Кригеровский вагон

— Где же сыскали такой состав-то?

— Да рядышком, всего через трое путей от вас.

— Ничего себе рядышком: пути-то, поди, не пустые, а под вагонами только мы шестеро и сможем ползти, остальные лежачие.

— Вот и ладненько, вот вы и поползете сами, а остальных мы как-нибудь на плащ-накидке по очереди перекантуем.

Я с трудом разлепил запекшиеся губы:

— Звать-то тебя как?

— В женихи метишь? Ну, Анюта я, — усмехнулась девушка.

— Нюрочка, значит… Кликнула бы санитара, мужика.

— Мужики на передовой, а здесь наше поле боя.

— Ой, не сдюжить вам, девоньки, без мужика, — подключился все тот же дальний угол. — Один этот парнишка пудов на пять потянет, у него без гипса-то всего одна нога да руки.

— Еще и голова, — добавил я и не ко времени поинтересовался: — А на какой станции стоим, где немец нас разбомбил?

— Да мы еще и с места не стронулись, все тут, в Камышине, от Сталинграда, где тебя ранили, полторы сотни верст. Благодари Бога, что ни одна бомба в здешний госпиталь не угодила, а то и загипсовать тебя некому было бы.

Тем временем подоспели еще трое девчат, помогли выбраться из теплушки ходячим, потом переключились на меня: уложили на плащ-накидку, спустили на междупутье и, ухватившись с четырех сторон за выскальзывающие края, без церемоний поволокли под искореженными вагонами через три пары рельсов.

— Ты живой еще у нас, орелик? — окликнула Анюта.

Но мне уже было не до разговоров. Гипсовая броня, заковавшая вместе со всем туловищем бедро, раздробленное разрывной пулей гитлеровского снайпера, не спасала от боли.

— Эй, орелик, не молчи, подай голос!

Это были последние слова, достигшие моего меркнущего сознания. Таким, в беспамятстве, меня затиснули в спецвагон, предназначенный для бойцов с особо тяжелым ранением. И назывался он тоже по-особому — Кригеровским.

2.
Пришел в себя лишь к обеду следующего дня, оставив далеко позади фронтовой «водораздел». Поезд резко затормозил на подходе к станции, и острая боль заставила очнуться.

Как все-таки заковыристо устроен человеческий организм: в одних случаях болевой шок отключает сознание, в других, напротив, поворачивает его лицом к бытию — к солнцу в оконце, бегущему вслед за поездом, к полузабытому зову кухни, к обрадованной улыбке медсестры с таким знакомым журчанием в голосе:

— Жив, орелик?

Я был так ошарашен, что приподнял голову и оперся на локти:

— Нюра, Нюрочка…

— Вот и ладненько, даже имя запомнил.

— Но как ты здесь?

— А вот так, нашу бригаду медсестер отправили сопровождать ваш санпоезд аж до самого Новосибирска. Бегаем по вагонам, трясемся над вашим братом — этого перевяжи, того накорми, тому посочувствуй…

— Что ж, святое дело.

— А никто иначе и не думает... Ой, забыла же совсем: наш доктор просил сообщить ему, как очнешься. А кличут его — Михалычем.

— А меня Геннадием зовут. Геннадий Падерин.

— А я Анюта Рябинина, будем знакомы... Ой, что это я! Если надобность какая есть, малая нужда, к примеру, ты не стесняйся, дело житейское, привыкай, теперь все через нас — сестер и санитарок.

Я поневоле согласился с ней и только управился, как рядом послышался заботливый тенорок:

— Ну-с, юноша, будем знакомы: Петр Михайлович Строганов.

Над моей подвесной койкой, расположенной внизу, склонился человек в белоснежном колпаке, с седыми завитками волос из-под него, седыми усами, растущими чуть ли не из носа, и очками на нем.

— Так-так-так, ты что ли Геннадий?

И поспешно извинился:

— Ничего, что я на «ты»?

— Приемлемо.

— Попрошу не стесняться: вопросы, пожелания, жалобы?

— Вопросов нет, жалоб тоже, а вот если бы помогли перебраться в обыкновенный вагон, я бы вас на каждой станции добром поминал.

— А здесь что не устраивает?

— Койки. Они все вдоль вагона, от каждого толчка вперед-назад боль невыносимая, раздробленные кости друг на друга лезут.

— Так ты же весь в гипсе, ничто двигаться не должно, ни один волосок, все склеено.

— Насчет волос не знаю — в гипсе первый раз, а осколки сигналят.

— Так-так-так, — растерянно повторил доктор. — Не будешь возражать, если закурю?

— Мое курево вместе с брюками в медсанбате осталось.

Доктор покивал участливо, достал старинный серебряный портсигар, наполненный фронтовыми сиротскими «гвоздиками», извинился:

— Что имеем.

— Не прибедняйтесь, по сравнению с окопной махрой — шик!

