НАРЫМСКИЙ КРЕСТ от 26.07.2007

Обессилевшая и распухшая пластом лежала на печи и баба Варя — из четвертой семьи — Троценко. Муж ее был арестован. В ссылке баба Варя жила с сыном Михаилом и его женой Шурой, имевших грудную дочь Катю и мальчика — ровесника Вани. Продуктами в этой семье распоряжались не женщины, а Михаил. Причем почти весь хлеб съедал сам, а остальным выделял крохи. Однажды он получил дополнительный паек — соленую горбушу и зачем-то принес ее рассол. Свидетельствует Иван Григорьевич: «Матери он дал рыбу без хлеба, а когда баба Варя стала просить воды, так он, идол, вместо нее подал на печь рассол и уселся на кадушечке с водой. «Кто сунется — убью». Мужчины, на беду, были в отлучке, а что могли сделать мы? Баба Варя кричала не своим голосом, слушать её не было сил. Я думал, что Михаил за мной не следит, вышел на улицу, намял комок снега и попытался незаметно сунуть бабе Варе. Не успел я поднять руку, как получил такой пинок сзади, что улетел вместе со снегом в другой угол избы. Ночью баба Варя и затихла, царство ей небесное. Хороший был человек и ещё не старая».

После похорон матери Михаил, ловивший на себе осуждающие и презрительные взгляды, получил посылку сухарей, отправленных братьями Шуры на её имя, и на второй же день, забрав все до кусочка себе, сбежал с поселения, бросив на прощание жене с дочкой: «Живите, как хотите, а я пойду искать своё».

В марте ушла с поселения и небольшая группа молодежи, в которой была сестра Вани Прасковья и дочка Ирины Лысак Марина. Почти весь мартовский паёк муки их родители истратили на сухари — в дорогу. Путь был дальний, рискованный, и решившиеся на него всеми правдами и неправдами меняли фамилии, заключали фиктивные браки и таким путем снимали с себя клеймо репрессированного. Удавалось это немногим, в том числе и Прасковье, хотя позже судьба её сложилась трагично.

Не прошло и недели со дня ухода группы поселенцев, как на пороге избы вновь появилась Марина. Все онемели: не ждали. Посыпались вопросы: где остальные, что случилось?

— Я вернулась одна, — еле слышно ответила Марина, — побоялась, что поймают. Люди говорят, что таких, как мы, милиция ловит и сажает в холодные амбары, а потом — в тюрьму...

— А где сухари, которые я дала на дорогу? — спросила мать Марины, грозно поднимаясь с лавки.

— Съела...

«Господи, что было дальше! Мы все перепугались, глядя, как Ирина тигрицей кинулась на дочь, посадила её на нары, лихорадочно продернула косу девушки через дырку над маткой и, ухватив конец косы, спихнула дочь с нар. Свободной рукой она колотила девушку по чему придется, приговаривая: «Убью стерву! Ты зачем вернулась? Сожрала сухари, нас на целый месяц оставила без хлеба!» Коса, теряя половину волос, выскользнула из пальцев Ирины, и обмякшая девушка шмякнулась на земляной пол в лужу, наделанную ею от боли и испуга».

Вскоре Марина снова ушла из дома — без сухарей...

На подножном
Как же медленно, нестерпимо медленно приходили в томскую тайгу весна и лето! Очевидно, потому, что их очень ждали — в надежде хоть на какую-то подмогу в пропитании. С приходом тепла Ваня ежедневно отправлялся в лес за скудными дарами северной тайги. Его добычу — дикий лук, саранку, пучки, медунки, не одеревеневшие кончики побегов тальника, корневища рогозы, крапиву и другое — ели и в сыром виде, и в запаренном. Траву томили в русской печи в ведерном чугуне. И часто так случалось: когда вечером Ваня и мать возвращались домой, они находили в чугуне одну воду, а траву выуживал и поедал пятилетний брат Вани, Евдоким, страдавший рахитом. «Мать начинала его ругать, а он только плакал, и мы, глядя на него, — больного, голодного, с раздутым животом, тонкими ручками-ножками да еще с бельмом на глазу, — тоже начинали плакать от жалости к нему. А однажды наш несмышленыш наказал и самого себя. Мама где-то выпросила кусочек сахара, которым по народному рецепту почти вылечила у Евдокима бельмо. Так братка, глотавший слюнки при виде этого кусочка, своим здоровым глазом выследил, куда мама его прячет, и съел свое сладкое лекарство, оставшись с бельмом на всю жизнь».

