Новосибирск 4.9 °C
  1. История
  2. НОВОСИБИРСК

Серьги Императрицы от 03.03.2007

03.03.2007 00:00:00
Серьги Императрицы от 03.03.2007
Продолжение. Начало в № 25, 31. В те ночные часы, когда Никита любовался своей работой, жена полковника Ляпина — Ольга Викторовна давала последние распоряжения прислуге. Забота о завтрашнем банкете отодвинула на будущее время воспоминания о прожитых годах в Москве, в губернском городе Томске.

Она радовалась, что завтра в доме будут гости, будет играть духовой оркестр, дом наполнится весельем. Этот банкет послужит поводом ещё ближе познать людей, тех, кто находится в постоянном общении с мужем. Набожная, преданная семье, тихая и добрая, Ольга Викторовна считала, что этот торжественный банкет, по случаю изготовления серёжек императрице, должен остаться в памяти у всех. И пусть муж ещё не видел, каковы по красоте серьги, что-то его волнует, коль заперся в своём кабинете, завтра она должна провести банкет так, как проводила в Москве и в Томске. Там в гостях были светские дамы, статские и коллежские советники; пестрела позолота, мундиры, фраки... Завтра, конечно, всё будет скромнее (и мой туалет должен быть скромным) в одежде — отсутствие украшений, но именно те, кто будет завтра, богатством наполняют Русь, красотой прославляют русского человека.

Она смотрела на список гостей, что подготовил муж, думала о подарках и сюрпризах для всех, читала:

— Крестьянка Анна Степановна Огнёва.

Ольга Викторовна решила подарить ей яркую шаль.

— Кузнец Евсей Каллистратович Огнёв.

Она вспомнила трёхлетнюю давность. Тогда его отец, Каллистрат Романович, был в депутации на встрече цесаревича. Улыбнулась. Огнёв, пожимая руку цесаревичу, шутливо произнёс: «Двадцать пять лет назад на этом месте я жал руку великому князю Владимиру Александровичу. — Он сощурился. — А вы ничего. Желаю здравствовать». Ляпина написала: «Котиковую шапку».

— Крестьянка Галина Петровна Шмакова.

На бумаге появилась запись: «Шёлк на блузку и ситец на сарафан».

— Староста деревни Пенькова Иван Иванович Шмаков.

Ему она решила подарить шёлковой материи на рубаху.

— Пелагея Семёновна, жена мастера Никиты Огнёва.

Ольга Викторовна задумалась. Знать бы, какого она роста. Недавно прислал дед — купец Шаховский — белый зипунчик, грудь, рукава и полы узорно расшиты разноцветными шелками. Ляпина поставила вопросительный знак.

— Никита Евсеевич Огнёв — кузнец, семнадцати лет.

Ольга Викторовна перебрала в памяти все вещи мужа, что находились в сундуках и тумбочке. Муж, конечно, его вознаградит за работу, её обязанность — подобрать и вручить подходящий подарок. Бросила взгляд на шкафчик, где лежали дорогие вещи, открыла дверцу, выдвинула верхний ящичек, осмотрела содержимое; запонки, браслеты, часы, кольца, перстни... Взяла перстень с изумрудом — подарок мужу управляющего Алтайским горным округом генерал-майора Болдырева. Муж, однажды надев его, смутился. Перстень был великоват на любой его палец. А у кузнеца, хоть он и молод, пальцы должны быть крупными, как у деда. Она подобрала хорошего вида коробочку, положила перстень и окликнула мужа:

— Владимир Васильевич, ты не будешь возражать, если я перстень, что дарил господин Болдырев, вручу Никите Евсеевичу?

— С радостью избавлюсь от необдуманного подарка, — откликнулся муж.

Сани с пеньковцами прокатились по мосту через речку Суенгу, поднялись на косогор и подъехали к особняку полковника.

Этот красивый дом построили в 1842 году для начальника Егорьевского прииска Василия Петровича Ляпина. Через четыре года в этом доме гостевал крупнейший учёный России профессор Щуровский, который будущим поколениям оставил в наследство путевые записки по Салаирскому кряжу. Василий Петрович принимал в этом доме великого князя Владимира Александровича, когда тот объезжал с инспекцией земли Его Кабинетского двора.

