Светлый мир взаимной любви

Иногда дедушка брал меня на руки — и с высоты его роста я видел поля, опушку зеленого леса и большое деревенское озеро Яркуль. Мы выходили на берег этого озера, и я любовался белыми нежными цветами ландышей. Я любил собирать ландыши, любил запах этих лесных цветов. Вместе с дедом спускались к озеру у берега, заросшего лопухами и кувшинками.

Здесь, в глухих и зеленых заводях, гнездились дикие утки, жили пузатые золотистые караси. Дед ловил их сетями. Бывало, расставит штук двадцать, а утром полная лодка живой, еще трепещущейся рыбы. Тяжелые караси бились в ней и разбрызгивали мутную воду. Засучив рукава, я вынимал из ячеек крупную рыбу и бросал на дно лодки. Дед с гордостью смотрел на нашу добычу. На загорелом и добром лице его светились радость и довольство.

— Смотри, каких мы с тобой, Левушка, карасей наловили, — говорил мне дед Тихон. А когда мы плыли с одного берега на другой, к селу, то дед сильными руками правил лодкой, перебрасывая с одной в другую мокрое весло. На воду, на листья водяных растений падали брызги. Кругами, журчащими воронками крутилась за лодкой вода.

Я смотрел на стекло озера, на белые цветы купавниц, на задремавших под мелкой листвою рыбешек, на голубое летнее небо, отражавшееся в неподвижной воде, — и счастье, полное, радостное счастье переполняло душу. Счастлив и весел был дед и весь окружающий нас мир.

А дома нас встречало богатое застолье. Бабка Анисья уже ждала нас, на столе стоял пузатый самовар, пахло пирогами, медом. За столом дед наливал полстакана граненого водки и столько же крепкого кирпичного (прессованного) чая и произносил:

— Будем здоровы!

Полюбились мне бабкины пироги с морковью да зажаренные крупные караси во всю большую сковородку.

Но особенно деревенский запах был от самого деда Тихона. Всегда чисто выбритый, в длинной рубахе, гладко примасленные темные волосы. Помню, как учил он меня ездить верхом на лошади, косить травы, ставить сети. Теперь, когда уже нет деда, мне представляется, какой это был крепкий крестьянин. Его речь была неторопливая, с обилием ласкательных слов. Весь его облик и образ жизни, его чудачество и веселый, живой, порой крутой, нрав, дедовы веселые шутки, множество пословиц и поговорок, которыми сыпал как из рога изобилия, его старая фуфайка, сапоги сливались для меня в одно представление цельного старинного человека.

Много лет спустя я приехал в гости к деду. Тот же дом, те же комнаты, те же маленькие оконца и та же русская печь, из которой бабушка Анисья доставала горячие щи, хлеба, топленое молоко с толстой румяной пенкой — все так же было просто, бездумно празднично, а теперь ото всего веяло щемящей грустью.

Бабушка умерла, дед остался один и тоже постарел.

В доме тепло. Тихон Николаевич сидит за горячим самоваром, чай пьет. Обрадовался моему приезду, встает из-за стола, смахивает рукой пылинки с лавки.

— Скучно одному-то? — спрашиваю я, раздеваясь.

— Уже привык. Да и скучать не по чему и не по кому. К старости дни, как капли росы, схожи. Никаких радостей. Да и вся-то жизнь сызмальства прошла в нужде да в горе, хотя и были светлые деньки. Что жизнь? Прожили со старухой, а детей не нажили, а без детей, что береза одинокая в большом поле. А теперь одно утешение — самовар. Разговорчивый он у меня. Вон он как поет — послушай-ка...— дед, не торопясь, наливает и подвигает мне стакан крепкого чая.

Самовар поет уныло свою нескончаемую песенку. Старик, подперев ладонью щеку, слушает. Наверное, пение самовара будит у него воспоминания о прожитом...

Ночью я долго не мог уснуть. Вспомнил былые дни, когда жизнь в этом красивом и уютном домике кипела вовсю. Нас, редких матюшкинских гостей, дед встречал с особенной лаской. Моя мама была его любимой племянницей, и он к ней относился, как к дочери. Помню, как кликал он ее Наташенькой, как гладила мою голову его рабочая шершавая рука. И воспоминание яркуль-малининского дома неотделимо в сознании моем от этого особого дедова запаха и шершавой дедовой ласки.

Недолго длилась моя встреча с дедушкой. Через несколько дней я уезжал домой. На прощание Тихон Николаевич растроганно сказал мне: «Внучек, живи надеждой. Не становись преждевременно стариком.

Забудь о моих проповедях, о моем одиночестве и старости, сохраняй неведение, как вот эти поля, которые раскинулись вокруг моей деревеньки. Они и не думают об осени и зиме. Они радуются своему цветению, они трудятся безмятежно, самозабвенно. Они надеются на будущую весну...»

С тех пор я часто возвращаюсь в те времена и пытаюсь воскресить в памяти эти сладкие мгновения в моей жизни — а это встречи с веселым и мудрым человеком, и сравниваю его с ярким солнечным днем на лесной поляне, на озере, где синие дали тонули в ослепительном свете, а белые цветы на лугу и кувшинки в озере пахли медом, где в гривах плакучих ив, берез струился свет солнца. Легкое, радостное настроение тогда носилось у меня в голове, и я думал, что ни встреча с хорошими людьми, ни эта природная красота не исчезнут никогда.

...Дед Тихон умер в 97 лет, он был настоящим человеком. Вспоминаю те теплые дни лета, когда я приезжал к нему, и он встречал меня веселой улыбкой, а потом шли в его маленький домик. И мы всей семьей обедали за обильным столом, а вдали за оградой всюду простирался деревенский простор.

...Спустя годы я шел на кладбище — надо было постоять у могилы деда. Деревни Малинино не было, только видны одни холмики, где когда-то стояли домики и жили в них трудолюбивые крестьяне; сеяли хлеб, разводили скот, ловили рыбу... Я шел по пустынному кладбищу — всюду покосившиеся деревянные кресты, всюду запустение и уныние, но могилу деда я нашел. И грустно стало и стыдно за себя. Да что ж это такое? Да почему же только через много лет я вспомнил о родных краях, где были мои родовые корни? Нет, тут не может быть никакого оправдания. И впервые в этот горький час я задумался о родине, о России, доходит ли до меня глубинный смысл этого великого слова?

В глубоком раздумье я пошел на берег озера Яркуль. Тихо стояла вода в нем, и только иногда порывистый ветер нарушал эту тишину и тогда волны неслись в синеющую даль. Я мысленно представил, как долго оно будет жить среди полей, лугов.

Потом еще раз вернулся на кладбище. Усталая душа присела у чужой могилы. В золотой пыли заходящего солнца набежало стадо коров (недалеко отсюда располагалась бригада колхоза села Петропавловка), они разбрелись по кладбищу, оживили его своим бессловесным присутствием, принялись поедать травы, выросшие из тлена. Коровы лизали черные кресты. Пастух в старой фуфайке играл на свирели. В небе обозначилась радуга. От памятников и крестов падали длинные тени.

На покосившихся воротах кладбища изображен архангел с распростертыми руками, принимающий к себе, в город мертвых. Райские голубые краски, которыми он был написан, ласкали душу и вызывали воспоминания детства.

Было ли оно? Как можно поверить в то, что прошло и больше никогда не вернется? Зеленая трава, тихий золотой вечер и бездонная глубина неба навевали грусть и переносили в далекое прошлое. Можно ли изгнать из памяти отдельные картины? Они до конца дней будут утешать душу.