Николай ЦАРЕВ: Просто вырос я таким!

— Николай Петрович, вы такой правильный человек: все по полочкам разложено, обед — строго по часам, сроду нитка на одежде не вылезет, а в работе тщательный до фанатизма… Откуда это?

— Должно быть, из детства, которое прошло у меня в Купино, из семьи. От отца, в частности, — он у меня очень скрупулезный, старательный во всем был. И звали его по-царски — Петр Алексеевич. Только в отличие от царей был простым рабочим. Трудился кочегаром в депо, на электростанции машинистом. А когда брался что-то делать, делал это очень основательно. Помню, строил сарай и приговаривал, довольный такой, гордый: «Кто строил? Сам Петр Алексеич!»

— А мама чем занималась?

— Домашним хозяйством в основном, воспитанием детей. Нас было шестеро в семье, у меня две старшие сестры и три младшие, а я — единственный сын… Кстати, родная фамилия моего отца — Метлушко, матери — Катунина.

— Интересно, по какой такой логике сын получился — Царев?

— Фамилию эту моя мать, Анна Ивановна, унаследовала от первого своего мужа, который погиб на фронте. Она его Омелькой называла, хотя на самом деле он Ульян. Царев Ульян! А когда уже мой отец, Петр Алексеевич Метлушко, вернулся с войны, он взял в жены мою мать-вдову, причем уже с одним ребенком (это моя сестра Зина, она сейчас в Купино живет).

— И с ребенком, и с фамилией тоже, словом! Теперь ясно. Николай Петрович, неужто вы, такой благовоспитанный, даже в детстве не хулиганили?

— Сильно не хулиганил.

— А дом кто поджигал? Ваши родственники в Купино что-то такое рассказывали…

— Так это я просто костерок решил разжечь небольшой на огороде. Там лежали объедья, то есть остатки недоеденного коровой сена, эти грубые соломины. По весне я сгреб их в кучу и поджег. К моей неожиданности, все моментально вспыхнуло, огонь тут же разбежался, загорелся сарай (взамен которого отец потом построил новый — он до сих пор стоит), крыша соседнего дома опалилась. Шел мне пятый год…

— Вам попало?

— За это — попало изрядно. Вообще, если я что-то дома вытворял, меня мать всегда наказывала. Хватала платок или хворостину… И начинала за мной гоняться. А у нас дом по тем временам большой был, посреди него — русская печь. Так я вокруг этой печи бегал, а мать — за мной. Естественно, она меня догнать не могла. Заканчивалось тем, что она уставала и успокаивалась. Или же я поддавался. Ну, стеганет меня мама раза два, так, символически. Травм никаких не было.

— Вот и чудно. А почему из рабоче-крестьян вас потянуло в гуманитарии, что послужило стимулом в выборе профессии?

— Просто в школе я хорошо писал сочинения. А в десятом классе глубоко влюбился…

— Ну? С этого места, пожалуйста, поподробнее!

— Да, буквально влюбился — в историю. И вообще в гуманитарные науки. Поступил на филфак в Новосибирский государственный педагогический институт — решающую роль сыграла тяга к слову. А въедливость вот эта, скрупулезность, педантичность, которые были в моем характере, оказались очень ценными в отношении работы со словом. Кстати, у меня не только все правила, все привычки из детства идут, но я даже какие-то слова в своем лексиконе стараюсь сохранить, которые в нашей семье «котировались».

— Какие, например?

— Вот кто знает, что такое хряпка?

— Ну-у… У Замятина в сказке такой персонаж был — Хряпало, который все пожирал на своем пути. Видимо, хряпка — что-то, связанное с едой.

— В правильном направлении мыслишь. Хряпка — это капустная кочерыжка. Когда ешь ее, вроде звук такой получается: хряп, хряп, хряп… Любимое мое кушанье в детстве! Ну и сейчас тоже.

— Кто был вашим любимым писателем в школе?