Пятый год исправно несёт службу сын полковника Василия Петровича — Владимир Васильевич. Ему выпала честь в 1891 году принимать цесаревича, а вот сегодня — дворянин, демократ, сторонник полного равенства россиян, наследственный почётный гражданин России, при мундире встречает гостей у крыльца и провожает в прихожую. Галантно помог дамам снять полушубки. Они скороговоркой звонко лепотали:

— Да уж мы сами… Мы не привычны к такому обхождению...

Шмаков схватил Никиту за руку, отвёл в угол...

— Без меня во двор не вздумай выходить. Свяжешься с парнями, кулаки распустишь, а позор кому? Нам, нашей деревне. За столом держи себя степенно, ешь неторопливо, мало, пей, сколько подадут. Не галаши*. В рассуждениях не расплывайся. Потянет тебя на видения, как отца Никодима, следи за мной. Бороду поглажу — замри. И девок, что рядом с тобой посадят, не лапай. Они все в шёлковых платьях, белого цвета, от твоих прикосновений пегими станут, как моя кобыла: в огорчения введёшь. Вознаграждения подадут, торопливо не хватай, не куражься: много — мало, сколько отвалят, и за это спасибо — для общей славы работал…

— Дядя Ваня, — перебил Шмакова Никита, — вы сколько дней в школу ездили?

— Ни одного. Не позволял тятька впустую лошадей туда-сюда тридцать вёрст гонять.

— А меня тятька и дед три зимы возили в школу. И не щекочи мой слух воробьиным щебетом.

Шмаков сплюнул:

— Какой ты, Никита, несурьёзный. В волостной управе мне всегда говорят: по должности я всех обязан учить

Полковник повёл дам в залу. Следом, гуськом, шли пеньковские мужики.

— Господа, — обратился Ляпин к присутствующим, которые выстроились в шеренгу повдоль стены. — Позвольте представить вам гостей из деревни Пенькова. — Он замолчал, осмотрел всех. — Анна Степановна Огнёва, жена прославленного кузнеца Евсея Каллистратовича.

Анна, смущаясь и краснея, поклонилась. Евсей дождался, когда спина жены выпрямилась, низко опустил голову, коснувшись рукой пола.

— Эта милая дама — Галина Петровна — жена старосты Ивана Ивановича Шмакова. — Полковник глянул на Шмакова. — Пеньковский староста — первый балагур Николаевской волости. Его знают даже в столице. Встречает меня в Санкт-Петербурге камер-советник Его Высочайшего двора Павел Емельянович Кадыгробов и говорит: «Ваше превосходительство, мне отписали, что некий староста деревни Пенькова господин Шмаков на ярмарке, в Маслянино, своей кобыле велел хохотать, как отец Евгений, плакать, как камер-советник Кадыгробов, плясать, как полковник Ляпин, выкрикивая: ох-ох-ох... Не соблаговолите ли урезонить господина Шмакова и его кобылу»?

Зал вздрогнул от проливного смеха. Галина Петровна поправила цветной полушалок, посмотрела в глаза Ивана, тот подмигнул ей, и они враз склонились в низком поклоне.

— Это, дорогие гости, — продолжал полковник, — Пелагея Семёновна — жена Никиты Евсеевича Огнёва — наша именинница. Я ещё не видел ушную красу, но, любуясь Пелагеей, уверен: такая красивая жена всегда воодушевит мужа на изготовление самых великолепных украшений. — Гости зааплодировали. — А вот и наш главный виновник торжества, Никита. — Ляпин повернулся к Пелагее. — Что ж вы, сударыня, поклон в честь знакомства не утворяете? А ты, Никита? Ты?

— Господин полковник, — в большом волнении и почти шёпотом проговорила Пелагея,— мне Никитка сказал первой челом не бить, ждать его. Я его жду, а он не шевелится.

— Никита Евсеевич, поприветствуйте, как положено, моих гостей, — попросил полковник.

