Серьги Императрицы от 10.03.2007

В молодости свет от солнца покорял тьму и давал простор моим душевным радостям. Ныне ночная тьма, на столе лепечет и мигает огонёк лампады, не нарушает строй моих мыслей; и это для меня радость.

Вдали от кроволюбов, в постничестве, в молитвах, с коленопреклонением препровожу лета свои. Иконопоклонник я, и по себе, и по родным, ныне живущим, и по прародителям, которые лобызали икону Святого Николы, доверяли тайны жития своего и верили в его чудодейственную силу во благо русского человека. Кто меня осудит?

Я паче всех Бога предпочёл.

И никто меня не неволит дуть в златую, серебряную, медную или железную трубу. Не собираюсь и смягчать дурное впечатление о моей жизни, о жизни сродственников и друзей. Меня окружают два мира: мир дивной природы и мир истины, что я наношу на бумагу. Не боюсь, не трепещу — правду пишу, а правду не спрячешь и от правды не спрячешься. Тебе, внучек, если хватит ума и мудрости, желаю скорбеть по душам умерших, имея доброе сердце и любовь к Отечеству. Хочется, ах, как хочется, чтобы твоя жизнь не щепкой валялась на русской земле, а возвышалась столпом святости и миролюбия.

Наши предки, внучек, более 150 лет назад обосновались в деревне Пеньково, а точнее, в 1756 году. Ныне от того далёкого корня Огнёвы проживают в каждом краю деревни и далее… Сродство хранили не забывая.

С той старины, как наш пращур поставил на холме Кокуй кузницу, кузнечное мастерство переходило по наследству от одного к другому. Сгорит одна кузница, ставят рядом новую. Бывало, при жизни одного кузнеца сгорало до трёх кузниц. Так было при моём деде Каллистрате. А вот при отце Евсее — ни разу.

С давних времён, ещё с отца Никодима Бальвы, в нашей деревне 10 июля был день кузнеца.

Я с детства помню, как перед кузницей ставили господский стол. По центру стола садился мой отец — в атласной рубахе с кушаком да при Георгиевском кресте за победу над афганцами в отряде генерала Комарова 30 марта 1885 года. И руки его были постираны, чуб прибран, усы с бородкой подрезаны, а глаза весенним лугом колыхались.

Гостьба была толстотрапезна. Всё деревенское общество гуляло. А было тогда в деревне Пенькова 89 дворов, 221 мужчина и 225 женщин. Имелись общественный хлебный магазин и торговая лавка Аристарха Красавина.

Надо же, ядрёна вошь, один кузнец на деревню — и тот праздник имел. И не говорили, что сегодня праздник кузнеца, а на устах у всех был праздник Евсея. И, словно очертание дыма, сохранялся короткий срок в памяти моих односельчан этот блеск радости, но пришло новое время и всё исчезло.

Мне суждено было быть кузнецом. К пятнадцати годам по росту обогнал отца, по силе легко справлялся с братом своим старшим Яковом и по характеру буянистей.

Но когда в одном кулачном бою не рассчитал свою мощь и покалечил трёх мужиков — деревня на сходке пожелала отправить меня в рекруты. Что говорить: мало кто в юности в кураже не бывал.

Отец откуп предлагал, я клялся, что никогда больше не выйду на кулачный круг. Полковник Владимир Васильевич Ляпин, управляющий Егорьевским прииском, уговаривал общество, да разве с миром справишься.

Попрощался с дедом Каллистратом Романовичем, батюшкой Евсеем Каллистратовичем, матушкой Анной Степановной, женой Пелагеей Семёновной, сыном Василием, дружками и оказался в городе Новониколаевске. Там в шестом резервном полку смотрели на меня, смотрели, удивлялись облику моему и стану, интересовались моими предками. Среди десятка вопросов был и такой: «Вы имели в своём роду казаков?» «Да», — отвечал я. Вспомнил, как мне рассказывал о моих пращурах батюшка Никодим Бальва и им поведал: «Мой прадед Гаврила Иванов служил Отечеству конным казаком в дружине Ермолая Тимофеевича. Сибирь брал, Кучума царя с курени сбивал, с воеводой Андреем Воейковым на Оби-реке Кучума громил, с воеводой Назаром Изьединовым пленил царя Алея. Грамотой царя Михаила Фёдоровича в шестьсот двадцать третьем году пожалован был атаманом конных казаков в Тюменском городе. Его сын Ерофей Иванов был атаманом пеших казаков в Чатском острожке, приводил в подданство России чатских татар, барлакских, кисланских, пегих. В шестьсот тридцать первом году с воеводой Евстафием Тухачевским изменников громил…» Сказали мне: «Ты приписываешься к казакам конвойной службы Его Императорского Величества. Есть возражение?» «Никак нет!» — ответил я.

И отправили меня в Царское Село императорскую семью охранять.