— Достоевский. Мне был близок его психологизм, я просто поражался до глубины души его произведениям. Любимый роман — «Преступление и наказание».

— А вы согласны с тем, что Достоевский был немного того… Ну, акцентуированной личностью, с отклонениями. Как теперь говорят, с гусями.

— Так все писатели и журналисты должны быть «немного того». Мы же смотрим на разные явления не напрямую, не в лоб, а выбираем какой-то свежий ракурс, ищем оригинальный подход к слову, к факту, рассматриваем ситуацию с той или иной, часто неожиданной, стороны. Отбор фактов, подача материала, подвод читателя к событию через какие-то другие интересные события — все это для писателя и журналиста в порядке вещей.

— Вы думали когда-нибудь, что будете работать в газете?

— Уверовал в то, что так оно и будет, когда служил в армии. А служил я в Группе советских войск в Германии, в восьмиорденоносном танковом полку, в мотострелковой роте.

— Что же там такое произошло с вашим сознанием?

— Да ничего особенного. Просто до армии я работал учителем в школе, а после вернулся и четко так ощутил: не мое это призвание. По окончании службы пришел сюда, вот в это самое здание на Немировича-Данченко, 104, в редакцию газеты «Приобская правда», с которой еще до армии пытался сотрудничать, писать заметки небольшие. Пришел, но мне сказали, что журналисты им не нужны. И отправили этажом ниже, в газету «Колос Сибири».

— А там?

— Там на меня посмотрели, сказали, что журналисты им тоже не нужны. И отправили этажом выше. То есть опять в «Приобскую правду». На сей раз моя «настойчивость поневоле» принесла кое-какие плоды: меня взяли работать корректором. А спустя некоторое время я снова начал писать заметки… «Дописался» до должности корреспондента отдела сельского хозяйства, который возглавлял тогда Владимир Иванович Трухин. Туда понадобился человек с длинными ногами, легкий на подъем, способный в любой момент сорваться с места и отправиться по полям, по колхозам и так далее. Вот такого во мне и увидели.

— Вспомните какую-нибудь интересную командировку из тех времен.

— Самая экстремальная поездка была, когда я своим ходом, на перекладных, поджидая проходящие автобусы где-то в заснеженной степи, возвращался в город. Стоял у совхоза «Обский», когда на градуснике было минус сорок шесть. А на мне даже валенок не было — какие-то суконные ботинки, частично обшитые кожзаменителем. Страшно замерз тогда!

— Еще бы. Кто же вас в такой мороз отправил в совхоз?

— Сам напросился. Захотел посмотреть на примере «Обского», как наши хозяйства борются с небывало сильным морозом. Помню, Николай Федорович Назаренко, директор, сидел тогда в конторе одетый. Спрашиваю: «Как вы тут?» А он мне: «Как, как… Вот сидим в полной боевой готовности, ждем, рванет или не рванет».

— Что рванет или не рванет?

— Теплотрасса, естественно. Трубы. Что же еще?

— Рвануло?

— К счастью, обошлось. Хотя в некоторых хозяйствах рвало… Много лет я посвятил поездкам в рейды. Мы комплектовали бригаду, туда входили журналист, фотокор, представитель народного контроля, какой-нибудь специалист по качеству молока или главный зоотехник района либо ветврач — в зависимости от ситуации, и даже шофер. Все дружно ехали и детально разбирались: почему в таком-то хозяйстве то-то и то-то не так? Например, засорены посевы, большой падеж телят замечен, плохо налажено воспроизводство стада и так далее. Между прочим, практическая польза от таких рейдов была.

— Так надо полагать!

— Я же всегда старался в таких командировках собрать дополнительный материал, подметить какой-нибудь курьез. Однажды в совхозе «Морской» Новосибирского района мы ехали мимо Москвичёва озера. Смотрю: что такое? Из воды торчит кабина трактора с трубой. Решил разобраться, даже затем поёрничал в публикации немного — дескать, на территории нашей области завелось лох-несское чудовище. Откуда оно здесь? И зачем?