— Не могу, ваше превосходительство. Староста Шмаков по дороге сказал: «Вот когда все гости тебе поклон совершат, тогда и ты покучись, но не сильно. Соблюдай своё достоинство».

— Никитка, бестия, что ты пустобаишь, — закричал Шмаков. — Я тебе что говорил?

— Не кричи, Иван Иванович, что говорил, то я и повторяю.

— Успокойтесь. По пути домой разберётесь, кто что говорил, кто чему учил, — вмешался Ляпин. — Я, Шмаков, верю — ты и этому мог научить…
— Ваше превосходительство, — крестясь, плаксиво, шмыгая носом, встрял Шмаков. — Я учил Никиту не лапать девок и в рассуждения не входить…

— Шмаков, — одёрнул его полковник.

Гости, не дожидаясь, когда полковник предложит поприветствовать Пелагею с Никитой, поклонились.

— Господи, Никита, что ещё? Вишь, гости мои почтение вам выказали…

— А вы нет, ваше превосходительство... А Шмаков…

— Ну, Шмаков, доберусь я до тебя, — крикнул полковник. — Ольга Викторовна, прошу вас, подойдите…

Полковник Ляпин и его жена склонили головы перед Огнёвым-младшим. Пелагея чуть ли не в слезах, шептала:

— Чтобы я когда, Никитка, с тобой в люди пошла... Ни в жизнь…

Полковник провозгласил:

— Заводской фельдшер Пётр Петрович Бердышев.

Худенький старичок в сюртуке поднялся, мотнул головой. Он был рад, что его пригласили, выделили среди сотни мастеровых, конторских.

Полковник продолжал:

— Матушка Александра Борисовна.

Величественно-плавным движением матушка шагнула к пеньковцам, и очаровательный голос пронёсся по зале, где присутствовала и ласковая интонация, и сказочная радость:

— Здравствуйте, дорогие мои.

В конце зала, там, где была распахнута дверь детской, стояли в обнимку пятеро мальчуганов: Боря Смирнов, Аристархчик Артемихин, Миша Кадыгробов, Саша Иванов и Миша Капитанов.

Полковник возвестил:

— Мария Владимировна — учитель всеобщей истории.

Хрупкая, невысокого роста миловидная женщина, больше похожая на подростка, дважды поклонилась. Она вот уже несколько месяцев считает себя самой счастливой женщиной в Егорьевске, она — жена и коллега Василия Посельского.

— Евдокия Фёдоровна Щукина, жена заводского вожака Тайлёнских старателей, — произнёс Ляпин.

Женщина, наделённая природной красотой и очаровательными карими глазами, приложила руки к груди. Полковник посмотрел на жену, перевёл взгляд на матушку Александру, затем на Евдокию, с сожалением подумал: отчего он не мусульманин.

— Екатерина Николаевна Иванова, жена вожака старателей Егорьевского прииска.

Полноватая женщина кивнула, а блеск в глубине её глаз говорил, что от присутствия в этом зале, от смущения слёзы давно готовы хлынуть и намочить её пухлые розовые щёки.

Затем Ляпин представил пеньковцам мужчин: благочинного Маслянинских церквей отца Евгения Смирнова, священника Егорьевской церкви отца Никодима Бальву, Ивана Гордеевича Щукина, скупщика золота Семёна Емельяновича Кадыгробова, Кузьму Терентьевича Артемихина, далёкого своего родственника Савелия Дмитриевича Кривощёка, Илью Потаповича Иванова, Василия Алексеевича Посельского, егорьевского купца Фёдора Ивановича Капитанова и кучера Юрия Ивановича Черепанова, по прозвищу Крупский.

— Будем считать, торжественная часть закончилась. Перед тем как Ольга Викторовна пригласит нас к столу, прошу, Никита, показать свою работу, — предложил полковник.

— Я так не могу, ваше превосходительство. Выделите мне двух сударынь, надену я им серьги, выйдут они в эту сборную, вот вы и оцените мой труд.

— Согласен.

Полковник посмотрел на матушку Александру. Он пытался не выказывать благосклонности к матушке Александре, не замечать её ослепительной красоты, но не назвать её не посмел. Назови он первым другое имя — все, независимо от этого, что уважают его, воспротивятся, и кто-то другой назовёт имя матушки Александры.