Хотя и пополнялась торба Вани то лесными ягодами, то грибами, но это не заменяло хлеба. Как же он желанен и необходим, когда его нет! «Хеба! Хочу хеба», — канючил, надрывая душу, Евдоким. А Ирина Федоровна при этом, нет-нет да посмотрит на Ванюшку. Словно сказать что-то хотела. И наконец решилась: «Сходи, сынок, в хутор Потери — попроси милостыньку Христа-ради, может, что подадут».

Хутор Потери
Потерями звали в тех местах небольшой хутор — в четыре усадьбы. В нем когда-то осели ушедшие от мирской жизни староверы-кержаки, те, что не подадут в своей посуде воду; и бывшие белогвардейцы, скрывавшиеся от советской власти. У них — крепкие дома, ограды, свирепые псы. Ссыльную «голытьбу» они не миловали, и все же думалось, авось смилостивятся.

До ближних Потерь было верст десять. Долго ходил Ваня вокруг да около заборов, пока насмелился постучаться и попросить милостыню. «Бог подаст», — ответили в двух усадьбах. Поплакав, Ваня уже надумал идти домой, потом, пересилив себя, постучался в третий дом.

К нему вышел бородатый парень, внимательно осмотрел и спросил:

— Как тебя зовут?

— Ванька.

— Вот что, Ваня, милостыню я тебе дам, а ты не согласишься пасти у нас скотину? Две коровы и два телка. Травы кругом много, далеко гонять не надо.

— Я согласен, только надо сначала у мамки спросить.

— Дело говоришь — родителей надо почитать. Вот мои уже старые, им помощница нужна…

И тут Трушка, так назвал себя Трофим Бакулев, хитро подмигнул Ване и сказал напрямик:

— Жениться мне, паря, надо. Матка с тятей уже не в силе и мне без хозяйки не жисть. Есть там, в ваших ссылках, кто-нить на примете?

— Есть, — ответил Ваня, воодушевленный таким доверительным мужским разговором. — Моя тетя Шура — красивая и работящая. Только у неё есть маленькая. Катя...

— Это не помеха, — подумав, заметил Трушка, — лишь бы мы понравились друг дружке.

С булкой хлеба и дюжиной картошек не шел, а бежал Ваня домой. Про намерение Трушки жениться он пока умолчал, а лишь сказал, что ему нужны пастух и работница.

Наутро Ваня с Шурой отправились в Потери — на смотрины. Прошли они удачно. (Забегая вперед, сообщу, что у Трушки с Шурой в дальнейшем сложилась крепкая семья. Их сын Иннокентий и Катя закончили институты в Томске и сейчас благополучно живут в Белоруссии.)

А вот «сводник» Ваня поработал в Потерях недолго. Хотя Трушка снабдил его свистком и топориком на длинной ручке, чтобы в случае чего свистеть и стучать по сушине, все же однажды коров и телят, а заодно и Ваню, сильно перепугала медведица с медвежонком. Напав однажды на след добычи, медведица могла в любой момент появиться снова. Как было ни жаль, но работу в лесу пришлось оставить.

Кашемировый платок
Быстро истаяли припасы, заработанные Ваней в Потерях. Снова завел своё Евдоким: «Исть, хочу исть! Мама, дай хеба!»

Все ценное, что удалось увезти в ссылку, давным-давно продано, обменяно на еду. Оставалась единственная вещь, которую мать берегла и не носила, — бордовый кашемировый платок. В нем Ирина венчалась с Григорием... Разговоры об этом платке, конечно, заходили и раньше, но дальше них дело не шло. Была всё же какая-то надежда на то, что вот-вот вернется отец, что кончится это наказание и кто-то умный и справедливый во всем разберется и грозно скажет: «За что? Что плохого сделали эти трудолюбивые люди? Какие же они враги? Враги те, кто сотворил такое черное дело!»