Внучек, как и тебя, меня учили с детства уважать старших повиноваться им и строго выполнять сыновний долг. И на службе, с первого же дня, я выказывал примерное подчинение, дисциплину, выдержку. Не проходило и дня моей службы, чтобы я не вспоминал семью и родную деревню. Я гордился тем, что, оглядывая в памяти деревенские дома, разбросанные по берегам речек Укропки, Амбарки и Спиридонихи, не видел ни одной семьи, где бы жили люди, разочарованные в жизни, равнодушные, бездеятельные. Я рад был вспомнить каждого пеньковца, кто своими делами украшал и обогащал свою семью. На службе я не думал и не хотел думать, что выполняю долг. Я делал обычное для солдата дело.

Но одна мысль не давала мне покоя: я горел желанием увидеть свою работу, мною изготовленные чуски в ушах императрицы. Так прошёл месяц, второй, третий... В разных серьгах появлялась императрица Александра Фёдоровна. Моих я не видел. И подумал: знать действительно затерялись среди сотен подарков.

На четвёртый месяц моей службы получил я письмо от Савелия Кривощёка. Просил он меня посмотреть в магазинах ушники для его любимой женщины. Господи, как я обрадовался этому письму. Я тут же отписал: продают, красивые, с украшениями, с подвесками. Но я советую вам, Савелий Дмитриевич, купить серьги у моего учителя Вячеслава Семёновича в городе Барнауле.

Я вспомнил и нашу свадьбу с Пелагеей, и то, как удивительно ладно играл на гармонике Савелий Дмитриевич. Песни его вспомнил…

Прервём на время исповедь маслянинского отшельника.

Покидая дом полковника Ляпина, Савелий Кривощёк думал об одном человеке — о матушке Юлии. Не приехала она на банкет в честь изготовления Никитой Огнёвым чусок для императрицы. Сослалась на недомогание. Но дело не в здоровье. Видно, узнала матушка Юлия, что в гостях у управляющего Егорьевским прииском Савелий. А почему бы и нет. Савелий, как и Юлия, в далёком, но родстве с Ляпиным.

Санки хрустят по сухому снегу, прошлая жизнь обрывками врывается в сознание Савелия. Он то пытается удержать в памяти отдельные лета своей жизни, то отбрасывает большие, главные происшествия, желая вспомнить только то, что взбодрило бы его, сладостью наполнило бы сердце.

В особняке полковника Ляпина, когда Савелий пел вместе с Никодимом Бальвой и Евдокией Щукиной, пред глазами его была матушка Юлия. И когда Савелий упрашивал Галину Шмакову выйти в круг, он близко к сердцу воспринимал нереальную ситуацию, не Галина отнекивалась, а Юлия шептала ему: «Я матушка, Савелий, матушка…»

Савелий оглянулся назад. Почти в одно время выехали из Егорьевска он и отец Евгений. Он бесшумно проскочил Покровскую деревню, мост через речку Кинтереп, а вот отца Евгения крестьяне задержали. Не часто по большаку проезжает благочинный.

Очертания пары коней и сани благочинного расплылись, слились с крайними домами, на душе Савелия облегчение. Радостная мысль пронеслась: задержите, крестьяне, подольше протоиерея, а я, не скрываясь, остановлю сани возле парадного крыльца двухэтажного дома Смирновых, найду причину войти в хоромы, низко поклонюсь — и всё. Мне бы только поклониться моей любви! Как ни жаль родные места, как ни мучительно жить вдали от любимой, но уже больше года как были похоронены последние надежды на такую малость: ждать, видеть, улавливать издали её взгляд.

В далёкие времена, при освоении новой для России окраины Сибири, не одна сотня «охочих» крестьян пожелала окончить свой жизненный путь на этих землях. Среди них — предок Савелия, Первуша. Но он был непоседа. Основал на левом берегу Оби починок Кривощёково, поднялся выше по реке, обустроился на землях будущего Белоярского острога, потом откочевал ещё выше по Оби, аж до бывшей курени царя Алея. Распустил корень Первуша по Сибири, вложил в потомков родовые черты: все они были крупными, по силе — могучими, по уму — твёрдыми, по работе — неуёмными. Все просты в обхождении, лишены честолюбия, тщеславия. Знали не только крестьянское дело, но и чернью* увлекались. Дед Савелия, Максим Силыч, из богатырей был, в сто три года умер. Больше бы пожил, да подзадорил его Ферапонт Журавлёв с быком побороться. Уложил дед быка. Извернулся тот бык, подцепил деда — от мошонки до пупа всё разворотил. В памяти у пайвинцев остался Максим Силыч тем, что третья его жена, Акулина Марковна, родила ему сына Дмитрия (отца Савелия) в тот год, когда Максиму Силычу исполнилось восемьдесят три года.

Продолжение следует.
* Чернь — разнообразные промыслы, которыми увлекались простолюдины.