Побудка

Пехтурили всю ночь, выложились — ни ногой двинуть, ни рукой пошевелить.

Добрели до неглубокой, с рваными закраинами канавы, протянувшейся вдоль линии фронта, поделили ее между ротами и взводами и, расчленившись в цепь, попадали на дно. Пороха хватило лишь на то, чтобы скинуть вещмешки и освободиться от «хомутов» — свернутых в скатки шинелей. Ну, и запалить, ясное дело, самокрутки. Заняли, называется, оборону. Зато в сводке с переднего края, можно не сомневаться, пойдет наверх: оборонительный рубеж на эн-ском участке Юго-Западного фронта укреплен свежими силами.

Бойцов, ожидавших подмены, не застали. Надо думать, снялись загодя, дабы не мешать нам обустраиваться. При этом следов собственного обустройства не оставили никаких. Впрочем, к подобному было не привыкать, нас, пожалуй, больше озадачило бы, окажись тут окопы, ходы сообщения, пулеметные гнезда, блиндажи...

Вся фортификация ограничивалась этой канавой. Похоже, ее пытались превратить в противотанковый ров, да не успели. Или поленились. Танкам она в таком виде — не преграда, бомбежку или артобстрел в ней тоже не пересидишь, единственно, от пулеметного огня заслон. Поэтому никто не удивился, когда Леня Качуга, наш новый помкомвзвода и моя правая рука, попросил из темноты:

— Окопаться бы, пока не рассвело...

Никто не удивился, да только никто и не поспешил расчехлить саперные лопатки. В том числе и сам Качуга. По-доброму, поддержать бы его, понукнуть парней, но тогда пришлось бы вдохновлять примером, а сил на такое не осталось.

— Для себя же, ребята, — предпринял Леня еще одну попытку.

Увы, с командирской жилкой надо все же родиться. Чего было не отнять у Лени, вчерашнего студента-филолога, так это умения быстро и точно оценить ситуацию, найти решение. И еще бесстрашия, которым тоже не каждого мама оделяет. А вот приказать — не получалось.

Леня отступился. Да и не осталось, можно считать, кому приказывать, почти всех тут и сморило. Буравчики цигарок сверлили мрак лишь на правом фланге, где кончалась цепь. Оттуда и проклюнулся спустя какое-то время один бодрячок:

— А ведь помкомвзвода не дуру гонит, — я без труда узнал осиплый баритон Ивана Фомича Демина, из старослужащих. — Хотишь какую-никакую страховку от осколков поиметь, лезь в землю. Первая, как это говорится, заповедь пехоты.

При этом готовности тут же начать заглубляться наш Фомич не проявил (хотя как его попрекнуть, он у нас после госпиталя). Между тем его чисто теоретический порыв был с живостью подхвачен неподалеку от меня незнакомым мне тенорком:

— Между прочим, у них на каждом рубеже окопы в рост.

— Никак, девица? — встрепенулся Фомич. — Каким это ветром-то?

— Санинструктор я. Из третьей роты. Оля К... — назвала фамилию, но я уловил только первую букву.

— На марше пятку стерла, а пока портянку перематывала, наши утопали. К вам вот пристроилась.

— И правильно сделала, вот развиднеется, найдешь своих. А откуда, Олюшка, извиняюсь, конешно, про окопы у германца ведаешь?

— Так я же с самого начала войны на фронте. Сегодня четыреста пятьдесят третий день. И такая везучая: ни царапины!

— Эва!.. А мне, правду сказать, и не втемяшилось разложить по дням, сколь мы с этими тевтонами пурхаемся.

— И неизвестно, сколько пропурхаемся, — это уже Леня Качуга встрял, — пока не спохватимся, не начнем учиться воевать...

Они еще какое-то время бередили себя больной темой, но я перестал вникать, увязнув в тине полудремы. И не знаю, как долго продолжалось сторожкое забытье, только запомнилось, встряхнулся не на звук — на запах: очнулась полынь. Верно, воздух повлажнел от росы и пожухлые кусты вокруг нас вернулись к жизни. Пряный настой тотчас перенес меня на дедов сеновал, под его хожалый полушубок, где с ароматом трав сплетался, не переча ему, дымок самосада, заплутавшийся в завитках овчины.

— Жизни не жалко за одно такое утро! — услыхал вдруг созвучное моему настрою восклицание Оли.

День начал набирать силу, и я смог теперь разглядеть, кого же послал нам в спутницы Бог во время ночного перехода. Похожая лицом и фигуркой на озорного подростка, девушка стояла на коленях, заплетая в косу тяжелые медные пряди. Зрелище было столь непривычным, так не вязалось с грубой серой шинелью на ней, с окружающей обстановкой, со всем нашим бытом, с тем, что нас ожидало, что я оторопел, смешался.

И потом: бьющая в глаза мальчишечья озороватость — и эта коса, извечный символ маминых дочек, которые тише воды.

На фронте вошло в привычку не держать мыслей за пазухой, и я с разбега бухнул:

— Знаешь, тебе больше к лицу был бы не этот конский хвост, а...

И осекся: лицо у нее мгновенно стало не мальчишечьим, а бабьим, жалким и растерянным; она поспешно потупилась, пустив и без того быстрые пальчики в галоп.

Меня ошпарила запоздалая догадка: коса, наверное, не столько предмет девичьего самолюбования, сколько каждодневное напоминание о доме, о маме, о подружках, о таких далеких сейчас утренних сборах в школу, о бантике, завершавшем ритуал и замененном теперь кусочком бинта...