— Был резонанс?

— Конечно. Раньше же официальные лица в обязательном порядке должны были прессе давать ответ на подобные выступления. Я уже сам не помню, что там действительно произошло с этим бульдозером. Кажется, весной он просто поехал по льду и провалился. Но никому дела до него не оказалось. Водитель, судя по всему, выбрался, там глубина была символическая.

— Сколько лет вы уже в «Советской Сибири» трудитесь?

— 23 года. Когда я пришел сюда, в сельхозотдел, которым руководил Станислав Прокопьевич Опарин, мне было 37 лет. Я считался молодым сотрудником. Была у нас тут такая небольшая, но могучая кучка — мы все время на планерках наше старшее поколение за что-нибудь «долбили». Ну, слегка…

— Да от вас и теперь на планерках многим достается, независимо от возраста и стажа. Хотя, отдадим должное, часто — по существу!

— Да, но это частности. В целом же я стараюсь поддерживать коллег, особенно молодых.

— А зачем вы их поддерживаете? Они же иногда приходят такие наглые, высокомерные, еще ничего не сделали, а уже хотят и денег, и славы, и Бог знает чего еще…

— Вообще-то слишком наглые здесь надолго не задерживаются, если ты заметила. Так исторически сложилось. То ли атмосфера у нас такая, то ли еще что-то. Но если пришел человек непорядочный, чересчур заносчивый, любящий права покачать, то надолго он здесь просто не в силах будет удержаться. А что касается «зачем»… Газета за все эти годы стала родной, хочется о ней заботиться, хочется, чтобы уровень ее был выше, чтобы она была интереснее, где-то действительно задиристее, свежее. Приятно, когда кто-то не просто на твоих глазах, но и с твоей же помощью растет профессионально, совершенствуется творчески, приобретает определенный опыт. Извини, но самолюбие во мне тоже какое-то играет: если я помог кому-нибудь и вижу результат, это очень радует и греет душу.

— Что самое интересное в вашей работе?

— Конечно, это встречи, общение с людьми. Часто мои собеседники — люди обычные. Механизаторы, доярки, руководители на местах. Они мне душу изольют, посетуют на свои беды или, наоборот, поделятся достижениями, радостью — пшеница там хорошо растет, корова пять тысяч литров молока дает в год и так далее — это же здорово! В следующий раз приезжаешь к ним уже как к родным. А сам я будто заново рождаюсь — столько впечатлений, столько сил и энергии придает одно лишь осознание того, что ты помогаешь людям, что ты им нужен, что не просто пишешь статьи, но вносишь свой вклад в какое-то важное и полезное дело.

— А что в работе самое сложное и самое смешное?

— Сложнее всего бывает иной раз достучаться до какого-либо нужного специалиста и получить комментарий на ту или иную тему. Все же эта бюрократия, эта субординация, которые в нашем обществе, похоже, неискоренимы, сильно угнетают. А самое смешное — это всякие наши ошибки и несуразности, которых, как ни старайся, стопроцентно избежать в газете просто нереально. В каждой работе могут быть огрехи, и наша — не исключение. Вот и появляются на ровном месте какой-нибудь «пердседатель», «пенисонер», «крупный рогатый кот» и так далее. Что-то от спешки происходит, что-то от «замыленности» глаз… сама понимаешь.

— Расскажите про какой-нибудь собственный ляп, который вас, быть может, самого сильно повеселил. Ведь у каждого из нас такой найдется…

— Как-то, работая еще в «Приобской правде», брал интервью у комбайнера по имени Анатолий Стрельченко. Он неохотно говорил, весь такой упрямый: да чего, мол, вы тут пристали, работать надо! А моя въедливость и занудливость всегда при мне — надо же всё разузнать подробно. Спрашиваю: у вас пожарные средства есть на комбайне? Есть, говорит: вон, метла. Я что-то такое написал в итоге… Приехал вскоре снова к этому Стрельченко. Он злой, разорвать меня готов: что, говорит, вы про меня сочиняете, будто я с помощью метлы пожары тушу?!

