Серьги Императрицы от 17.03.2007

А простофиля сын только бы целыми днями на гармонике играл да песни пел. Какая бы ни гулянка в Пайвино: свадьба, другое ли торжество — Савелия заверяли: «О скотине не переживай, обо всём договор твёрдый имеется: напоят, накормят, подоят и загонят». Отец недоволен: чужие руки, чужие глаза — скотина перебой имеет, мало молока даёт. Не годится так!

14 июня 1892 года отправился Савелий в село Маслянино на Петропавловскую ярмарку*. Ярмарки в Маслянино с девяносто первого года, когда цесаревич Николай Александрович волеизъявил создать новую Николаевскую волость, с центром в селе Маслянино, и вручил церкви икону Святого Чудотворца и Угодника Николая, были самыми многолюдными и обильными на товары.

В те далёкие годы не проходило недели, чтобы не пополнялся Салаирский край пермяками, вятичами, тоболяками… Одни шли на земли, другие занимались чернью: чернь им открывала простор в промысловом хозяйстве, а навыки в этом деле они хорошо освоили на родине, в Центральной России. Многое перенимали и у сибиряков. Вот хотя бы взять покраску овчин. Прочная, чёрная краска для овчин была изобретена в Барнауле Гуляевым в 1868 году. И сразу пошла к мастеровым.

За короткий промежуток между посещением маслянинских земель великим князем Владимиром Александровичем (1866 г.), сыном Александра I, и цесаревичем Николаем Александровичем (1891 г.), сыном Александра III, кустарный промысел во всех волостях Салаирского края вырос в три раза.

Маслянинская ярмарка была не менее богата, чем в уездных городах. Целыми ворохами продавали здесь изделия из глины и камня, из дерева и металла, из шерсти и кожи; для модниц продавали шляпки из соломы. И, несмотря на то, что ярмарки ломились от избытка промысловых товаров, в той или иной деревне появлялись новые промыслы: шерстобитно-пимокатные, гончарные, по обработке растительного волокна. Господи, не развяжись русско-японская, затем и германская... На Маслянинской ярмарке в большом количестве продавались скот, куры, утки, а уж хлеб, масло, мёд шли по самым низким ценам в Барнаульском уезде.

К полудню 16 июня Савелий распродал весь свой товар: десяток зипунчиков, десяток полушубков, четыре тулупа, обошёл многие торговые ряды и купил гармонь — четвёртую. Три исправные и с хорошими голосами находились у него дома, а четвёртую купил по просьбе друга и односельчанина Кузьмы Журавлёва. Кузьма по природе хвастун. На ярмарке чваниться нечем было: хлеб, скот, как у всех. Но мыслимо ли уехать с ярмарки, не оставив о себе хоть какую-то память. Кузьма весь истомился: нечем козырнуть, нет интереса. Тогда и упросил Савелия купить гармонь и повеселить барышников.

Стоило Савелию вернуться к пайвинским телегам с новой гармонью, Кузьма подбоченился, засиял от удовольствия, закричал:

— Милостивые господа, ныне для вас сыграет и споёт мой сердечный друг Савелий Кривощёк, а я знать Кузьма Журавлёв. Начинай, Савушка. Покажи, какие мужики имеются в Пайвино.

Савелий сел на телегу, прикрыл глаза и заиграл. Его не интересовало, есть ли кто вокруг, слушают ли, главное Кузьма просил.

Савелий открыл глаза и увидел вокруг толпу людей, среди них высокую стройную женщину — белое платье, на плечах цветная с бахромой шаль. Он поймал взгляд её серых глаз, уловил волнение губ, заметил на лице следы таинственной радости и редкий для женщины миг какого-то необычного торжества. Её глаза радовались, а губы готовы были разомкнуться и что-то произнести. Гармонь сама собой умолкла, руки у Савелия повисли. Женщина словно спохватилась, круто повернулась и пошла к центру села. Савелий, как заворожённый, спрыгнул с телеги, положил гармонь и след в след направился за женщиной. Слушатели благодарили Кузьму:

— У тебя, Кузьма, друг особенный, необычный… Гармонь у него в руках, что душа…

Женщина поднялась по крыльцу в дом протоиерея благочинного Николаевских церквей отца Евгения.

Под Новый год похоронили Кривощёки Дмитрия Максимовича. Мужик был крепкой кости, больших задумок, никогда не жаловался на здоровье, а вот утром погнал лошадей на водопой, возле проруби голова закружилась, крикнул:

— Арина, падаю… — и помер.

Невозвратной потерей, неизгладимым рубцом отозвалась смерть Дмитрия Максимовича в сердце Арины. Как ни причитала она над покойником о неразлучности их в жизни на земле, в смерти на небе, но жить обязана. Сын её Савелий гневу неподвластен, лукавства в мыслях лишён, хоть и обсыпан добрыми словами односельчан, как златом, а жены нет, детей нет и душа его прилепилась, как судачат одиночки, к чужой жене.

Оставался Савелий с матушкой в крестовом доме при большом богатстве. Всё было для хозяина: десять десятин хорошей пашни, чуть больше покосов, за десяток лошадей. А техника? Её всю не перечесть. Но не лежала у Савелия душа к земле и промыслу после встречи с сероглазой женщиной. Бывало, придёт к крутому обрыву Берди, сядет, задумается, и нет никаких забот по хозяйству. Смотрит туда, где чуть виднеется луковица церкви, смотрит; иногда, когда нет поблизости посторонних, слезу-другую уронит.

На последней неделе Великого поста, в Великий Пяток, Арина Дормидонтовна опустилась на колени пред божницей и сына увлекла за собой.

— Вот, Господь Бог, мать и сын. Прости их за грехи их. Прости за всё, что творили из-за неразумения. Знала я, что сын мой не до конца воспринимает тебя, Господи, и не противилась этому. Не насильничала. Но за последнее время изменился сын мой и каждое воскресенье едет в храм. Если лошадей не дам, идёт пешком. И стыдно мне, что полюбил мой сын матушку протоиерея Юлию Порфирьевну. Господи, что мне, матери, делать? На коленях просим тебя.

Арина Дормидонтовна склонилась лбом до пола, а сама украдкой посмотрела на сына. Он стоял на коленях и смотрел на иконы, как бы впервые увидев их. А потом проговорил:

— Надо бы луком протереть иконы, потом маслом конопляным. Отец Никодим говорил, что блестят они опосля как новые…

— Не об иконах говорим, а о тебе, — перебила мать.

— Что обо мне говорить. Не слух это, что я полюбил матушку Юлию, правда, мать, от тебя секретов нет и не будет. Дума у меня одна: как же мне сделать, чтобы я рядом с ней был? Вижу, некоторые смеются и зубоскалят — это всё оттого, что сами таких чувств не испытывали. Неведомо, кто вложил в мою душу, что именно эта женщина спутник моей жизни, именно рядом с ней я проведу свои будущие года. Непостижимо, но в разуме моём являются видения, где я и матушка Юлия вместе исполняем песню нашей любви.

— Нищенствовать будем от твоей любви, Савелий.

— Продадим всё, окромя дома, и безбедно до глубокой старости проживёшь…

— Это как продадим? — возмутилась Арина. — Слово-то какое, срамец, придумал! Вон дубовый бочонок с водой ещё мой прапрадед привёз из Росеи! А лавка?

— Не об имуществе в доме говорю, о лишней скотине и технике.

— Технике... А это ещё что за слово? Вон борона под навесом — техника? Нет. Живая память о бабке твоей Ефросинье Харитоновне. Это её приданое, а делал борону кузнец из Пеньково Роман Антонович Огнёв. Более ста лет все Кривощёки этой бороной землицу в пуховое покрывало дробили, а зубочки все до единого целёхонькие. Савелушка, — терпеливо и осмысленно просила мать, — вон какие девахи у Дрожжиных?! А большаковские красавицы?! А шишкины мастерицы?! А москалёвские умницы?! Вон Зоя, Евдокимова дочь Москалёва, сохнет по тебе, в монастырь собралась. Посмотри, она красотой, словно цветочек весенний, в труде — пчёлка безугомонная, в общении — ангел небесный... Не бегай в Маслянино, присмотрись кто рядом… Господи! Сынок! Это же смертный грех: чужую жену возжелать. Прошу тебя: опомнись!

После Пасхи пришли в дом Кривощёка деревенские мужики поинтересоваться, будет ли хлеб сеять Савелий. Он им ответил: нет.

И был в Пайвино деревенский торг. Съехались отовсюду. Все были наслышаны, что у Дмитрия Максимовича техника лучшая в волости.

Арина Дормидонтовна не выходила в тот день из дома. Она лепила пельмени и поджидала непутёвого сына. Кто-то из злыдней напустил на Савелия напасть. А от неё как избавиться? Бабка Гавриловна Катасова может отогнать. Да Савелий слышать о ней не желает.

Перед закатом солнца торг закончился. И, как ни считали некоторые деревенские остряки, что Савелий слегка тронулся, продал он всё с большим барышом по сравнению с затратами деда, отца. Деньги все до копейки принёс в дом и положил на стол, перед матушкой.

— Хватит тутко, дорогая моя, и до твоей смерти, и до моей старости, а я ухожу.

Запричитала мать:

— Далеко ли ты пошёл, кровинушка моя? Что ж ты меня одну-то оставляешь?

— Я буду, маменька, в Маслянино, при церкви... А тебе советую: найми в работницы одну из девок Васильевых…

В Маслянино Савелий поселился у старосты церкви Павла Ершова, в зимней половине. И началась его новая, полная ежедневных страданий, жизнь.

Но чего может не заметить мужское сердце, женское о том догадается и увидит. Не в силах был Савелий скрыть свою радость, когда Юлия заходила в церковь, не мог спокойно смотреть на самое желанное для него лицо. И, казалось, не ровня матушка Юлия Савелию, на семь лет она старше его, и детей у неё пятеро, замужняя женщина, и положение в обществе — матушка она. Но, видно, создавая человеческую любовь, природа не думала о её рациональности. Как писал святой Павел в послании коринфянам: «Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине. Всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит. Любовь никогда не перестаёт». (Коринф. ХIII. 4 — 8).

Для прихожан Савелий был посмешищем. И он понимал своё неловкое положение. В хор петь его не приглашали, ведать сторожкой — второго не надо, старик Горский справляется. В клир принять? Так он неуч в этом деле, да и по штату всё занято.

Савелий встречал матушку Юлию почти каждый день. Ждал, когда начнётся причащение. Службу она пропускала, но на причастие приходила всегда.

Однажды, проходя мимо него, матушка Юлия чуть приостановилась и тихо произнесла:

— Савелий, не губи свою жизнь. За тебя любая девица пойдёт. Я матушка, Савелий, матушка…

(Продолжение следует.)