Как было исправить оплошность? Выручил Фомич:

— Наш сержант по молодости лет, извиняюсь, конешно, куда-то не в ту степь, — просипел, перебираясь с фланга. — Этакую красу хвостом обозвать!

— Дурость, Иван Фомич, — поспешил я признать и повернулся к Оле: —Прости, пожалуйста, это я вроде как пошутил!

Оля покивала, пряча глаза, поднялась с коленей. Отряхнула от налипшей глины полы шинели, заправила под воротник косу. Солдатская шинель сидела на ней тики-так, поработали, видно, умелые ножницы да искусная игла. Перетянув талию широким ремнем, девушка дурашливо вздела к виску пухлую ладошку:

— К дальнейшему прохождению службы готова!

— Никак, своих шукать навострилась? — вскинулся Фомич, поглаживая скулу со жгутом свежего шрама.

— А то давай, мы тебя выменяем за нашего санинструктора.

Оля не успела ответить: со стороны противника ударила пушка. Я автоматически пригнулся, махнул девушке:

— Ложись!

Она продолжала торчать столбом — растерялась, верно, от неожиданности. А может, захорохорилась? Тогда Фомич рванул ее за руку, придавил к земле и накрыл своей шинелью, словно сукно могло защитить от осколков.

Снаряд разорвался почти у самой канавы, левее расположения взвода. Что-нибудь в полусотне метров от нас. Чуть помедлив, немец послал второй гостинец — он ухнул тоже перед канавой, но теперь ближе к нам. Фомич вскочил, помог подняться Оле, показал кивком в степь за нами:

— Скорейча, доченька, тут рядом, шагах, может, в тридцати, воронку старую углядел давеча, затаись в ей на дне.

Она было уперлась, порываясь что-то сказать, но Фомич решительно подтолкнул в спину:

— Опосля обскажешь, не траться щас. Нам-то все одно бедовать на рубеже, не сойти, а ты вовсе даже ни при чем.

Девушка повиновалась. И только успела раствориться в кисейной мороси, подступившей к этой минуте с Волги, пушка ударила вновь. По голосу — та же самая. Снаряд на этот раз прошел прямо над нами, низко совсем, обдав оголенные нервы смертным ознобом. А лег довольно-таки далеко позади. Несуразно далеко, как шальной.

Пушка гавкнула еще пять или шесть раз. Канаву Бог миловал. Канаву и нас в ней. Снаряды ушли к нам за спину. Не так далеко, как тот, шальной, но — за спину. Никого не зацепило.

Установилась прежняя тишина. Немец не выказывал признаков активности. Во всяком случае, не собирался атаковать. Тогда ради чего переполох затеял? Выходило, просто порезвился, устроил побудку. У него, не в пример нам, и для игр боеприпасов хватало. И я не удивился бы, услыхав, как прошедшей зимой в Карелии, усиленное мегафоном: «Э, рус, гутен морген, делаем далше наш война!»

Но вместо немцев прервал мои думки Леня Качуга:

— Гутен морген, гутен таг, хлоп по морде — кто дурак?

Вспомнил чего-то эту известную ребячью считалку (правда, переиначив конец) и засмеялся. И следом, снимая напряжение, взбурлил по всей цепи дикий хохот, безотчетно-счастливый и глупый хохот людей, избежавших глупой, несправедливой, бесцельной гибели. И тут же сквозь смех, рядом с ним, зажурчал мирный говорок о мозолях, набитых на марше, о жратве, о куреве, о письмах из дома, которым теперь плутать вдогон за нами.

Я вслушивался в знакомые голоса, тоже отдыхая от пережитого напряжения, отодвинув на время все заботы. Эта пауза воспринималась как законное вознаграждение за мгновения унизительной беспомощности. И стоило усилий возвратиться к действительности, когда пробился в сознание чей-то зов. Дребезжащий, монотонно повторяющийся, он глухо доносился сквозь туман откуда-то из глубины обороны:

— Сержант... сержант...

Помстилось — Фомич, его вроде голос. Только какой-то надтреснутый, старческий. Глянул на то место в цепи, где быть бы Фомичу — пусто. В сердце кольнула догадка: не дождался, как умолкнет пушка, кинулся проверить Олю, и... Неужели угодил под один из последних снарядов?

...Снаряд настиг не Фомича — Олю. Взбуровил край воронки, в которой она пережидала обстрел, и, не задев ни одним из тысячи осколков, не поцарапав даже, убил взрывной волной.

В той воронке, на самом дне, ее и нашел Фомич. Опустился на колени, подхватил на руки смятое волной тело и так, на коленях, остался. Не смог подняться. Будто самого изломало тем смерчем. Тогда и стал звать на помощь...

Могилу для Оли копали всем взводом, подменяя один другого. Каждый, словно виноватясь, хотел отдать девушке последний долг. Фомич попросил: пусть будет глубиной в полный рост, как если бы то был окоп, каким не довелось ей владеть при жизни.

Все это время он держал Олю на руках. Леня Качуга расстелил на дне канавы шинель, тронул за плечо: положи.

— Нет, нет, — даже попятился Фомич, — положим сразу на место, ни к чему это ей — лишняя боль.

В основании могильного холмика, где полагается стоять памятнику, заглубили саперную лопатку — черенком в грунт. На выступающем заступе, предварительно прошваркав песком, Фомич нацарапал острием штыка:
«Оля К., санинструктор. 17.09.42».

Стоя перед холмиком на коленях, трижды поклонился, касаясь головой земли, проговорил почему-то шепотом:
— Прости нас, Олюшка, доверилась ты нам, а мы спровадили тебя на тот свет и даже фамилию не спросили!..