Антонина и ее пупыри

Но оказалось, что пупыри — это люди. Нет, не бомжи. Скорее что-то вроде больших гномов.

Любят лакомства, особенно домашненькое, очень добрые, привязчивые. Легко идут на контакт, невозможно доверчивые, а едят — так просто с руки.

Началось все с того, что Антонине Федоровне не давали полновесную пенсию. Что-то там, в документах, оказалось напутано. Пришлось бывшей учительнице начальных классов отправиться в невеселое путешествие по чиновничьим кабинетам.

Ничего особенного не добилась, но вдруг поймала себя на том, что ей все равно хочется ходить по этим казенным комнатам. И бог с ней, с пенсией. Потому как, может, даже важнее для одинокой пожилой женщины оказалось само участливое человеческое внимание.

Попробуйте-ка в большом городе заговорить о своих бедах с каким-нибудь прохожим. А чиновник, он не отвернется. Работа у него такая. А уж если принесешь с собой чего вкусненького — и вовсе растает.

Поначалу эти визиты привносили хоть какое-то разнообразие в жизнь Антонины Федоровны, казавшуюся такой пустой после выхода на пенсию. Ни кошечку, ни даже цветок в горшочке завести она не решалась, так как в любое время приходилось ей быть готовой снова и снова ложиться в больницу.

Местная администрация, собес, ЖЭК, пенсионный фонд, гороно… Со временем этих самых пупырей набралось у нее аж восемь душ. «Теть Тонь, а чего ты их пупырями зовешь?» — полюбопытствовала однажды Анютка. «А бог его знает, дочка, — немного легкомысленно отвечала пожилая женщина. — Как-то так на сердце легло…»

Не сразу, но пришла Антонина к удивительному наблюдению, что все чиновники по жизни не очень счастливые люди. И все оттого, что лишены они нашего бескорыстного отношения. А что черствые они бывают или алчные, так это сами мы их и испортили. Хотя Антонина Федоровна точно знала: в большинстве своем все равно они более чуткие, чем остальные.

В последние деньки, когда Антонина вставать уже почти перестала, все переживала она, что ее «подопечные» останутся на свете одни-одинешеньки. Уж неведомо, как эти люди узнали о ее недуге, только стали они то по одному, то по двое-трое приходить к старому больничному корпусу, прозванному в народе Капитолием. Они стояли внизу под окнами и махали руками, что-то крича. Но форточку доктор Лев Геннадьевич, похожий на седую цаплю, открывать не разрешал, а без этого слышно с улицы ничего не было.

— Это кто, Федоровна? — спрашивали сестры, поглядывая на улицу у Антонины из-за плеча.

— Это мои друзья, — с гордостью отвечала она, и измученное лицо ее впервые за многие дни освещалось улыбкой.

Анюта заметила, что чаще других приходил высокий полноватый мужчина лет пятидесяти в пальто с каракулевым воротником и такой же шапке пирожком. Это был Дмитрий Емельянович из управления какого-то. Только Антонине Федоровне под большим секретом доверил он свое главное жизненное кредо, сформулированное еще в одиннадцать лет — слушаться старших и копить деньги.

Дмитрий Емельянович оказался очень смешной: все рисовал какие-то узоры на снегу, корчил рожи. Даже пытался танцевать. Антонина Федоровна ничего не понимала, но тоже махала ему в ответ. Иногда он украдкой отворачивался и смахивал невидимую слезу. Анюта поняла, что он все знал.

Старая учительница постеснялась признаться Анютке, что пупырями, как называли на местном наречии целлулоидных голышей, этих самых замечательных «барби» ее предвоенного детства, она любовно звала своих птенцов, свой самый первый выпуск.

Спустя много-много лет, общаясь уже с пупырями нынешними, она прочтет у писателя Шекли историю о том, как граждане некой придуманной страны получили возможность лишать неугодных чиновников жизни. Эта сказка почему-то заставит ее разволноваться.

К этому времени Антонина Федоровна уже будет знать, что детство и юность не уходят от человека бесследно, что они продолжают сосуществовать с его зрелостью, а затем и старостью. И Антонина каким-то своим особым внутренним зрением будет с каждым днем все ближе узнавать в этих застегнутых на все пуговицы манекенах своих прежних малышей — любознательных, ласковых, непоседливых. Она отчетливо увидит их тонкие шейки, их горящие глаза, их руки, тянущиеся с парт, услышит их звонкие голоса, будто и сегодня разносящиеся по коридорам окраинной деревянной школки, где она начинала…

В ее последнюю ночь Анюта слышала, как Антонина Федоровна, прикрывшись одеялом, что-то бормотала, всхлипывая, девушка разобрала только: «Простите… простите меня…» Под утро она ушла — так же несуетно, как и жила эти последние годы. В рукавчике ее любимой вязаной кофты потом нашли записку, которую она давно уже накарябала затупившимся карандашом: «АНЮТКА, ВОЗЬМИ МОИХ ПУПЫРЕЙ». А дарственную на свою квартирку в старой хрущобе, как оказалось, она оформила еще раньше…