявляется. Я в это время всегда в клубе филателистов.
А откуда она узнала, что я девку валил, а не ты, например? уже не спросил, а скорее крикнул Славка.
Я не валил, я фонариком светил, если ты не забыл напомнил Мезмер. И добавил:
По твоей просьбе.
Тогда почему участковый на меня валит?
Потому что ты валил, я же светил, видел, простодушно ответил Мезмер. Кроме того, мы так не договаривались, продолжил он тихо. Мы же только играли, пугали А ты
Что я, что я?! взревел Биреев. Откуда я знал, что эта девка упадет?! Подножки все ставили И ты тоже, стукачина пархатая
Нет, сказал Ленька, я светил и мяукал и больше ничего.
Мезмер побледнел, но на крик не перешел. Больше того: он словно успокоился и приготовился к драке: расстегнул пальто, снял шарф и поставил портфель рядом с Ванькой Богатыревым, который среди мальчишек поселка считался самым справедливым парнем обычно ему доверялась роль судьи во время футбольных баталий. Но неожиданно Богатырь пнул портфель Мезмера, и он отлетел в лужу. Это было как сигналом к атаке. Славка подскочил к Мезмеру и сильно ткнул его кулаком в нос. Но у Леньки была выдержка слона.
Он не упал, не заплакал и еще успел сказать:
Пацаны! Славка подонок и ублюдок. Он шарил под юбкой у тетки, которую сбил. Я видел, я светил
Но зачем
Я не ему, я не ему, заплакал, наконец, Ленька, я только Дашке рассказал. Я не думал, что она мильтону расскажет.
Вот потому ты и стукач, отчеканил, как приговор, Олег Немчинов и заехал в ухо Мезмеру.
Бей его, жидяру! заорал, как простонал, Славка
и началась свалка. Некоторое время Ленька еще стоял, отбивался, но вяло, он скорее отталкивал нападающих мальчишек, чем дрался с ними. Но силы были неравные. Поселковый мальчишник стал толпой неукротимой, безжалостной и неразмышляющей. Владька не мог вспомнить, чтобы
Владька был потрясен всем увиденным. Он не шелохнулся во время драки. Его ужаснула ненависть ребят, и он понимал, что она вызвана не только тем, что Мезмер рассказал своей домработнице о Славке, но в большей степени другим тем, что Ленька еврей. Да еще, по понятиям того времени, из семьи богатых евреев. Он и себя тогда впервые в жизни почувствовал чужим среди своих ребят. То есть евреем. Ему было страшно, стыдно и противно. С той давней драки его душу будто застегнули.
Сразу после драки старший Мезмер уволился с завода и первым на поселке среди эвакуированных во время войны вернулся к себе домой, на Украину. Он ни с кем не объяснялся, не расследовал, при каких обстоятельствах и за что избили его сына. Мезмеры уезжали не прощаясь. Только перед самым отъездом старший Мезмер зашел к Вере Ивановне, которую хорошо знал, и сказал ей всего несколько слов. Но слова сказал он, видимо, такие, что Вера Ивановна проплакала три дня, и единственный человек, который за ней ухаживал, была Ада Исаевна Винс. А Славка исчез. Он удрал к отцу, которого уже почти забыл.
Появился он месяца через два тихий, приветливый, внимательный и повзрослевший.
Тебя отец выгнал? спросила Вера Ивановна уверенно.
Да, прошептал Славка.
Я бы тоже выгнала, сказала она спокойно. Но не могу. У тебя, кроме меня, нигде угла нет. Хотя мать для тебя только хозяйка этого угла и больше никто.
Славка бросился обнимать и целовать мать, но она сидела неподвижно и молча.
Продолжение следует