— А что надо было написать?

— Оказалось, я не всё тогда выяснил. Метла — действительно противопожарный атрибут. Но нужна она не для того, чтобы ей огонь сбивать. Просто, прежде чем зерно попадет в бункер, оно должно быть первично провеяно. И вот эти устройства на комбайне постоянно забиваются шелухой от зернышек — мелкой половой. Если вовремя не прочистить, то малейшая искра — и всё, пожар «на борту»! Значит, комбайнеру надо обязательно метлу в своем арсенале иметь, чтобы в течение дня регулярно всё это сметать. Вот так.

— Зато вы это навсегда запомнили.

— Да, единожды исправив ошибку, стараюсь ее больше никогда не допустить.

— Николай Петрович, при всей вашей правильности, рациональном подходе ко всему…

— Так и говори уже — при всей моей въедливости и занудливости!

— Ну да… Тем не менее при всем этом вы обладаете потрясающим чувством юмора.

— Ты будешь смеяться, но это тоже из детства.

— Любили смешить класс на уроках?

— Да, да. Вообще-то многие любили, но всем за это попадало, а мне почему-то нет. Либо учительница отворачивалась и сама прыскала, либо делала вид, что она просто ничего не слышит. А класс в это время заливался!

— Что же вы такое творили, если это вам прощалось?

— Ничего особенного. Рожи не строил, ушами не шевелил, фокусы не показывал — мог реплику какую-нибудь веселую отпустить вполголоса. Мог в ходе обсуждения какого-то учебного материала выдать свое слишком уж неожиданное суждение по этому поводу. Но не более того. Не знаю, почему мне прощалось. Заговоренный какой-то я был, что ли?

— Может, просто обаятельный и, как теперь говорят, с харизмой?

— Наверное, вот что: во всем остальном я был очень обязательный, исполнительный, тщательный, учился хорошо. Не круглый отличник, конечно, но все-таки... Вот на фоне всего этого мои мелкие грешки смотрелись, должно быть, как-то даже органично.

— В продолжение темы юмора. Как возникла рубрика «В десятку», которую вы ведете уже без малого 20 лет?

— Работал я тогда заведующим отделом писем и социальных проблем. С 1 января 1992 года отпустили цены. Люди пришли в магазин за продуктами и увидели: то, что стоило рубль, стоит 45 рублей! Моментально на газету обрушился шквал писем: что, мол, это за безобразие, разберитесь! Кроме того, каждое утро возле моего кабинета очередь выстраивалась из читателей — шли ко мне с жалобами. А я человек, в общем-то, нервный, мне все это трудно было перенести.

— Нервный? По-моему, это преувеличение.

— Ты плохо меня знаешь. Я психованный! Бываю… Так вот, письма идут, люди тоже, а я думаю: сколько можно? И на фоне всеобщего плача у меня вдруг родилась идея: все эти возмущения, рев и прочее повернуть таким образом, чтобы, наоборот, посмеяться над собой.

— Кстати, заинтриговали со своими нервами. Как сказал один сатирик, «и подколодную змею можно довести до того, что она запустит в тебя колодой». А журналист Царев чем может запустить? Если что…

— Ну нет, предметами я не кидаюсь. Если что, может просто произойти страшный взрыв! Возмущения.

— А как в таких случаях в норму себя приводите?

— Любые способы хороши — сосредоточиться на работе, почитать, поболтать с хорошим человеком про что-нибудь веселое, покопаться на огороде… Кстати, коллеги меня часто спрашивают: почему я такой заядлый дачник? Так это заядлый поневоле! Считаю, если уж есть огород, то он должен быть ухоженный. Хотя иной раз глаза бы на него не глядели… И вообще, собственником дачи является моя жена. Лично у меня огорода нет.

