Настоящих людей так немного, на планету — совсем ерунда…

Юбилей возник внезапно, словно чья-то невидимая рука вдруг отдернула занавес. И вот на авансцене она — Таня, Татьяна Николаевна. И, кажется, надо фиксировать какие-то промежуточные итоги жизненного и творческого пути, успехи и неудачи, взлеты и периоды планирования в безвоздушном пространстве, когда для того, чтобы вновь взяться за перо, словно бы не хватает одного большого вдоха… Но говорить обо всем этом с действующим журналистом дело зряшное — смущать его и себя высокопарными фразами, выводить глубокомысленные формулы там, где можно все выразить простыми, искренними словами… Вот мы и не стали этого делать.

Читатель, наш добрый, внимательный, ироничный, дотошный до мелочей читатель, знает о каждом журналисте больше даже, чем мы сами можем представить. И Татьяна Шипилова давно ему близка и знакома. Что она думает по поводу творящегося вокруг и происходящего внутри нас, что и как чувствует, чему радуется, над чем смеется, что ее ранит и что способно вогнать в тоску, — все это как бы скрыто за строками газетных публикаций и притом абсолютно открыто внимательному взгляду и неравнодушному сердцу читающего. Оно сквозит в рецензиях, зарисовках, очерках, репортажах, репликах, заметках, статьях. Татьяна Шипилова — одна из тех авторов, кто пишет, пропуская материал «через себя». Но при всей проникновенности и прочувствованности ее работ они еще и очень рассудочны. В наше время (не знаю, как сейчас) преподаватели факультета журналистики любили приводить цитату: «Хорошо пишет не тот, кто хорошо пишет, а тот, кто хорошо думает». И были совершенно правы.

Авторский стиль, особая манера изложения нарабатываются, приходят с опытом. Полагаю, не преувеличу, сказав, что читатель «Советской Сибири» узнает шипиловский материал, даже если под ним не будет стоять фамилия автора или и вовсе появится псевдоним. Исходя из всего вышесказанного, накануне юбилея Татьяны Николаевны мы побеседовали с ней не столько о ней самой, сколько о нас с вами, о нашем городе, который, по горячему убеждению без пяти минут юбилярши, смело может именоваться культурной столицей Сибири.

— Мы очень не провинциальны во всем, и в смысле культуры, и в отношении живущих здесь людей. Мы не смотримся провинцией, — говорит она. — Мне вспоминается фестиваль прессы в Ленинграде несколько лет назад, ты, к сожалению, не поехала, а я в нем участвовала. В самом главном Октябрьском дворце нам, журналистам со всей России, показали праздничный концерт. Из звезд были Гальцев и Боярский. В качестве конферансье выступили Пушкин и Петр Первый в странных париках. Но, главное, и балет, и многие другие концертные номера оказались весьма посредственного уровня. У нас в городе в принципе такого концерта для представителей всей России быть не могло! И хотя Питер люблю душой за красоту, за культурность, в тот момент я поняла, что небеспочвенны «уколы» москвичей и упреки Северной столице в провинциальности. Этому есть причины. Да, есть и Мариинка, и знаменитая питерская интеллигенция, и прочее, но есть и такие острова провинциальности. В то же время помню Уфу еще тех, советских, времен. Она производила удивительное впечатление столичности. Люди, театр, атмосфера — все! Оказалось, там тоже в годы войны были в эвакуации великие личности, след которых остался. Вот эта самая патина, высшая пленка культуры, была перенесена на хорошую почву, которая сама хотела развиваться. То же происходило в Новосибирске. Можно вспомнить Мравинского, Соллертинского, — кстати, ленинградцев, другие великие имена... Словом, мы — столичный город.

— Иногда складывается впечатление, что успехи наших театральных коллективов на крупных фестивалях и конкурсах — это в значительной степени заслуга приглашенных звезд. Так ли это? И какова «наша» составляющая? Проще говоря: что мы можем сами?