— Считаю, что первую пару серёжек должна надеть матушка Александра, — гости захлопали в ладоши. — А вторую пару… — полковник осмотрел дам, — жена старателя Ивана Щукина — Евдокия. — Аплодисменты длились дольше. — Никита Евсеевич, пройдите с дамами в женские покои.

Матушка Александра и Евдокия смотрят, любуются серёжками, что лежат напротив них, чувствуют, как от жемчуга, от еле видимых золотых прожилок излучаются лучи и пульсируют, бегают от жемчуга к жемчугу ручейки тоньше паутины. И жемчуг, за ажурными нитями, кажется им младенческой головкой с прикрытыми глазками.

— Никита, — дрожащим голосом произнесла матушка Александра. — Они у вас живые! Как вы смогли это сотворить?

Евдокия, поражаясь видимым, не слушая, что говорит матушка Александра, ни к кому не обращаясь, лепечет:

— Ну и чудеса... Будто жизнь зарождается…

— Женщины, наряжайтесь, вас ждут, — поторопил Никита.

— Я не могу, Никита, — проговорила матушка Александра, — волнуюсь. Сердце чувствует, что с этими серёжками моя судьба будет и стремиться к счастью, и удаляться от него…

— И я не могу, — прошептала Евдокия. — Не могу. Они красивые и пугают меня. Они живые, Никита, живые…

Никита вдел серёжки матушке Александре, потом Евдокии, подвёл к зеркалу. Женщины смотрели на своё отражение, и каждая молчала... Никита бесцеремонно взял дам под руки и вывел в зал.

Гости смотрели завороженно на дам в украшениях. Первым вышел из оцепенения полковник Ляпин.

— Ты, Никита, будешь работать у меня. Я устанавливаю жалование: триста пятьдесят рублей в год. Выделяю бесплатное жильё.

Вначале робко, потом всё сильнее захлопали в ладоши, но гости не отводили взглядов от лиц матушки Александры и Евдокии.

— Никита, — попросила Евдокия, — освободи нас.

На шкафчик положили серебряный сундучок, а рядом, на подушечку из белого шёлка, две пары серёжек. Полковник разрешил каждому из гостей подойти к шкафчику, взять в руки серёжки, осмотреть.

На улице «взбунтовались» егорьевцы: заводские рабочие бросили работу, конторские покинули управление, учителя с учениками оставили школу; старики, бабы с детьми — все большой толпой стоят возле крыльца дома Ляпина и выбирают депутацию, чтобы те вошли в приёмную и Христом Богом упросили полковника показать всем желающим ушную красу, что императрице в подарок отправят.

Полковник оправдывался, что всех бы пригласил в гости, да зал слишком мал. Велел прислуге вынести сундучок с серьгами в приёмную, а Ольге Викторовне подал знак приглашать гостей к столу. Гости рассаживались за столом. Никите было указано место справа от полковника Ляпина. Пелагее — слева от Ольги Викторовны. Как только Никита сел, Ляпин дёрнул его за пояс и спросил:

— Так ты согласен с моим предложением?

— Нет, ваше превосходительство. Мы недавно похоронили прадеда Романа Антоновича. Брат мой — Яков — в кузнице не может, задыхается. Дед с отцом не справятся. Заказов много. В Маслянино освятили место для будущего храма. Протоиерей заказал нам резные решётки, резную ограду и ворота с калиткой. Дел много.

Прислуга начала разносить блюда, Шмаков спрашивал у жены:
— Галина, сравни — твоя чарка и моя одинаковые?

— Кажись, разницы нет, — ответила жена. — И вон у Евдокии такая же…

— Ваше превосходительство, ваше превосходительство, — заголошил Шмаков. — Уговор у нас какой был? Помните? Я ещё говорил, вы Шмакова не обманите…

Полковник поднялся.

— Извините, Иван Иванович, я в растревоженных чувствах. Забылся малость... Матушка Александра, позвольте попросить у вас ключ от музея и велеть Крупскому принести и поставить перед Иваном Ивановичем прибор, из которого обедал цесаревич Николай Александрович.