Затянулись, помолчали, и доктор задал ожидаемый вопрос:

— Ну, как там, под Сталинградом?

— Видите ли, — попытался я отшутиться, — если бы меня не подловил снайпер, и я остался в строю…

— Понимаю, — подхватил он, — Гитлер бы спекся. А если без шуток, как долго ты продержался?

— Я лично продержался восемнадцать дней, за это время в нашем пулеметном батальоне остались один пулемет и семнадцать человек личного состава. Но паники нет, да и пополнение на подходе.

— Хотелось бы надеяться, да… Ладно, теперь о сегодняшнем. Пожалуй, для начала я обследую весь контингент, всех твоих близнецов по характеру ранения, а ты пока подкрепись, сестричка поможет.

От слов о еде аппетит разыгрался не на шутку, я только собрался позвать сестру, но она уже несла мне миску с гречневой кашей. Пристроив миску на мой панцирь, Анюта собралась кормить меня, но я перехватил ложку.

— Что я, грудничок беспомощный? И потом надо тренироваться есть вслепую.

Тут поезд внезапно рванулся, миска не устояла на груди, каша оказалась на полу.

Боль вспыхнула в ноге, сдавила челюсти, и только после того, как поезд выровнял ход, стала медленно расползаться по телу и ослабевать. Потянуло в дрему.

— Анютка, где ты тут запропастилась? — в проходе между койками появилась санитарка. — Михалыч там какое-то письмо сочиняет, наказал тебе подойти.

— Сейчас, тетя Катя, сейчас, тут у нас видишь что приключилось, я сейчас…

— Стошнило? — увидела тетя Катя кашу на полу. — Это ли беда, не гоношись, я приберу, а ты беги к доктору.

— Да-да, сейчас, только вот парень-то с ночи не кормленный, как очнется, ты уж позаботься.

— Почему «как очнется»? — услыхал я будто со стороны свой голос. — Я уже ничего, только пот глаза заливает, чем бы промокнуть.

— Прости ты меня, дуру старую, болезный ты мой, — запричитала санитарка, — нет чтобы тебя сперва обиходить да покормить! Сейчас руки сполосну.

Вернувшись, достала у меня из-под подушки вафельное полотенчико, положила мне на лоб и с новой порцией каши села на краешек койки.

— Зови меня тетей Катей. А ты, значит, Геннадий? Так вот, Генаша, твоя задача какая? Разевать рот. И не кобениться. Все, начали!

После каши напоила чаем и передала от доктора просьбу не засыпать пока после обеда, потерпеть.

— Говорит, мол, с трезвой головой ты ему надобен.

— А мне, наоборот, ко времени сейчас бы фронтовые сто граммов да соленый огурец.

— Огурец можно поискать, а на фронтовые, милок, и не рассчитывай.

Доктор появился с листком из блокнота, испещренным с обеих сторон карандашной скорописью, присел на койку в ногах, откуда только что поднялась тетя Катя.

— Ну что, опять плохо было, когда поезд тормознул? Вот и у близнецов твоих была сходная реакция, у кого-то щадящая, а у двоих до потери сознания. И что получается?

— Получается, что надо попросить тетю Катю добежать на следующей станции до паровоза и растолковать машинисту, что с Кригеровским надо бы помягче как-нибудь, понежнее.

— Нет, нет, — возразил доктор, — не совсем так, я намерен мое письмо переправить в Наркомздрав, чтобы они там через железнодорожное начальство довели мои соображения до всех паровозных бригад, которые водят санитарные поезда.

— Ни-че-го себе! — не удержался я. — Да пока они раскачаются...

— Ну в своем-то поезде я и без тети Кати договорюсь с машинистом, попрошу эстафетой оповещать о Кригеровском вагоне сменные бригады.

С этого дня наши мучения кончились, и мы наконец зажили спокойно, до странности быстро привыкнув к ровному и мягкому движению поезда.

3.
Санитарный поезд «Камышин — Новосибирск» не смог разгрузиться в Новосибирске, все госпитали, обосновавшиеся здесь, оказались переполненными, во многих из них ранбольные из числа ходячих ютились в коридорах. Состав переадресовали в Кузбасс.

…Скрип тормозов, плавный сброс скорости, за окном — станционные строения, здание вокзала, буквы над крышей: Ленинск-Кузнецкий.

— Судя по всему, вполне приличный городок, — доносится тенорок Михалыча, и тут же без перехода: — Да-да, проходите, пожалуйста. Да, имеются у нас такие, кого рискованно перевозить дальше. Вот эта койка. И та вон. И дальше…

В числе «и дальше» оказывается и моя лежанка. Только я категорически не согласен, что меня рискованно везти дальше. Хотя, если по правде, просто душа успела прикипеть за неделю перемещения от Камышина до столицы Сибири и к Михалычу, и к тете Кате, и к Анюте. Кстати, куда она запропастилась? После Новосибирска не подошла ни разу.