— А что у вас есть ценного? Именно у вас? Если бы вы баллотировались в депутаты, скажем, то что прописали бы в графе «собственность»?

— Кстати, это мысль! Отчего бы не попробовать… Ну, в общем, есть у меня в собственности половина трехкомнатной квартиры. Кроме того, еще комната в четырехкомнатной квартире на три хозяина. Вот и всё. Автомобиля нет... А, вспомнил: гармошка еще имеется! И сумка спортивная, вся штопаная-перештопаная, с которой езжу в командировки.

— А новую что не купить?

— Я очень привыкаю к вещам. Поэтому их меняю крайне редко. Чиню-зашиваю до последнего, пока вещь не изойдет какими-то явными потертостями.

— Но говорят, надо, наоборот, чаще себе что-нибудь новенькое приобретать, хотя бы по мелочи — для поддержания жизненного тонуса.

— Пусть говорят. Всё ведь очень индивидуально. Тонус мне гораздо больше повышает то, что я своими руками могу придать новую жизнь какой-либо старой вещи. Не только сумке или штанам — ведь и диван можно залатать, и стул отремонтировать… Не из-за жадности это происходит, не из-за скаредности, понимаешь? Просто характер такой!

— Кстати, старые вещи тоже когда-то были новыми…

— Да, но одно дело, когда они приобретаются по большой необходимости. Совсем другое — превращать шопинг в развлечение, стараться набрать себе много всего, хотя, объективно, в этом нет никакого практического смысла. Не понимаю мужчин, которые обожают часами ходить по барахолке, что-то без конца выбирать, примерять, менять.

— Николай Петрович, а есть ли у вас то, что принято называть жизненным кредо? Или можно другое определение подыскать — жизненный принцип, установка, философия? Как угодно…

— Понял. Быть может, покажусь немодным, но скажу прямо: главное для меня — жить честно. С одной стороны, честность несколько осложняет ситуацию, порой просто вредит. С другой, честным быть все же выгоднее: тебе больше доверяют. Если ты 999 раз из тысячи оказался честным, то и в оставшийся, тысячный, раз тебе обязательно поверят. И наоборот, если заслужил уже репутацию человека бесчестного, то…

— Значит, один раз из тысячи вы все-таки можете соврать?

— Нет. Врать не могу, так и не научился. Могу, в крайнем случае, что-то скрыть, утаить…

— Не знаю, как вы сами воспринимаете вашу дату, про которую мы ни разу в нашей беседе еще не заикнулись. Говорят, каждому из нас столько лет, на сколько он себя чувствует. Тем не менее как вы воспринимаете свой грядущий юбилей? И что бы пожелали себе в его преддверии?

— Начну издалека. Скажем, в шахматы я так и не научился играть. Знаю только, что конь ходит буквой «Г», ладья — тупо по прямой, а королева где-то там превращается в пешку…

— Николай Петрович, наоборот!

— Ну, или наоборот… Словом, шахматами я голову уже не разовью. Но хочу пожелать себе продолжать держаться хотя бы в той форме, которая есть. В том числе в форме физической. Проходя мимо зеркала, я всегда смотрю на себя сбоку, по возможности, несколько раз в день. И вижу периодически: наступает момент, когда надо взяться за себя конкретно, подтянуться. В общем, двигаться надо, не засиживаться. Я принципиально не сажусь в транспорте, даже если есть свободные места. А на дачу езжу только на велосипеде.

— А чему все-таки вам хотелось бы еще научиться в жизни? Чего достичь?

— Хотелось бы всего-навсего… лучше овладеть компьютером. Когда, например, молодежь — мои сын и внук — начинают при мне вести разговор о всяких там провайдерах, драйверах и так далее, я чувствую себя лишним на этом празднике жизни. Вот тут хотелось бы устранить пробел. А в остальном… Думаю, всего хватает. Родные, друзья, любимая работа — что еще нужно?