«Театр — мой дом»

В центре ее – судьба женщины, судьба актрисы, которая принесла всю трагедию и боль своей жизни на театральные подмостки. Это неотъемлемое свойство русской театральной школы, считает Халида Ивановна, а не только героини Островского...

Актриса Халида Иванова — «фирменный знак» и прима областного театра драмы, а теперь — «Старого дома» уже много лет.

Она — сама преданность профессии и само постоянство по отношению именно к этому театру, где она работает вот уже 35 лет. Но никогда язык не повернется назвать ее актрисой старшего поколения. Потому что она молода. И внешне: элегантная, красивая — с глубоким взглядом карих глаз и мягкой, будто извиняющейся улыбкой. И творчески: она всегда открыта эксперименту, когда в стенах родного театра есть интересный режиссер, тем более — художественный лидер. (А в истории этого, как и любого другого театра, бывали разные времена — и яркого горенья, и тусклого тления. Но зрители всегда знали: если в программке — имя Халиды Ивановой, в этот вечер они встретятся с искренностью и самоотдачей настоящего таланта).

Вспоминаю и я: она такая разная… Трогательная в своем первом чувстве и все же сделавшая непоправимо жесткий выбор «соцромантическая» Марютка («Сорок первый» Лавренева). Хрупкая Лаура среди хрупких стеклянных игрушек в хрупком и замысловатом по подтекстам и полутонам, однако полном страстей «Стеклянном зверинце» Уильямса. Открытая и яростная, как граффити Сикейроса, Медея в «Медее» постмодерниста Мюллера. А ее «мужские» роли в фонтанирующем открытой театральностью спектакле «Играем Довлатова»! Ибсеновская Нора, чеховская Раневская, леди Хэшебай («Дом, где разбиваются сердца»)… Для нее нет рамок, амплуа, предпочтений. Она «знает тон», но наполняет глубочайшим чувством и зарубежную, и русскую классику, как, впрочем, и роль в современной пьесе. И вот сегодня все словно подытожил Островский. Кручинина — «Без вины виноватые» в постановке Сергея Бобровского.

— Халида Ивановна, поздравляю вас с большой ролью, а себя как зрителя с прекрасным — таким свежим, современным — спектаклем режиссера Сергея Бобровского и вашей чудесной работой в нем!

— Спасибо! Но, знаете, на судьбу свою актерскую я никогда не жаловалась. Я ей очень рада. Всегда, в любые времена, у меня было что играть. Я Бога не гневлю, я благодарна.

— И все же роль Кручининой для вас что-то особенное значит?

— Очень много... Сложная роль, трудная. Вы же сами видели, ее с наскока не сыграешь: бегал-бегал где-то, потом забежал, поиграл и опять побежал...

— Денег подзаработать на стороне…

— …Нужен особый настрой и опыт, конечно, не только театральный, но жизненный человеческий опыт.

— Меня очень тронули в спектакле моменты, когда ваша героиня противопоставляет каким-то обидным словам, провокациям огромное внутреннее достоинство, благородство, терпение и терпимость... Ее слова: «Я люблю делать добро», к тому же — нитка жемчуга, как у Ермоловой на знаменитом портрете: все великие актрисы русского театра прошлых веков угадываются в ней… Можно ли быть и оставаться такою в современном театре?

— Почему же нет? Конечно. А если говорить о Кручининой, то я думаю, что Островский написал эту роль с большой любовью к актрисам, с большой нежностью, и оттого ее так приятно играть. Его авторское тепло очень греет, и эта пьеса, я думаю, на века. Ведь если смотреть на творчество Островского, то «Без вины виноватые» отстоят как-то в стороне, какая-то совершенно европейская пьеса. А написал он ее в 1883 году, то есть до Стриндберга, Ибсена и, конечно же, раньше Чехова...

— Я помню вашу замечательную Раневскую в спектакле Изяслава Борисова, эти роли для вас как-то сопрягаются?

— Без сомнения. И совершенно очевидно, что Чехов находился под обаянием пьесы Островского.

— Да, и та, и другая героини потеряли сына, Гришу. И не могут оправиться от этого горя... Кручинина стала актрисой...

— Да, когда она посчитала, что потеряла его, она пошла в то место — в театр, где она могла быть сама собой — матерью незаконнорожденного ребенка, но тем не менее уважаемой за талант. И еще: именно в театре она могла эту свою неизбывную боль переливать в иное русло, избавляться от нее, делясь ею со зрителем. И таким образом выжить на этом свете.

Без этой боли русского трагического артиста не бывает. Западные артисты, мне рассказывал один режиссер, очень техничны, у них масса других достоинств, но вот боли, идущей изнутри, там нет. В русской же исполнительской школе система Станиславского это еще не все — перевоплощения и переживания для русского актера мало. Нужно, чтобы внутри ты был расколот, чтобы внутри тебя была боль. Русский — трагический — артист без этого не артист. И если понять, что пережила в своей жизни Кручинина, можно предполагать, что она была большая актриса.

— Вот вы сказали, что именно театр был тогда, в XIX веке, наиболее демократичной средой, наиболее милостивым к человеку с его проблемами сообществом. А сегодня такое понятие, как актерское братство, существует?

— Думаю, да. Я, например, в своей жизни его ощутила. Помню: мне было больно, мне было очень плохо, я пришла в театр (я и раньше их всех любила!) и поняла, что там моя семья. Очень реально помню: зашла — это дом. Какие бы мы все ни были. Но вот мне плохо — и в глазах всех увидела, как они мне сочувствуют, увидела за меня тревогу…

— Халида Ивановна, ваше отношение к юбилеям, круглым датам?

— Чем ближе эта самая дата, конкретное число, тем большую ответственность ощущаешь... Но есть в них и положительный момент: по крайней мере, можно добежать и оглянуться… Жизнь проходит так быстро! Вот, кажется, я только вчера играла Антигону, а прошло больше тридцати лет. Юбилеи, они ведь все-таки редко бывают. Но именно благодаря им можно обернуться, вспомнить, посмотреть, понять…

На снимках (сверху вниз): народная артистка России Халида Иванова в роли Медеи («Медея» Х. Мюллера); на творческой встрече в Доме актера; в роли Кручининой; сцена из спектакля «Без вины виноватые» — Халида Иванова (Кручинина) и Сергей Басс (Григорий Незнамов).