— Ты поди Анюту высматриваешь? — участливо тенорит Михалыч. — Видишь ли, она пожалела будить тебя в Новосибирске, а там ее и еще семерых медсестер сняли с поезда, их возвращают на фронт. А тебе советую не рисковать. Оставайся, коли есть возможность, в здешнем госпитале, их главврач уже подъехал.

— Вон как, устали от меня? Решили отделаться? Ну тогда, конечно, мне ничего не остается, как подставить свою шею под ихний топор.

— Это кто тут такой отчаянный? — останавливается возле моей койки незнакомый майор медицинской службы с пронзительным взглядом, склоняется надо мной и оборачивается к Михалычу. — Коллега, как фамилия этого молодого человека? Не Падерин ли, случаем?

— Падерин. А как вы узнали?

— Да у него на лбу написано. Мы с его отцом Томский мединститут кончали. На носилки его и — в машину.

…Эвакогоспиталь № 12-44. Трехэтажное кирпичное здание средней школы, типовое здание, дальновидно строившееся, как и вся эта серия, с учетом возможного размещения тылового госпиталя на случай войны. Вот и пригодилось.

Меня подняли в палату на третьем этаже, в двух шагах от операционной. И началась 10-месячная проверка моего характера на прочность. К той поре мне стукнул 21 год.

Сперва сняли, вернее содрали, с меня растрескавшийся гипс, потом, после трехчасовой операции, наложили новый, оставив свободными голову, руки и здоровую ногу, потом отвезли в палату и уложили на спину… на четыре месяца.

Затем, через четыре месяца — новая трехчасовая операция и последующие ежедневные мучительные перевязки с протаскиванием марлевого жгута, обваленного в порошке-антисептике, через сквозную рану для равномерного заживления. Операция под наркозом казалась если не пустяком, то уж, во всяком случае, гораздо более милосердным делом, чем эти «экзекуции».

Тем временем вступило в свои географические права сибирское лето, пусть и военное, но все-таки зовущее, костыли были уже освоены до автоматизма, содействие госпитальных друзей из числа ходячих было безотказным, начались самовольные отлучки на танцплощадку — поглазеть, окунуться в музыку, прополоскать уши анекдотами.

Развязка была закономерной: я предстал перед главврачом.

— Что тебе сказать, парень? Госпиталь — организация военная, тут анархия недопустима, давай расстанемся по-хорошему. Состояние твоего здоровья опасений не вызывает, рана вот-вот зарубцуется, только ее не надо прятать от солнца. Что касается перевязок, не откажет любая поликлиника, а бинтами и лекарствами обеспечим. У тебя мама в Забайкалье — самое время навестить.

— Что же, раз так, я хоть сегодня, сборы у меня короткие.

— У нас завтра машина в Новосибирск идет, прихватит тебя, а там на поезд — и в родные края. Отец с фронта вернется, привет ему сердечный, а о своих походах можешь умолчать.

…Проводить меня в дальний путь пришли на вокзал в Новосибирске однокашники по институту военных инженеров транспорта, из-за парты которого за два года до этого они провожали меня в числе десяти институтских лыжников — призеров областных соревнований, выпросившихся в ряды добровольческой лыжной бригады: она формировалась тогда в Новосибирске по решению Наркомата обороны и предназначалась для операций в тылу противника в зимнюю пору.

Теперь ватага сгрудилась на перроне вокзала вокруг меня, вновь и вновь вспоминая ту тревожную осень 1941 года, позабыв о том, что толчемся мы возле поезда, которому уже открыли семафор. Толчемся и не замечаем, что состав, тихохонько сдвинувшись с места, начинает набирать скорость.

— А ведь он сейчас покажет хвост, твой поезд-то, — толкает меня в бок кто-то из провожающих.

Я вскидываю костыли, бросаюсь к поезду, но тотчас осознаю: соревноваться бесполезно. Осознают это и друзья, и тогда один из них в три прыжка настигает мой вагон, запрыгивает в тамбур и… срывает стоп-кран.

Визг тормозов, лязг сцеплений... Из паровозной будки выныривает машинист, отчитывает меня, как очевидного виновника этого безобразия:

— Ты что делаешь, стервец! У нас в составе Кригеровский, мы тут, чтобы ни сучка, ни задоринки, а ты!..

— Зазевался, батя, прости!
— Прости… Нам только что благодарность от Наркомздрава объявили за добросовестную доставку ранбольных к месту лечения, и вот нате вам — приехали!..

Вдогон от сердца
Окунаясь памятью в те грозные годы, не могу не преклонить колени перед подвигом железнодорожников, благодаря которым ни на сутки не прерывалась под бомбами и артобстрелом доставка на тысячекилометровую передовую и свежего подкрепления, и боеприпасов, и тех же сухарей, перед подвигом, благодаря которому были возвращены к жизни миллионы и миллионы искромсанных фронтовиков.