«Исторические лица» среди неисторических людей

А вот о том, как отмечалось 100-летие со дня смерти Пушкина, память сохранена. Правда, в Советской России празднества, связанные с этой датой, походили больше на «пушкинобесие», которое организовали «пушкиноведы в шинелях с наганами», — строчка из стихотворения Осипа Мандельштама «День стоял о пяти головах» (1935):

...Чтобы Пушкина чудный товар не пошел
по рукам дармоедов,
Грамотеет в шинелях с наганами племя пушкиноведов —
Молодые любители белозубых стишков...

В русском зарубежье же скорбная столетняя годовщина гибели поэта обернулась тогда светлым и долгим праздником для изгнанников. Во всех регионах русского рассеяния служились панихиды, устраивались выставки, проходили собрания, вечера, концерты, печатались книги. Количество газетных и журнальных статей было вообще необозримо. В течение целого года внезапно помолодевшая и преобразившаяся эмиграция, забыв и отодвинув на задний план свои горести, буквально жила Пушкиным. Считается, что летописцам Русского Исхода еще предстоит кропотливый, но благородный труд по изучению и описанию этих беспрецедентных юбилейных торжеств.

«Среди мучительных переживаний, — писал архиепископ Камчатский и Сеульский Нестор (Анисимов) в харбинской газете «Наш путь»,— когда наша Родина стонет под тяжким гнетом, а мы, ее изгнанники, едим горчайший хлеб изгнания в нищете и унижении, когда отчаяние порой готово охватить малодушное, настрадавшееся сердце, радостно вдруг осознать, не разумом только, но сердцем почувствовать, что, вопреки всем унижениям, всякому презрению, которых пьем мы полную чашу, все же принадлежим мы к великому, к величайшему в мире народу. А это чувство, это неоспоримое сознание никто в нас не будит так ясно, так ярко, как именно Пушкин... Его мятущаяся, его многогранная душа, как в зеркале, отразила всю полноту русской души, и самый жизненный путь его, исполненный то нравственных падений, то высочайших взлетов духа, так ярко отображает исторический путь нашей Родины, которой одинаково близки и глубокие пропасти, и высочайшие вершины духа». Нет сомнения, что этот текст, написанный в 1937 году, когда все русское зарубежье обратилось к Пушкину, отражал позицию большей части эмиграции.

Беженцы из России, разбросанные по всему миру, с некоторых пор были лишены государственности. Горечь их существования заключалась в том, что изгнанники были лишены возможности полноценного государственного мышления, сопряженного с практикой; для определенных социальных групп, прежде всего для интеллектуальной элиты, потеря представлялась невосполнимой. В течение полутора веков интеллигенция «обустраивала» Россию на свой, точнее — на полуиноземный лад. Как обустраивала и чем завершились эксперименты — общеизвестно. В чужих землях опыты волей-неволей превратились в пустую полемику бессмертных министров без портфелей и без родины, так и не осознавших, что повинны в крахе России все без исключения и что изменить Россию можно только изнутри.

Но при чем здесь, удивится дотошный читатель, обращение к столетней дате со дня гибели Александра Сергеевича, отмечавшейся за границей эмигрантами? Нынешний день рождения поэта — дата куда более радостная, чем сотая годовщина гибели, к тому же отмечаем мы ее здесь, на Родине, не в заграничных далях, имея твердую опору под ногами.

Век служилого люда
Что касается даты, то Пушкин бессмертен. А день его рождения является лишь поводом для беспристрастного осмысления: кто же он — Пророк в своем Отечестве или повеса, циник, картежник, ловелас, дуэлянт и прочее, каким его считали при жизни многие современники из толпы, которая «...жадно (слова Пушкина) читает исповеди, записки... потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабости могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал, и мерзок не так, как вы, — иначе!».

А как это — иначе?

Чтобы ответить на этот вопрос, думается, нужно попристальней вглядеться в то государство, которое на протяжении полутора веков строила русская интеллигенция, в конце концов разочаровавшаяся в деле рук своих. Считается, правда, что история плохо предсказывает будущее, но зато хорошо объясняет настоящее. В связи с этим, не увидим ли мы в истории советской и постсоветской России зеркальное отражение эпохи, образы которой оставил нам для сравнения в своих произведениях Александр Сергеевич Пушкин? Конечно, мы многое знаем о той эпохе, но все же...

