Серьги Императрицы от 21.04.2007

— Печально мне, братья и сёстры, что не утихают борзые сплетни об отце Василии и матушке Марии. Всё это прискорбно. Мои предки два столетия служат у престола Божьего. И рассказывали мне старшие, что бывали случаи, когда один пастырь покидал свою паству — убегал в лес, другой — отрекался, третий посрамлял звание священника. Отец Василий покинул паству по другой причине. И мыслимо ли нам, не зная эту причину, перечеркнуть все добрые дела четы Посельских.

Разве не мы, ещё совсем недавно, при появлении на устах имён Василия и Марии начинали перечислять их благие поступки, говорили о их честности, самоотречении, самопожертвовании, говорили, что их жизнь идёт в строгом стремлении делать людям добро. Не мы ли заверяли друг друга, что, по-видимому, над четой Посельских витает неведомая для многих людей сила, направляющая их поступки, дела, соизмеряясь с волей человека, что дана ему свыше. Заверяли, что обыденная окружающая обстановка, для многих суетная, безрадостная, будничная — для четы Посельских открытая дорога жертвовать частицу своей жизни человеку, кто рядом.

Да, братья и сёстры, и в бытность четы Посельских здесь до меня доходили отголоски небылиц и клеветы на них. Я был свидетелем, когда один мирянин бросил фразу: «Что Посельским не быть добренькими; они вон какое наследство получили». Наследства не было. Из простой крестьянской семьи отец Василий, из мещан матушка Мария. Проходило время, и этот завистник, добрые дела других порочащий, прикрывал от стыда глаза.

За восемь лет жизни четы Посельских в Новониколаевске никто никогда не замечал их физических страданий и острых печалей. А они были человеками. Не обходили их простые хвори. Они умели скрывать свои болячки и нужду. Всегда бодрые, весёлые, с трогательной любовью к ближнему — это их суть жизни.

Братья и сёстры, мне пришла бумага от командующего Первым Сибирским корпусом генерал-барона Штакельберга. Он выражает искреннюю благодарность за то, что мы отправили на войну с Японией лучших сынов и дочерей нашего города. Благодарит за отца Василия и за матушку Марию. Наш отец Василий служит полковым священником и награждён Георгиевским крестом. Матушка Мария — сестра милосердия — тоже имеет награду.

Исповедь маслянинского отшельника

Глава четвёртая
Пока шли бои, мой организм выносил всё. Но только наступил мир, голова от прошлых ран загудела, поломанные рёбра вздохнуть не давали — увёз меня Борис Евгеньевич в госпиталь Владивостока.

Внимание врачей и освящённая вода в сосуде притупили мои болезни. Но домой меня не отпустили. Приписали в госпиталь санитаром. Посчитали: если за ранеными нижними чинами и офицерами будет ходить фельдфебель при всех Георгиевских крестах и медалях, воины быстрее пойдут на поправку и порядок в госпитале будет добрый. Так оно и было. К этому нужно добавить: Борис Евгеньевич страстно желал сделать меня лекарем. Он с 1905 года возглавлял хирургическое отделение.

Пойми меня правильно, внучек, я был свободной птицей. Меня как героя японской войны ублажали почестями и вниманием. Я в любую минуту имел полное право покинуть больницу и поехать в Пеньково к семье. Но не мог я жить против своей совести. Ещё очень много воинов нуждалось в моём бодрящем слове, в моём сочувствии.

Борис Евгеньевич учил меня всему, что делал сам. Я для него не только санитаром был: он принуждал меня ежедневно думать, напрягаться, почти каждый день совершать с человеческим телом то, что мне до этого было неведомо. И что удивительно: он режет — солдат морщится, я режу — солдат мне подмигивает. Да, были ошибки, поспешности, он поправлял, но никогда не повышал голоса. И потихоньку к 1907 году усвоил я врачебные хитрости.

Прервём исповедь маслянинского отшельника

В тысяча девятьсот шестом году по просьбе мирян города Колывань благочинный Новониколаевских церквей, протоиерей отец Николай благословил Савелия на новое поприще — организацию при Богоявленской церкви хора певчих детей.

Увлечённо работал он с детишками, хорошо освоил церковно-партесное пение, и вскорости назначили его регентом.

У Савелия была своя домашняя колоколенка, на которой он играл в свободное время, изливая свои чувства. И как только до него дошёл слух, что звонарь церкви Николая Чудотворца в Маслянино Ермолай Прокудин отдал Богу душу, а это было перед Пасхой, он покинул Колывань.

После пасхальной трапезы протоиерей отец Евгений отправился домой. Священник Иоанн с улыбкой и смехом предложил всем, кто имеет дар божий и желание подняться на колокольню, сыграть, что кому пожелается. В один миг перед входом на звонницу выстроилась целая вереница мужиков.

Первым поднялся Порфирий Кокорин из деревни Мамоново. Он подёргал верёвки колоколов, разнёсся звон, но в нём не было ни мелодии, ни лада. Ему крикнули:

— Порфирий, слезай. С тебя в поле толку боле.

Вторым поднялся Николай Ударцев из деревни Суенги. Но и он ничего ладного не сыграл.

Не успел Ударцев сойти с последней ступеньки, как прошмыгнул вверх тощий Егор Марамзин, земляк Ударцева. Он несколько раз ударил в большой колокол и спустился вниз. Ещё поднимались Агафон Хребтов и Григорий Огнёв из деревни Петушихи, Иван Варнаков из деревни Барково, Михаил Сбоев, внук Вавилы Петровича, из Мамоново, Андрон Красилов из Пещёрки, Иван Красавин из Пеньково, Иван Манушин, дядя Савелия из Елбани, Михаил Большаков из Пайвино... И многие…

Благочинный отец Евгений подошёл к резному крыльцу дома, поднялся на крыльцо, но в хоромы заходить не торопился. Он сел на лавку и внимал ребячеству православных.

В другом краю села сидел на крыльце своего дома дьякон Владимир и, покачивая на руках сына Владимира, слушал. За рекой Бердью, в сосновом лесу, стоял псаломщик Дмитрий.

Два часа шёл звон над селом Маслянино, но ни отец Евгений, ни другие члены клира восторга не проявляли.

После Михаила Валова из деревни Валовской дошла очередь и до Савелия. Он поднялся на колокольню, по-своему перевязал верёвки на языках колоколов, отрегулировал узлы на концах верёвок, удлинил на большом колоколе. Очередники кричали:

— Слышь, паря, кончай глазеть, бей по благовесту да и с колокольни…

Савелий поочерёдно, по разу ударил в колокола, вслушиваясь в звон, потом ещё раз. Распетлил руки верёвками, кивнул в пространство всё ещё густой, но уже седой шевелюрой и, покачивая плечами, стал дёргать верёвки. И грянул звон. И понеслась над селом разухабистая мелодия «Камаринской». Соскочил протоиерей Евгений, поспешил к церкви. Говорили потом, что наскоро передал сына дьякон Владимир жене Анне и побежал к храму. Сел в кошёвку псаломщик Дмитрий и погнал лошадь к центру села. И видели многие, стояла на крыльце протоиерейского дома матушка Юлия Порфирьевна с непокрытой головой, и слушала она, и слёзы вытирала. А Савелий, позванивая, посматривал с верхотуры на всё окрест и плакал от радости.

В церковном саду, на улицах плясали все. Плясал дьякон Владимир, плясал весёлый благочинный Евгений, волостной старшина Семён Кадыгробов, волостной писарь Андрей Высоцкий. Плясал и юродивый Ефимка Смердин из Каменного Изырака. Ой, сколько в том колокольном звоне было привольного, весёлого, беззаботного, исконно русского! За «Камаринской» пошла «Барыня». Тут уж все из изб повываливали на улицу, даже те, кто ещё не разговелся. И столько было радости у людей, столько восторга!

Прекратил играть Савелий, спустился с колокольни. И первым схватил его в свои объятия благочинный отец Евгений. Он троекратно облобызал Савелия и приказал:

— Отец Иоанн, две чарки вина!

Отец Иоанн словно из-под земли вырос пред протоиереем с подносом в руках. Но на подносе было не две чарки, а пять. Чокнулись пастыри с савельевской чаркой, залпом выпили. Перекрестил Савелия отец Евгений, по-приятельски сказал:

— Жду вас, дорогой мой, к праздничному столу. Рад буду с вами Воскресение Господне отметить. И семья рада будет. — Отец Евгений повернулся к толпе: — Ещё раз поздравляю вас, православные, с праздником Воскресения Господня и с праздником воскресения церковного звона. Воистину — это чудо!

С того пасхального дня тысяча девятьсот седьмого года занял Савелий место звонаря при Маслянинской церкви, а потом, через год, после смерти старика Горского, по совместительству ещё и сторожем подрабатывал и перешёл жить в церковную сторожку, во вторую половину церковно-приходской школы.

При жизни Никодим Бальва по-особому почитал икону Николая Угодника. Она будто с ним разговаривала. Матушка Александра рассказывала близким: икона просила батюшку Никодима передать её Никите Огнёву. Но Никита Евсеевич в то время отбывал военную службу. И икона осталась в доме Бальв по улице Воронцовской в городе Новониколаевске.