— Это тенденция общероссийская, и ее обсуждать уже бессмысленно. Есть у нас Сережа Афанасьев, режиссер столичного, российского, мирового уровня. У него чудный «Вишневый сад». А то, что наши менеджеры, я имею в виду директоров театров, умеют выбрать тех, кого надо; может, это и не так трудно, существует конъюнктура, на них клейма стоят «Золотых масок» и прочее, и дело, может быть, даже не в этом, а в деньгах губернатора, ничего дурного в этом нет. Такова реальность сегодняшнего дня, и ничего не надо с этим делать. Да, одно время мы боролись с этой тенденцией, орали: «Каждому театру по главному режиссеру!» Проехали. Убедились: не будет этого. Люди по-другому живут, творят… И не надо пытаться заставить их делать это иначе.

— На твой взгляд, кто герой нашего времени? Каков он?

— Если говорить о самых новейших временах, то все мы — герои нашего, «перестроечного», времени. Каждый пережил свой отрезок подвига какого-то, я так считаю. Даже тот самый обыватель, которого высмеивал «Крокодил», рисовал его лежащим на диване и заботящимся лишь о том, как пузо набить. Все пережили какие-то сломы. Прошли через крушение идеалов, привычного мира… И потому все мы герои нашего времени.

— И человек, которого мы видим на сцене и на экране, такой же?..

— Он очень сложный. Растрепанный. Рефлексирующий. Парадоксальный в своих проявлениях. Пока мы все еще резонируем в наше прошлое, там ищем истоки своей неустроенности. Это может быть комедия, мистическая история, драма, но все равно истоки странности, сломленности или, наоборот, красоты душевной мы все равно ищем в советском времени, иногда не называя того.

— На днях была передача об Ольге Прокофьевой, уже зрелой актрисе и давно получившей звание заслуженной артистки России, но по-настоящему ставшей популярной и всенародно любимой только после выхода на экраны сериала «Моя прекрасная няня». Демонстрировались фрагменты из спектаклей, говорилось о ее ярких, характерных ролях в театре имени Маяковского, но неоднократно проскальзывала мысль о том, что, чтобы стать известным, актеру непременно нужно попасть на теле- или киноэкран. А что чувствует артист, который выходит только на сцену, к примеру, у нас, в Новосибирске? Получает ли он тот объем зрительской любви и признания, которого заслуживает?

— Сами актеры ответили бы лучше на этот вопрос, но, думаю, что они получают больше морально. Профессия театрального актера более тщательная, тонкая, ювелирная, чем киношная. Поведаю чужой секрет. Один наш известный, не старый, а в самом соку актер съездил на пробы, где ему режиссер обещал: «Буду ползать на коленях, снимать тебя в любых условиях!», он вернулся, потому что не смог «опроститься». «Я не собака, чтобы хватать реплики: «Мотор! Включились. Глаза. Слезы. Стоп!» После театра он не смог так работать.

— Стала ли театральная жизнь частью светской жизни? Если бы тебе предложили дать обобщенную картину сегодняшней зрительской аудитории, преобладали б в ней представители властной и бизнес-элиты, того самого пресловутого среднего класса, который никак не определится в своих границах, или театралы ныне мало чем отличаются от своих предшественников лет десяти — двадцати назад?

— Бизнес-элита — это, безусловно, спонсоры спектаклей. Их сразу видно, они корпоративно занимают целые ряды... Наверное, среди них есть настоящие любители. Это такой средний менеджерский, технарский уровень. Нормальные они зрители. Но не более того. По-прежнему много старушек. Они не составляют большинство театральной публики, но они очень важная прослойка, и на самые звездные события, например Мариинка приедет с балетом, бабушки прорвутся, проползут по пенсионным, по знакомству, купят билеты за сто рублей социальные. И они так радуются! Балет по Шостаковичу Большой театр привез. В общем-то пустячок, милый, да. Говорят и судят они о нем смешно, но такой искренний восторг, такое сияние от них идет…

А про бизнесменов у меня есть очень смешной пример. Молодая обеспеченная пара решила доставить себе эстетическое удовольствие, купили по пять тысяч билеты в первый ряд партера на «Спящую красавицу» того же Большого театра. Посмотрели. Домой пришли молчаливые. Старшее поколение семьи принялось расспрашивать: «Ну как? Ну что?» Пожали плечами: «Нормально. Хорошо». Они не смогли оценить, потому что цены не всегда соотносятся с качеством, «Спящая» не высшего класса в Большом. Там хорош Цискаридзе. Но... В балете все видно, как и в жизни. Некоторые люди любят надевать маски и думают, что окружающие не распознают их истинных мыслей и чувств, в чем глубоко заблуждаются, так и в искусстве — даже неопытный зритель различит, где шероховатость, где сбой. И зритель видит, как вышел совершенно гениальный Цискаридзе, которому нравится танцевать, нравится царить, хотя… он не любит поддержек. Это мгновенье, это десятая доля секунды перед тем, как он поднимет балерину, но ты это улавливаешь. Словом, они в какой-то мере были разочарованы тем, что балет на «пять тыщ с носа» не потянул.

— Ты считаешь, у сегодняшнего среднестатистического человека, замотанного делами, долгами, детьми, неврастенией, есть внутренняя потребность пойти и что-то посмотреть?

— Есть. Мы тоже сравниваем это время с советским периодом, когда в театр ходили, наверное, больше и чаще, но не стоит забывать, что тогда развлечений было меньше. Две кнопки на телевизоре, транзистор — и все. Поэтому посещение театра — это было яркое событие в жизни, выход в люди, светская жизнь. Это был праздник, торжество, радость. Сейчас развлечений масса, одно телевидение чего стоит, на улице можно пиво пить…

— Поиграть в бильярд, покатать шары в боулинге, спустить деньги в казино…

— Совершенно верно. И потому в театр идут более осознанно. Потому что там — живое искусство. Ненавязываемое, незацифрованное, неагрессивное. Оно настолько живое и зримое, что можно сбить актера — глупость скажу, — кинув яблоко на сцену, потому что он живой перед тобой. Никто об этом, конечно, не думает, но тем не менее. Может, не за идеями идут. Не за пищей для размышлений. За чем-то другим. Как, помнишь, в то, часто вспоминаемое, время средние советские стихи непременно заканчивались каким-нибудь резюме нравственным?! И многие люди других стихов не воспринимают. Стихов-зарисовок. Стихов, в которых философская мысль брызжет где-то черт-те где, и ты можешь поймать ее или не поймать, но стихотворение очень хорошее. А некоторые люди считают, что если в конце нет четкого вывода, это вообще не стихи. Раньше в театр больше ходили за нравственной подпиткой, что-то в себе самом пересмотреть… Сейчас масса искусства, навалившаяся на нас, хорошего и плохого, много его просто, она это сбила. Сейчас даже средний зритель — эстет. А еще ему интересны живые люди, живой текст, живая игра. Наверное, искусство приблизилось к развлекаловке, но мысли же все равно рождаются.

— Кстати о стихах. Мне вспомнилось услышанное недавно высказывание одного очень образованного и тонкого человека. Говоря о духовной деградации общества, он заметил, что за золотым веком поэзии первой трети восемнадцатого века, примерно через столетие, чуть меньше, в России наступил серебряный век, а ныне, через такой же временной промежуток, мы не имеем ни новых Пушкиных, ни Фетов, ни Есениных, ни Северяниных. Ты согласна с тем, что поэзия как жанр переживает не лучшие времена, и это может свидетельствовать об определенном надрыве в душе народа?

— Поэзия отнюдь не в упадке, по-моему. И в сборниках, и в толстых журналах, которые по-прежнему выходят, встречаются живые, тончайшие стихи, вобравшие в себя все, что было и у Пастернака, и у Пушкина. Скорее, дело в том, что хорошая литература сейчас оказалась как бы в андеграунде. Кто из издателей станет публиковать сборники стихов большими тиражами?! И поэты живут как какие-то катакомбные люди, выпускают книжки, нередко сами и маленькими тиражами. И толстые журналы с подборками прекрасных стихов выходят, полистаешь, а читать некогда. Эссе тончайшие пишут, для кого — непонятно. Даже мне, человеку, более-менее погруженному в это, просто некогда вникнуть и проникнуться.

— Тогда что ты находишь для себя, когда хочется уединиться?

— Я понимаю, о чем ты говоришь: о кайфе, о растворении… К сожалению, почти нет времени для этого. Но если все-таки выдается часок, стараюсь читать современную прозу или «Петербургский театральный журнал», высочайшего уровня издание. Это продолжение профессии, просто читаешь и даже не знаешь: учишься ты или не учишься, или что-то иное тебе это дает. И ловишь полный кайф, эстетический, душевный, всякий. В тяжелую минуту беру и читаю, и мне хорошо.