Эпоха XVIII — начала XIX веков, далекая и близкая для нас, — век перелома, порожденного реформами Петра I. Именно в это время зародился новый класс — дворянство, новое русское дворянство, культурным наследием которого мы до сих пор пользуемся. Разумеется, родилось оно не на пустом месте, «материалом» для него стало допетровское дворянство Московской Руси. Это был служилый класс, состоявший из профессиональных слуг государства, в основном из военных. За ратный труд их тогда «помещали» на землю, «верстали» деревнями и крестьянами, которые, впрочем, не являлись их собственностью. Владей, пока служишь, коль не можешь сам служить, поставь на службу сына или зятя. Коли вдова, так выйди замуж за того, кто может служить, и пусть он служит. А иначе — верни землю в казну. Земля должна служить.

Но за особые заслуги перед государством «воинника» могли пожаловать наследственным владением, и тогда «воинник» становился «вотчинником» — боярином. А для боярина царева служба уже и не служба — тягость. Дворянин же для боярина — наемник, опасный соперник возле престола. Для дворянина же боярин — ленивец, уклоняющийся от службы, лукавый слуга, всегда втайне готовый к крамоле. Не нравились бояре своей независимостью царям да князьям в допетровские времена, а уж Петру, задумавшему создать «регулярное» государство, в котором всем «...надлежит трудитца о ползе и прибытке общем от чего облегчен будет народ», и подавно.

Извел Петр I бояр. Постепенно, конечно, возвышая за труды и воинскую доблесть дворян. Сам трудился, возведя труд в программу утверждения равенства всех в службе, и дворяне его трудились, исправно поставляя государству офицеров, чиновников, дипломатов, администраторов, инженеров, претворяя в жизнь царскую идею «регулярного» государства, где все расписано и расставлено по порядку. И вовсе не в заморских странах нашел эту идею Петр. Она нужна была России до зарезу, потому что без порядка не было никакого сладу с бесконечными бунтами, ранящими и без того убогую и отсталую Россию.

Вот когда наступил золотой век для служилого люда. Именно через службу человек сознавал себя частью сословия. А Петр всячески стимулировал это чувство — и личным примером, и законодательными актами. Апофеозом, вершиной управленческой мысли явилась Табель о рангах, идеал «регулярного» правильного государства, где вся жизнь регламентирована. Согласуясь с ней, человек полдня по регламенту посвящал государственной службе, полдня находился вне службы.

Великолепное, казалось бы, изобретение — Табель о рангах: ставят тебя в раз и навсегда отведенную ячейку, выполняешь раз и навсегда закрепленные за тобой обязанности и имеешь ты от службы по заслугам. А «кто выше своего ранга, — писал Петр в Табели, — будет себе почести требовать, или сам место возьмет, выше данного ему ранга, тому за каждый случай платить штрафу, 2 месяца жалования… Дабы тем охоту подать к службе, и оным честь, а не нахалам и тунеядцам получать...» А «знатное дворянство по годности считать».

Так поначалу и было. Пока сам Петр следил за идеальным исполнением Табели. Дворяне стремились к службе, да преимущественно к военной, считавшейся благородной, дававшей возможность подниматься по служебной лестнице независимо от чистоты кровей, и в зависимости от служебного положения пользоваться означенными привилегиями. Разночинцы тоже не чурались службы, зарабатывая себе чины согласно Табели, а к чинам, глядишь, — личное дворянство. Правда, статская, подъяческая служба благородной не считалась в отличие от военной и дипломатической, а чиновник в общественном сознании благодаря запутанности законов и общему духу государственного произвола ассоциировал с крючкотвором и взяточником. Вспомните хотя бы одного героя литературного произведения любой поры — чиновника, защитника слабых и угнетенных. Ан нет. Сплошные «кувшиные рыла», Поприщевы да Башмачкины. Все вымороченные лица. Единственный, кого пожалеть можно, — станционный смотритель у Пушкина, да и то... Только что пожалеть.

Жизнь шла своим чередом, вроде бы и подчиняясь законам «регулярности», вмененным Петром, но как-то уже без Петра все больше по-своему. Крестьяне и деревеньки, когда-то даровавшиеся «воинникам» на прожитье в качестве награды, постепенно закрепились за ними в собственность, и теперь дворяне, хоть и не отлынивали от службы, потому что служить-то все равно было необходимо, но зато позволяли себе с помощью высокопоставленных родственников вот такое.

«Матушка была еще мною брюхата, как я уже был записан в Семеновский полк сержантом по милости майора гвардии князя Б., близкого нашего родственника. Если бы паче всякого чаяния матушка родила дочь, то батюшка объявил бы куда следовало о смерти неявившегося сержанта, и дело тем бы и кончилось. Я считался в отпуску до окончания наук».

Конечно, это Петруша Гринев из «Капитанской дочки» Пушкина.

Что бы мы делали без писателей — Пушкина и его современников, оставивших для нас подобные сведения? Так бы, наверное, и считали, что смысл выражения «по блату» — изобретение нашего времени.

Кстати, поэт Державин, не имея заступника, подобного Петрушиному, прослужил солдатом весь положенный срок, прежде чем стал офицером.

Ну и не служил бы, скажете вы. Не мог не служить дворянин. Ведь во всех документах, даже самых незначительных, он обязан был вместе с именем указывать свой чин. А если чина не было, что являлось исключением из исключений, то человек указывал до самой старости один чин — «недоросль». Был такой приятель у Пушкина — князь Голицын. До старости писался «недорослем».

А что же чиновники? А чиновники в своем развитии тоже не стояли на месте. Они тоже люди живые. Взятки брали напропалую да еще завели привычку задумываться над смыслом жизни, как гоголевский Поприщев: «Что ж из того, что он камер-юнкер... Ведь через то, что он камер-юнкер, не прибавится третий глаз на лбу... Ведь у него же нос не из золота сделан». От таких думок по поводу справедливости распределения благ по чинам у другого чиновника, майора Ковалева, нос даже кинулся в бега. Возомнил о себе лишнего и пошел искать нового хозяина.

Но чиновник-мздоимец — это еще пустяки. Табель о рангах породила куда большее зло — фаворитство. Фаворитов имел и Петр, но те хоть служили, глядя на хозяина, а если слишком зарывались, то и тумака могли схлопотать. Иные и головы лишались. А вот что началось при правительницах-женщинах! При них фавориты гребли богатства немерено, и все за «красивые глаза». Кто-то из современников Пушкина так кратко охарактеризовал экономические отношения своей эпохи: «Воровали все...»

Хорошая была задумка у Петра упорядочить все и всех, но у нас вечно так: хотим как лучше, а получается как всегда.

Дворянский быт эпохи Пушкина
Однако от общего перейдем к частностям. В конце концов люди жили, строили, писали, вели хозяйство, воевали, стрелялись на дуэли, устраивали балы... Создали за век с небольшим целую культуру, какая создается порой за несколько веков. Знай наших! Запрягаем медленно, зато едем быстро.

Интересно, что бюрократический принцип, в который вырождалась «регулярность», быстро разрастался, захватывая все новые области жизни. И даже строительство жилых зданий. Еще в XVIII веке появились типовые проекты — высочайше утвержденные фасады зданий, какие могли строить частные лица. Прелестные особняки того столетия, сохраняемые сейчас как раритеты, построены, как правило, по типовым проектам. А в XIX веке в моду вошло и строительство жилых домов, в небольших, из четырех-пяти комнат, но уютных квартирах которых с удовольствием селились профессионалы из «новых» тогдашних русских — учителя, инженеры, врачи, расплачиваясь за квартиры в два приема — половина суммы сразу, вторая постепенно — чуть ли не до самого конца жизни. Чем не советские жилищные кооперативы?

Дворянский быт эпохи Пушкина строился как набор альтернативных возможностей (служба — отставка, жизнь в столице — жизнь в поместье, Петербург — Москва, военный — статский, гвардия — армия). И каждая подразумевала определенный тип поведения. Система воспитания и быта вносила в дворянскую жизнь целый пласт поведения, настолько скованного «приличиями», что порождала противоположное стремление — порыв к свободе, к отказу от условностей. Отсюда нередкий загул, пьянство, цыгане, любовные приключения, дуэли, карты — «гусарство».

Дуэли. Русский дворянин пушкинской эпохи жил под влиянием двух противоположностей: он — верноподданный слуга, подчинявшийся приказу, и он же — представитель господствующего сословия, подчиняющийся законам чести как основного законодателя поведения, при котором особое значение приобретают занятия, демонстрирующие бесстрашие. И в отношении дуэли Россия «шла своим путем». Дуэль в России не была пережитком феодально-рыцарского прошлого, потому что в быту старой русской феодальной знати ее не существовало. Недаром Екатерина II указывала: «Дуэли — предубеждения, не от предков полученные, но перенятые или наносные, чуждые». Не жаловали монархи дуэли, но вовсе не потому, что радели о жизнях слуг своих, а потому, что не признавали наличия у рабов своих такого непонятного качества, как честь, которую те взяли за правило защищать. Указы в связи с этим объявлялись один страшнее другого — за участие в дуэли должны были подвергаться жестокому наказанию все участники: и поединщики, и секунданты, и доктора. Но...

Взгляд на дуэль как на средство защиты своего человеческого достоинства не был чужд и Пушкину. В кишиневский период Пушкин оказался в обидном для его самолюбия положении штатского молодого человека в окружении людей в офицерских мундирах, уже доказавших на войне несомненное мужество. Александр Сергеевич тогда как с цепи сорвался, посылая вызовы один за другим. Поводом для дуэли, например, с подполковником Старовым стало дурное поведение Пушкина во время танцев в офицерском собрании, и Старов, командир егерского полка, чтобы осадить штатского мальчишку, решил сделать ему замечание. Предполагалось, что Пушкин испугается дуэли и публично извинится.

«В чем же извиняться, полковник, — отвечал быстро Пушкин, — я не знаю; что же касается до вас, то я к вашим услугам».

Стрелялись дважды, обменявшись выстрелами. А через день состоялось примирение.

«Я вас всегда уважал, полковник, и потому принял ваше предложение», — сказал Пушкин.

«И хорошо сделали, Александра Сергеевич, — отвечал Старов, — этим вы еще более увеличили мое уважение к вам, и я должен сказать по правде, что вы так же хорошо стояли под пулями, как хорошо пишете».

Бывшие противники обнялись — тщательное исполнение ритуала уравняло в общественном мнении штатского юношу и боевого подполковника. А чуть позже Пушкин едва не вызвал на поединок молодых людей, которые в его присутствии обсуждали поведение во время дуэли Старова.

«Если еще раз позволите, — сказал он, — то я приму за личную обиду, и каждый из вас будет отвечать мне как следует».
Не менее отважно держался Пушкин и во время другого поединка, когда стоял под выстрелом противника и ел черешню. Противник выстрелил, промахнулся, тогда Пушкин выстрелил в воздух. Инцидент был исчерпан, честь защищена.

Однако Пушкин двойственно относился к дуэли. Как разумный человек он понимал, что чаще всего вызов — дань общественному мнению, потому и написал в «Евгении Онегине»:

Но дико светская вражда,
Боится ложного стыда.

А как человек общества он мог рассуждать так: дуэль — предрассудок, но честь, которая вынуждена обращаться к ее помощи, — не предрассудок. Да и не всегда защищал свою честь зачинщик ссоры. Ведь честь свою защищал и тот, кого хотел унизить человек с более высоким положением в обществе. Дуэль же уравнивала всех, дворян, конечно, и не дай Бог кому-то отказаться от вызова. На какой бы высокой общественной ступени ни стоял человек, в обществе после этого ему места бы не было. И как бы потом ни пытался он восстановить свою честь через дуэль, никто бы его вызова уже не принял.

Двойственность отношения к дуэли у Пушкина выразилась и в том, что герой его, Онегин, понимая незначительность повода к дуэли с Ленским, делал все, чтобы и не выглядеть смешным и трусом, но и не погубить напрасно приятеля. На дуэль он специально опоздал, что было нарушением этикета, стрелял на ходу, а это верный способ не попасть из гладкоствольного оружия... Судьба, однако, распорядилась по-своему.

Напомним еще раз: любая, а не только «неправильная» дуэль была в России уголовным преступлением. Каждая дуэль становилась предметом судебного разбирательства. Суд по закону приговаривал дуэлянтов к смертной казни, хотя, как правило, офицерам смертную казнь заменяли разжалованием в солдаты. Но стрелялись, стрелялись неистово, как все и до сих пор делается у нас в России. Будто последний день жили. Стрелялись по своим неписаным законам, потому что официальный французский дуэльный кодекс русским не подходил — казался несерьезным.

А теперь вопросы.

Мог ли Александр Сергеевич отказаться от дуэли с Дантесом? Мог ли Пушкин — повеса, дуэлянт, ловелас, циник, картежник — дожить до глубокой старости и умереть естественной смертью в окружении домочадцев? Мог ли Поэт, гений, Пророк в своем Отечестве дожить до глубокой старости и умереть естественной смертью в окружении домочадцев?

Но хватит о мужских делах, несмотря на то, что все в ту эпоху было подчинено им. Поговорим о женщинах, тем более что они-то чаще всего и были причиной дуэли. Хоть и не всегда.

Мир прекрасной половины
Разумеется, женский мир разительно отличался от мужского, потому что он был выключен из сферы государственной службы. Но Табель о рангах не оставила женщин своим вниманием, определив им права, соответственные тем, какими пользовался их муж или отец: полковница, статская советница, бригадирша, секретарша — это все по мужу.
Женщина была грамотна, а неграмотная женщина, например, у Фонфизина — сатирический образ. Грамотная настолько, что присвоила себе один из двух типов современной литературы, а именно литературу художественную, постепенно завоевывающую место духовного руководителя общества. Во многом именно женщины составляли тогда домашние билиотеки, потому что стали читательницами. Домашние библиотеки женщин эпохи, о которой мы говорим, сформировали облик людей 1812 года и декабристской эпохи; домашнее чтение матерей и детей 1820 годов взрастило деятелей русской культуры середины и второй половины XIX века.

Женский быт под влиянием чтения менялся стремительно, и внучкам моды бабушек уже казались карикатурными. Разумеется, всему этому первый толчок дали реформы Петра, приблизив облик женщины к западноевропейскому типу. На голове — парик, под париком, чтобы лучше сидел, наголо бритая голова. По вечерам — яркий макияж, чтобы «выглядеть» при свечах. Мушки на лице — способ кокетничать без слов, веер, выполнявший ту же функцию.

Модно иметь любовника, модно не кормить ребенка — это сделает кормилица.

Но моды менялись очень быстро, и уже к концу XVIII века балом правит романтизм, а все живое стремится к естеству, к природе. И в нравах, и в поведении. И нет уже париков, роскошных юбок и тяжелых корсетов, вместо платья-здания — легкая рубашка с высокой талией. Косметики вообще никакой. Красавица пышет здоровьем и ценится дородностью. И она уже сама вскармливает грудью своих детей.

Но чем дальше в романтизм, тем больше... Мода на здоровье заканчивается, здоровье представляется чем-то вульгарным, а красавица должна быть непременно бледной, что говорит о глубине ее чувств, о мечтательности. Женщина — ангел.

Считалось, что и у детей должен быть мир взрослых интересов, а детство должно проходить как можно скорее. Кто задержался в нем — Митрофан, недоросль, — глуп и неразвит.

Конечно, они разные — женщины той эпохи. Одни зачитываются женскими любовными романами, как Татьяна Ларина, другие управляют хозяйством, как Салтычиха, третьи, как кавалерист-девица Дурова, стремятся стать вровень с мужчинами, четвертые, иногда более стойкие душой, чем мужчины, отправляются за своими сосланными мужьями в Сибирь, пятые — демонического склада, женщины-львицы, как Элен у Толстого. В такого демона — Каролину Собаньску, авантюристку, предательницу, тайного агента и любовницу начальника южных военных поселений генерал-лейтената Витта, — был в течение нескольких лет страстно влюблен Александр Сергеевич.

Вот они какие были, несмотря на то, что, как любил повторять тот же Пушкин, «женщина — животное, по своей природе слабое и болезненное».

Для них государство не удосужилось создать свой Царскосельский лицей, но Смольный институт все-таки создало. Девять лет обучения почти без встреч с родственниками, строжайший монастырский надзор за ученицами, серьезно изучали только языки и танцы, в физике — забавные опыты, в математике — элементарное. Питались плохо, старшие угнетали младших, все вместе издевались над надзирательницами. Были, конечно, и частные учебные пансионаты, где учились уж совсем простому, иные обучались на дому у учителей-иностранцев. В частных пансионах для обучения манерам широко использовали «театр на дому». Девицы по заданию то будто встречали гостя и развлекали его, то будто провожали, то будто давали согласие на мазурку...

А тип высокодуховной русской женщины сложился все же под влиянием русской литературы и культуры той эпохи.

Рассказ о женщинах был бы неполным, если не упомянуть о балах. Тем более что балы невозможны как без мужчин, так и без женщин. Это точка соприкосновения, где все равны. Это ритуал, форма отдыха, общения, это школа культуры.

Обучение танцам начиналось рано — с пяти-шести лет. Обучение было мучительным и напоминало жесткую тренировку спортсмена. И беда тем, кто за танцы взялся уже в юношестве. Известен такой случай. «...Как ученик имел 22 года, рост довольно порядочный и ноги немалые, притом неисправные, то учитель, не могши сам ничего сделать, почел за долг употребить четырех человек, из коих два выворачивали ноги, а два держали колена. Сколько сей ни кричал, те лишь смеялись и о боли слышать не хотели — пока, наконец, не треснуло в ноге».

Длительная же тренировка придавала молодому человеку не только ловкость во время танцев, но и уверенность в движениях, свободу и непринужденность в постановке фигуры, что влияло лучшим образом и на психический строй человека. В светском обществе он чувствовал себя уверенно и свободно.

Лев Толстой в романе «Декабристы» так описывал вернувшуюся из Сибири жену декабриста. Несмотря на долгие годы, проведенные в тяжелейших условиях добровольного изгнания, «нельзя было себе представить ее иначе, как окруженную почтением. Чтоб она когда-нибудь была голодна или ела бы жадно, или чтобы на ней было грязное белье, или чтобы она споткнулась (казалась неуклюжей), или забыла бы высморкаться — этого не могло с ней случиться».

Напротив, с человеком, не прошедшим подобный курс обучения, могло случиться всякое. Белинский, например, был очень застенчив и вообще терялся в незнакомом обществе. Раз в субботу хозяин, к которому он был приглашен накануне Нового года, решил, когда главные гости разъехались, варить жженку. И Белинский бы ушел, но ему помешала баррикада сдвинутой мебели. Он сидел в углу, припертый столиком с бутылками, за который уселся Жуковский в белых форменных штанах с золотым позументом. Белинский, не зная, как выйти из положения, потихоньку начал двигать столик. И додвигал. Тот грохнулся, бутылки разбились, бордо хлынуло на штаны Жуковского, подбежал слуга, стал затирать вино на штанах и только размазал. Шум, гвалт. Белинский потихоньку исчез и почти в обмороке пешком прибежал домой. Два дня после болел.

Рабы рабами не были?
Однако какими бы самостоятельными, культурными и развивающимися ни были дворяне, существовали они не в пустоте, а в окружении крестьянства, от которого и кормились. Простакова у Фонфизина то и дело в обращении с крестьянами произносила «хам, хамово отродье». По библейской легенде один из сыновей Ноя — Хам — был прародителем негров, а негры приравнивались к рабам-невольникам.

Но, как ни странно, крепостные крестьяне рабами не были, а крепостное право хоть и отождествлялось с рабством, носило самые разнообразные формы. Так нередко бывало, когда помещик, обрастая роскошью, но не умея распорядиться хозяйством, постепенно погрязал в долгах, а тут же у него под носом его же «раб», экономически талантливый, богател и становился богаче барина. Не дай, правда, Бог, чтобы барин раньше времени узнал об этом — разорит. Ни себе, ни «рабу». А если крестьянин все доводил до логического конца, то и выкупался за малые суммы, строя потом в городе какой-нибудь заводишко.

«Чужой» среди «своих»
Вернемся же к поэту. Какие чувства посещали его, взрослого, достигшего известности и славы, «своего» и одновременно такого «чужого» среди «своих»? Вот автобиографические слова о поэте в светском обществе: «Публика смотрит на поэта, как на свою собственность; по ее мнению, он рожден для ее пользы и удовольствия. Возвратится ли он из деревни, первый встречный спрашивает его: не привезли ли вы нам чего-нибудь новенького? Задумается ли он о расстроенных своих делах, о болезни милого ему человека: тотчас пошлая улыбка сопровождает пошлое восклицание: верно, что-нибудь сочиняете! Влюбится ли он, красавица его покупает себе альбом и ждет элегии. Придет ли он к человеку, почти с ним незнакомому, поговорить о важном деле: тот уж кличет сынка своего и заставляет читать стихи такого-то; и мальчишка угощает стихотворца его же изуродованными стихами».

Иной бы радовался, а он ворчит.

Фразы, факты, имена... Сколько их, связанных с Пушкиным, было приведено, процитировано, перечислено. Разумеется, все новое (если не сказать: все доселе забытое старое) добавляет к настоящему образу Александра Сергеевича дополнительные штрихи. Но, как ни странно, узнавая их, почему-то всякий раз останавливаешься на мысли: мало мы еще знаем о Пушкине, чтобы искренне и истово признать Поэта объединяющим началом, пророком, учителем.

При подготовке данного материала использованы книги «Пушкин и его время» и «Беседы о русской культуре». Первая собрана русскими эмигрантами из многочисленных документов в 1937 году. В России вышла в свет только в 1997 году благодаря издательству «ТЕРРА» — «TERRA». Вторая — сборник лекций о быте и традициях русского дворянства профессора Тартуского университета Юрия Лотмана. Выпущена тоже к 200-летию А. С. Пушкина в 1997 году издательством «Искусство — СПБ».