После престольного праздника Николы Вешнего девятьсот девятого года пожаловал к Савелию в церковную сторожку настоятель Троицкого храма села Никонова Василий Посельский. Вернувшись с русско-японской войны, он не пожелал жить в Новониколаевске. Шума и суеты городской жизни не принимала душа его.

Пожаловал и предлагает:

— Савелий Дмитриевич, а что если съездить нам в Новониколаевск? Хочу вместе с тобой помолиться в храме Александра Невского, пройтись по улицам…

Савелий через несколько минут был одет по-городскому, сторожку на ключ закрыл, пару в ходок запряг.

Переехали на пароме через реку Иню и глазам не верят: горит город, горит. За считанные минуты проскочили улицу Трактовую и оказались в самом пекле пожара. Батюшка Василий приказывает Савелию на колокольню храма Александра Невского взобраться и бить без устали, а встречным мужикам советует вблизи церкви быть, дабы с верхотуры, обозревая огни пожара, кричал им Савелий, куда важнее тушителей направлять.

Пламя, словно многородная баба, бросало в различные места города огненных младенцев, а они от избытка яств из сосновых да лиственничных строений, быстро созревая, закрыли полуденное солнце тьмой дыма и гари и, как живые трепещущие великаны, казалось, охватили огнедышащими языками весь город. Савелий бил в колокола и видел, как отрыгалось пламя от строений Мостовой, Каинской, Колыванской улиц, блестело биением, трещало и бухало, громогласно с ужасом шипело, колебалось, стремясь охватить и мельницу Шмакова, и шинок Чередова, и универсальный магазин Евграфа Жернакова, и дома по берегам речки Каменки, и разлеталось вширь, поднимаясь всё выше и выше к центру города.

От огня, воя, ветра и шума колебалась земля, потрясалось небо. Страх вонзался в людские души, понуждал бежать прочь от пожара. Но Савелий видел и смельчаков, ведомых отцом Василием. Он, чёрный от копоти и дыма, в обгоревшей рясе, распределял мужиков с баграми и вёдрами, чтобы окольцевать всепожирающего зверя. Спустя несколько часов, трудно было разобрать, день сейчас или ночь. Горизонт закрыт, вокруг пламя, а небо покрыто пепельным морем вперемешку с чёрными струями дыма.

Мужики и бабы, подбегая к храму, кричали Савелию:

— Звонарь, батюшка Василий спрашивает, с какого участка лучше тушить пятнадцатый квартал?

Савелий всматривался вдаль и кричал вниз:

— С двадцатого участка, с двадцатого... От домов братьев Каменских, — и добавлял: — с Гудимовской улицы…

Вот уж половину суток Савелий на колокольне. Силы его на исходе. Руки одеревенели, стали пудовыми, верёвки от колоколов — стальными, голос охрип и сел, глаза ослепли... И когда от усталости он отбросил верёвки, грудью привалился к перилам и, стоя, заснул, его кто-то сильно ударил в спину. От боли он выпрямился. На колокольне ни души. Он, удивлённый, протёр глаза и увидел вдали, на улице Воронцовской, дом Фёдора Маштакова, далее, на Николаевском проспекте, будку стражника; далее дом Никона Молчанова, дом Ивана Сурикова, дом Фёдора Соловьёва и дом батюшки Никодима. Дом Соловьёва пластал. От него языки пламени, волнуемые ветром, уже лизали крышу дома Бальв. Савелий скатился с колокольни, молнией полетел на Воронцовскую улицу. Тьма людей сновала взад-вперёд с вёдрами, с баграми; лошадёнки, запряжённые в телеги, волокли бочки с водой. Савелий лавировал между встречными и обгоняющими, кричал: «Дорогу, дорогу…» Он бежал к дому Бальв, зная, что он безлюден, но там, на божнице, находится икона Николая Чудотворца, которую с любовью лобызал ратоборец великомученик Ермак. Савелий вынес икону из дома, и тут его окликнул отец Василий. Савелий поставил икону святообразом к горящим домам и побежал к батюшке. Он попросил Савелия обмотать его руки тряпками — все руки у него были обгоревшие. Обмазали миряне руки батюшки гусиным жиром, обернули косынкой и куском рясы, а тут глянули — чудо! До иконы Николая Чудотворца пламя подошло и ровным столбом, словно не желая касаться стен дома Бальв, ушло вверх. Огонь, изгибаясь, поднялся в небо от невидимых тисков, что его взяли в обхват, замер на некоторое время и сник, оставив в одиночестве дым и пепел. Всякое потом говорили. Но когда в июне приехал архиепископ Макарий, он первым делом поцеловал икону Святителя Николая, а потом уговорил матушку Александру передать икону в Томскую консисторию.