— Этот жест, ваше превосходительство, гости воспримут превратно, — удивлённая просьбой полковника, проговорила Александра Борисовна.

— Дорогие гости, — повысил голос полковник. — Ивану Ивановичу Шмакову будет оказана необычайная честь. По моей просьбе ему поставят прибор, из коего вкушал цесаревич. Прошу поверить: душевно я всех гостей уважаю и даже песчинки нет, чтобы кого-то ущемить в моих благосклонных чувствах.

— И всё же, ваше превосходительство, — не унималась матушка Александра, — позвольте полюбопытствовать, за что такое внимание к Шмакову?

— Это наш с Иваном Ивановичем секрет. Верно, Шмаков?

— Верно, верно, господин полковник. Вы пожалуйста, Крупский, не спутайте... А я пока во двор сбегаю…

Полковник провозгласил тост, поблагодарил Никиту и поздравил всех. Шмакову налили в рюмку «Жемчужной». Он дотронулся до рюмки, поднял, распрямил спину, вздёрнул бороду, пытливо осмотрел рюмку, покрутил её и так, и эдак, отпил малость с одной стороны, пригубился к другой. Выпил водку до дна и закатил глаза. В душе его всё клокотало. Он будто познал высшее счастье, изведал то, что мало кому доступно, выпил из рюмки, которая, как ему казалось, впитала в себя запах губ августейшего. Он уж точно знал, что никогда в жизни не получит дара, сравнимого с этим.

Галина Петровна толкнула его в бок:

— Ты чё, Иван?

— Не мешай, Галина! Я чувствую в душе такое, как, помнишь с тобой на сеновале, впервые, на долгую жизнь объединялись…

— Что ты мелешь, Вань?! Мы же на людях!

— А они что этого не переживали? Тут все мужики да бабы. Не свиристи!

Налили гостям по второй. Прислуга поставила рюмку Шмакова на поднос и понесла к приборному столику. Иван поднялся, протянул руки в сторону прислуги и закричал:

— Куда? Ваше превосходительство, куда это она, бестия, рюмку понесла? Надо бы ещё туда налить. Она, как девушка беленькая, мякенькая, все мои внутренности обгладила…

— Цесаревич только одну отведывал, — шутливо ответил полковник.

— Жаль, — протянул Шмаков. — Это и у меня бывает, когда я в гостях, а хозяин прижимистый…

— Шмаков, в чей ты огород камушки бросаешь? — засмеялся Ляпин.

— А разве вы не могли предложить: ваше высочество, повторим!

За столом раздался оглушительный хохот. Среди этого смеха раздались слова:

— Что с тобой, Иван, поделаешь. Повторяй.

Ивану вернули рюмку. Он осмотрел её, глянул в сторону матушки Александры.

— Вы, Александра Борисовна, зорко доглядывайте за ней, не допущайте кого худого на руку. А то укор и от Шмакова получите. Такой день у меня… Душа поёт… Отец Никодим, запевайте. Я сегодня тоже попою. Ты, Никита, — Шмаков бросил взгляд через стол, — сконфузил меня. Но я всё тебе прощаю, соколик ты мой самородистый…

Заиграл оркестр вальс. Полковник танцевал с Евдокией Щукиной, отец Никодим с Екатериной Ивановой, Иван Щукин — с Ольгой Ляпиной, старичок Бердышев размахивал руками возле Пелагеи Огнёвой. Савелий Кривощёк упрашивал Галину Шмакову выйти в круг, да она отнекивалась. Боялась оставить Ивана одного за столом. Желание Ивана исполнилось, думала она, сейчас его потянет на подвиг... Знать бы, у какой бабы в Егорьевске постель шёлковая и шуршащая. Уж там бы я показала нашу палкинскую породу; камнями все окна бы выстебыла. Шмаков усадил рядом с собой Никиту, раскатисто, подражая матушке Александре, говорил:

— Вот, Никита, эта рюмка под зелень была. Я из неё уже трижды испил. Хватит. Эта рюмка под закусь рыбную, а наливали цесаревичу белое вино. Я пью, тебе остаток, — Шмаков выпил. — Знаешь, Никита, не пей. Это вино точь-в-точь, как перекисшая бражка. А это вот называется фужер. Наливали в него шампанское под десерт. Ты знаешь, что за закусь десерт? Давай выпьем шампанского и опятами закусим. Грамотей ты у меня! Ищи, в какой бутылке коньяк. У, сразу нашёл! Ох, Никита, если бы ещё не дрался, цены бы тебе не было. Наливай в этот пузырь коньяку… — Шмаков обнял Никиту. — Господи, подумать только, я — Ванька, а пью из чего?! И всё, паря, ты мне устроил. Вернёмся в Пеньково, деду своему, с порога, повествуй, как я из прибора... А теперь... Уйди от меня. Я буду готовить себя на покой. Уйди.

Галина, в перерыве между танцами, подошла к Ивану.

— Вань, закусил бы малость. А то гляжу всё пьёшь, а блюда, что тебе поставили, не тронутые.

— Я, сердце моё, чуть попозжа всё это съем. Ты танцуй, пой, гуляй, я пошёл на покой. Не беспокой меня. Когда надо, сам проснусь.

— Ты чё, Иван! Отродясь с тобой такого не было. Спать! А не рехнулся ли ты? Ты же, как стёклышко, трезвый!

— Не тараторь, Галка!

Шмаков поднялся, поправил рубаху, подравнял поясок. Поискал глазами Ляпина. Как старому приятелю подмигнул ему. Полковник что-то шепнул Крупскому. Два здоровенных казака предстали пред Иваном. Оба в один голос гаркнули:

— Ваше высочество, какие будут распоряжения?

Шмаков вздрогнул:

— Мне бы постельку, пока я всё чувствую.

Отвели казаки Шмакова в спальню управляющего, помогли раздеться, уложили.

Напротив особняка, на площади, перед школой горел большой костёр. На лавках стояли четверти «Бабьей желчи», «Бабьих слёз» и простая крестьянская закуска. Мужики и бабы пили и пели, прославляя Никиту, дети бесились, радовались. Младший брат Александры Борисовны, Лазарь, кричал:

— Вот пойду я в господский дом и вызову на круг Никиту. И побью его.

Петункин предложил:

— Открой рот.

— А что, Степан Константинович? — спросил Лазарь.

— Да я хочу посмотреть последний раз на твои зубы.

Шелка платьев колыхались, вздрагивали, волновались от чуть заметного движения и будоражили сердца мужчин. Голоса благочинного Евгения, отца Никодима, Савелия Кривощёка и Евдокии Щукиной сливались в один безмерный по объёму и мощи звук душевной радости.

Иван Шмаков, вдохнув запах белоснежной постели, разбросал руки и погрузился в безмятежный сон.

В зале веселились, пели, танцевали, каблучки отбивали барабанную дробь, мягкий баритон полковника в такт пляски выкрикивал: ох-ох-ох.

Ивана Шмакова окружила тишина. Шелестящая ткань касалась его тела теплом, словно духом русской печи. Во сне он почмокивал, как невинное дитя. Кому вольготней и радостней сейчас? Сонному Ивану или веселившимся гостям в зале? Желание его исполнилось.

Шмаков проснулся внезапно, ощупал пододеяльник, понюхал и закричал:

— Никита, Никита, закусь, что в малых чашках мне подавали, цела?
Два казака помогли одеться Шмакову, проводили в зал. Он поклонился им.

— Милые вы мои солдатики, люблю я вас. Живите, сколько проживёт Шмаков и больше Шмакова.

На второй день после праздника Сретения Господнего — 1895 года — отбыл из Егорьевска в Санкт-Петербург полковник Ляпин. В дорожном чемоданчике лежал отчёт о деятельности Егорьевского прииска за 1894 год и серебряный сундучок с двумя парами чусок.

(Продолжение следует.)

Вам было интересно?
Подпишитесь на наш канал в Яндекс. Дзен. Все самые интересные новости отобраны там.
Подписаться на Дзен

Новости

Больше новостей

Новости районных СМИ

Новости районов

Больше новостей

Новости партнеров

Больше новостей

Самое читаемое: