Новосибирск 4.3 °C

Военные были

10.08.2010 00:00:00
Военные были
Мое поколение — а родился я в 1937 году на Алтае — в большинстве своем пороха Великой Отечественной, конечно, не нюхало. И все же гром вселенской битвы докатывался за тысячи верст и сюда, в село Мамонтово на реке Алее. Я видел беженцев, ссыльных поволжских немцев, калмыков и даже трех расконвоированных пленных немцев, каким-то ветром занесенных в наши края. Они ходили по дворам не с требовательным «Матка! Млеко, яйки!», а с протянутой рукой. И им подавали... Но во всей эпохальности и судьбоносности та кровавая, священная война стала приоткрываться мне, журналисту, писателю, значительно позже, когда ездил по стране, слушал рассказы фронтовиков, тружеников тыла. Не обо всем услышанном на эту кровоточащую тему писалось (не по заданию), а беглые записи откладывались в специальную папку, «на потом». Она и по сей день пополняется.

Уверен, тема войны неисчерпаема и далеко не до конца раскрыта. Ведь каждый носил в себе и носит свою войну — неповторимую, единственную. Предлагаю читателям некоторые из военных былей — свидетельств памятных и достоверных.

Как провожали на войну

Когда заходит речь о проводах на фронт, перед глазами чаще всего возникают кочующие из фильма в фильм сцены: духовой оркестр, слезы, мелькание вагонов и машущих рук...

Картина типичная, но бывало и по-иному. Моего родственника Илью Кирилловича Душкина мобилизовали перед самым окончанием войны. Шинель доставала мальчишке почти до самых пят. Перед отправкой на фронт ему посчастливилось побыть несколько часов дома — в деревне-десятидворке Волчихе Колыванского района, что на Алтае. Сын слушал напутствия отца и матери, а сам посматривал в окно.

Показалась телега с новобранцами. Обнялись, поцеловались на крыльце, и Илья побежал — в гору — к своим. Поторопился: наступил на полу шинели, упал. Как увидела все это Акулина Филипповна — и сама упала в обморок.

В таком напряжении, тревоге жило не одно сердце матери, сестры, невесты…

Ветеран Обского пароходства Алексей Федорович (Хамзя Фахрутдинович) Тахаутдинов вспоминал, как вывозили мобилизованных с Кети. Раньше в Колпашево обской берег был пологим. Сюда и причалил пароход «Дзержинский». На проводы новобранцев к причалу высыпало все население поселка.

У «Дзержинского» был особенно заунывный гудок. И когда подали сигнал к отплытию, этот наводящий тоску гудок слился с многоголосым плачем и душераздирающими женскими криками. Перенести такое было невозможно. И Алеша, тогда совсем юный матросик, бросился в каюту и зажал уши подушками, чтобы только не слышать голоса этой вселенской скорби.

Не помогало...

Валенки

Про валенки — неподшиты, стареньки — пела не одна Русланова. «На фронт прислала валенки, а пишет, что пимы», — пелось в другой известной песне. Я же хочу рассказать еще об одной песне про валенки, сложенной простой женщиной, о ее нелегкой судьбе, гнутой военными годинами, но так и не согнутой.

В райцентре Северное во время войны и позже трудилась не покладая рук пимокатная артель «Тартас», а в ней — одной из четырнадцати работниц — Аксинья Захаровна Чекунова, сухонькая, небольшого росточка.

Тяжкая ручная работа, как в аду. Полумрак, пар, сырость. На ногах галоши или резиновые сапоги. В руках валёк, бьешь им, катаешь цельный день по огромному валенку-заготовке, пока он не скатается, не сядет на колодки. В цехе, как в плохой парилке: вверху жара, а по ногам холод тянет. Только и спасенья — взять горячую заготовку и подержать минуту-другую между ног.

В артели всего-то трое мужчин: главный пимокат Григорий Сидорович Ясников, дедонька Михаил Орлов — на сушке — да председатель артели Дмитрий Дмитриевич Колмаков — инвалид войны, хромой, одноглазый.

Всю войну, от звонка до звонка, выдавала артель свою стратегическую — без преувеличения — продукцию. И всегда ее забирали с колодок подчистую. Бывало и так: приведут из военкомата партию новобранцев — человек двадцать, а сухих валенок раз-два и обчелся. Тогда дедко Орлов берет пимы прямо из сушилки, наметанным глазом примерится и бросает под ноги парням и мужикам — кому побольше, кому поменьше — всем впору приходились. Построятся новобранцы в колонну и пошли — прямой дорогой на войну. А от их валенок — как такое забыть? — пар валит...

А фронт забирал не только валенки. Шли и шли с него похоронки. Изредка возвращались покалеченные, израненные. Беспомощным инвалидом добрался до родных северных мест Иван Васильевич Гавырин, а встретила его сиротка — малолетняя дочка Зина. Как им жить?

Калеку да малую приютила у себя Аксинья. Одна жила, перебивалась где и как придется, а тут — с новыми заботами — словно и сил прибавилось. Принялась Аксинья Захаровна ладить новую избушку на берегу Тартаса. Выловит в реке бревно и тащит, как муравей, на берег. Так вот натаскала на стены и потолок.

Кое-кто посмеивался за глаза: зачем, мол, эта обуза — калека, да еще с чужим ребенком? Услышала такое Аксинья — застлала обида глаза. Катает она валенок, не видя, по памяти, и под стук валька сами собой слова складываются — простые, святые слова, на бабьих слезах замешанные:

Не бракуйте, девки, раненых,
Не надо браковать:
Они за нас, за нашу Родину
Ходили воевать.
Они за Родину старалися,
Все хромы осталися.
Они за Родину, за нас
Поосталися без глаз.
Все я песни перепела
И маленьки припевочки.
Самому пимы скатаю
И скатаю девочке.


Стучит и стучит валёк. Все крепче садится на колоду войлок. Вот он и готов — крепкий русский пим, он же валенок. В таком хоть на край света иди.

Скатала на счастье Аксинья пимы и «самому», и девочке. С ее ли легкой руки да доброго сердца встал на ноги Иван Васильевич, ставший известным в Васюганье охотником-промысловиком; состоялась судьба у Зинаиды Ивановны Гавыриной. И до самого логова фашистов дошли с победой в Аксиньиных валенках воины-сибиряки.

Помню, боронили...
(Рассказ Прасковьи Ивановны Цветковой из Шарапа на Оби.)


В войну на коровах и пахали, и боронили, и сено возили. Не меньше нашего им доставалось. Бывало, от тягла и молоко с кровью шло...

Помню, боронили. По холодку еще так-сяк, а в жару коровки выдыхались. Языки повысунут, бока мехами ходят.

Вот как-то, в пёкло, отвели мы, бабы, коров в березник — попастись. И сами свалились — не железные.

Прикорнули кто где, а повода у каждой на руку намотаны, чтобы коровы, не дай бог, домой не ушли. Наш председатель колхоза Старостин горячий был, с фронта пришел по ранению. Как он к нам подъехал — не учуяли. Будит... Мы подхватились, за повода дёрг, а коров нету! Председатель их нарочно поотвязывал.

Так-так, говорит, бороним... Вам что, Верховного сюда надо, чтобы втолковал, какая задача дня и как работать? И пошел, и пошел. Нам — с пустыми поводами — хоть скрозь землю провались. И досадно — ведь только прилегли. Молчим, а одна бабёнка, Нюра Вяткина, — ох и бойка была! — сцепилась с председателем. Так, мол, и так, без толку в жарынь животное мучить. А еслив не верите, можете завтра свою корову привести и попробовать. «И приведу!» Заело, вишь, председателя.

Назавтра, в обед, точно, привел. Мослатая у него коровенка, ничего. Мы своих уже в березник отвели, поглядываем на подмогу... Переживаем, а Нюре хоть бы что: «Ну счас, бабоньки, концерт будет, не обучена его корова, сразу видно». Вот председатель завозжал свою животину на пахоте и стал подгонять к бороне, как лошадь. Корова затопталась, мычит и все к березнику, где ее подруги, оборачивается. А председатель, я ж говорила, горячий был, хвать ее бичом, да еще раз! Эх, как мослатая вертанулась, как бзыкнула в нашу сторону! Скачет по пахоте, а председатель за ней волоком, заместо бороны! Ногу, вишь, ему вожжей захлестнуло.

Она, мослатая, и нас чуть не помяла, когда ловили возле березняка, — чтобы не побила командира-то нашего. Как глянули мы на него! — и смех, и грех. Ни чёрт, ни сатана. Черный весь, как негар, и одёжа — клоками, как на чучеле.

Ушел председатель к речке, нам ни слова. Понимай, как хочешь. А на другой день собрал правление. Давайте, говорит, смышленых ребят, пусть они стригунков, которые покрепче, обучают к упряжи. А коровы пусть молока дают побольше...

Сердце Лебедева

Рассказал о нем Петрович — Алексей Петрович Козлов, отставной офицер из Новосибирска, увы, уже покойный. Был он с нами на озерном промысле, а в вечерние часы у костра рассказывал об увиденном на войне, которой хлебнул по самые ноздри.

Про свои подвиги и награды Петрович не распространялся, а было им на военном кителе тесновато. Это уж мы потом, на фотографии Петровича случайно увидели.

— Что вам, ребята, сказать о геройстве, — говорил он как-то, — не думали мы о наградах. И о том, убьют или не убьют, старались не думать. Да и некогда было. Я как командир думал прежде о том, как солдат в атаку поднять, как их накормить, как устроить. А все мы думали, как поскорее победить, за друзей, за горе наше отомстить.

Сколько их, друзей, потеряно было, и не как-то, а на глазах... Был у нас в штабе дивизии ленинградец Лебедев. Вежливый, толковый и в штабе не отсиживался. Ему только звание майора присвоили, а тут налет на штаб. Девять пикирующих бомбардировщиков с сиренами. Шума наделали много, но обошлось почти без потерь. А вот Лебедева зацепило. Я за войну насмотрелся, как людей калечило, и вспоминать бы не надо. А рану Лебедева не забыть: вырвало у него сбоку часть грудной клетки. И видно, как сердце бьется... Даже нам жутко было, а он не кричал, не метался. Попросил санитара записать адрес жены в блокадном тогда Ленинграде. Что-то начал говорить еще и потерял сознание. По дороге в медсанбат он, не приходя в себя, скончался. Так мы и не узнали, что Лебедев хотел передать семье. А нам та, последняя его минута, многое сказала. Не о себе человек, умирая, думал... И не он один. Потому и победили.

Вам было интересно?
Подпишитесь на наш канал в Яндекс. Дзен. Все самые интересные новости отобраны там.
Подписаться на Дзен

Новости

Больше новостей

Новости районных СМИ

Новости районов

Больше новостей

Новости партнеров

Больше новостей

Самое читаемое: