Но мы почему-то не боялись

Волокушами его свезли к переезду, поближе к охране, чтобы по первому санному пути переправить в Кайрак.

Папа с единомышленниками уже потирали руки: свое сено есть, не надо на поклон к соседям идти. Но не говори гоп, пока не перепрыгнешь.

Порадовались рано. То ли от паровозной искры — паровозы тогда ходили на угле и дровах, то ли от руки злоумышленника, тоже возможно, вспыхнули, как пороховая бочка, один стог, другой, третий...

Сгорело сено. Обгорела будка у железнодорожного переезда. Сгорели усилия коллектива. Сгорела надежда на сытную, безбедную зимовку скота. Сгорели планы. Хорошо, что, кроме этого, основные заготовки кормов для скота были уже сделаны. Но... Но… Но!

Нашего папу арестовали как врага народа «за преднамеренные вредительские действия, за непоправимый урон, нанесенный конторе «Заготскот» и железной дороге». Папу арестовали и под охраной трех вооруженных милиционеров увезли в «черном воронке» в г. Челябинск, в тюрьму.

Моя сестра Ляля вспоминает, как буквально в тот же день, когда забрали папу, в нашу квартиру ввалилась группа незнакомых мужчин. Взрослых дома не было: мама, сдерживая рыдания, уехала в управление ГПУ НКВД узнать о судьбе папы, увезла ему одежду, еду — ведь он был очень больной человек — туберкулез легких в стадии ремиссии.

Дедушка, подавляя волнение, пошел в контору, тщательно ревизировал документы — не дай бог, в них есть хоть какие-то компрометирующие папу факты, хозяйственные упущения. Пришельцы, не замечая нас, детей, бесцеремонно пошли по квартире, рассматривая, трогая вещи, мебель, открывая шкафы, забирая понравившиеся им вещички с папиного письменного стола, стали отрывать от стены старинное высокое, под потолок, трюмо. Двое ухватились за комод, подталкивая его к двери. Сняли со стены мамино приданое — часы!… Лялюшка побежала за дедом.

Дед, высокий, статный, седой как лунь, шагнул через порог квартиры с топором в руке и негромко, но твердо сказал:

— Стой, мужики! Кто тронет хоть одну вещь — зарублю! — и такая внутренняя мощная сила была в этих негромких словах, что мужики остановились, пододвинули на место тяжелый комод, боком, задами ретировались к двери и, только кубарем скатившись по деревянной лестнице со второго этажа во двор, загалдели, заорали:

— Вот бандит! А! Еще и с топором набросился! Ворюга! Бандит! В тюрьму такого тестя надо сажать на одну скамейку рядом с зятем-вором. Одного поля ягода!

Но, поскольку дедушка, поправляя темные бухгалтерские нарукавники, направляясь в контору, спускался вниз по лестнице, «мужики» разлетелись вмиг, как дробь при выстреле, и умолкли. Вечером мы сообща водружали часы на стену.

— Деда, скажи, ты и вправду мог зарубить этих дядек? — спрашивали мы.

— Нет, — честно признался он, — не мог! Но вышвырнуть из квартиры был намерен и мог бы. Воры знают, что они делают нечестное дело, и потому всегда трусливы, их достаточно напугать, они нахальны, но боятся силы, поэтому никогда не бойтесь остановить вора! — учил нас дедушка.

Не могу не сознаться. При всем трагизме ситуации, страхе, который мы переживали за здоровье папы, в тревоге за маму, уехавшую вслед за ним, мы оставались детьми. На нас с сестрой «неизгладимое впечатление» произвели милиционеры, делавшие обыск в квартире, вытряхнувшие из папиного, неприкосновенного для нас, детей, письменного стола все бумаги, личные письма. Они забрали не только папин именной пистолет, но даже альбомы с фотографиями. Мы рассуждали примерно так:

— Вот противные дядьки! В папин стол лазили, все хорошие карточки забрали и папин пистолет. Он расскажет начальнику все, им зададут жару! А еще в форме такой, с красной звездочкой!

Форма действительно была эффектная: белоснежные гимнастерки, подпоясанные широкими ремнями. Наганы на боку! Красные ромбики на отложных воротниках, звезды над блестящими козырьками фуражек! Галифе и хромовые сапоги, начищенные до блеска. Восхищение и одновременно страх вызывала эта форма. Но мы почему-то не боялись.