Ждали, а справедливый и умный судья все не приходил, был где-то далеко. А Евдоким был рядом:

— Ись, мама, дай ись...

— Пойдем, Ваня, в Высокий Яр, — решилась Ирина Федоровна, — обменяем там платок на харчи. Не умирать же, на него глядючи.

Говорила с грустью, словно сама себя убеждала.

А у Вани уж и план готов:

— Давай спички и топорик возьмем. Как назад пойдем, я кедр с орехами свалю. Вот мы шишки в костре и обжарим. Говорят, в орехах молочко уже восковеет.

Восемнадцать верст до Высокого Яра. Еле дошли к обеду. Базарчик здесь бедный, продавцы — прижимистые. Только и дали за кашемировый платок полведра льняных семян. Ваня сразу горсточку в рот. Пожевал — во рту вяжет. Глянул на мать, а у неё тоже скулы свело, будто и она семена попробовала. Отвернулась и заплакала.

Голодные побрели домой. Верст шесть прошли опечаленно, без разговоров. В том месте, где у тропы стоял чей-то шалаш, Ваня остановился:

— Мам, давай тут отдохнем.

— Давай, — чужим голосом ответила Ирина Федоровна.

— И кедр пора рубить. Исть охота.

— Делай как знаешь. Ты уже большой.

Ваня выбрал не очень толстый кедр, на котором было много шишек. Поплевал, как делали взрослые, на ладони и затюкал острым топориком по смолистому стволу. На зеленый мох густо полетели мелкие белые щепки. А еще гуще стало комарье наседать: лезут в уши, в залитые потом глаза. Хотел было Ваня попросить мать, чтобы она отгоняла кровососов веткой, да постеснялся: не маленький. А Ирина Федоровна — с той стороны, куда дереву упасть — ходит медленно туда-сюда да все вверх посматривает, должно, на шишки. Ваня и сам о том помышляет, старается со всех сил.

Медленно, а дело все же подавалось. Глубокий заруб стал походить на пасть, словно намерился кедр, перед тем как рухнуть, кого-то ухватить. Вот что-то хрупнуло в нем. Вот начало трещать, а пасть смыкаться...

«Я глянул, куда кедр должен упасть, а там мама лежит! Я напугался, закричал. Да если бы у меня была сила хоть немного сместить падение ствола! Тяжелый удар дерева слился с маминым криком. Я бросился на помощь...»

Вершиной ствола Ваниной маме перебило голень левой ноги. Ирина Федоровна уже не кричала, а только скрипела зубами, когда говорила: «Сынок, прости. Помрачение нашло. Что я, дура, натворила?» Мать говорила что-то еще, а Ваня все плакал и лихорадочно думал, как ее спасать.

— Мама, я побегу за людями.

— Поздно уже — заблудишься. Выруби мне костыль покрепче.

Опираясь на Ванино плечо и палку, еле допрыгала Ирина Федоровна до шалаша.

— А теперь, сынок, пока не стемнело, накопай в овражке сырой глины. Нога горит, как в геенне.

Глину Ваня нашел. Мать обкладывала ею перелом, боль на время стихала, но стоило глине подсохнуть, как адские боли становились несносными. Мать начинала стонать, иногда причитая: «Господи, почему меня не убило? За что такие муки?»

Всю ночь, пока маялась и бредила мать, Ваня не сомкнул глаз. А едва забрезжило, он натаскал побольше глины, складывая её прямо у распухшей, как чурка, ноги, и побежал домой. Пока одолел 12 верст, все хорошо обдумал и сделал так: «У деда Саенко я выпросил тележку, собрал своих дружков — Ваньку Троценко, Кольку Голубенко и Кольку Лысак — и мы пошли за мамой. Вот и шалаш, мама... На неё было страшно смотреть. Мошка её так искусала, что и глаз не видно было. Мы посадили её на тележку и чуть живую привезли в поселок.

Возле нашей избы сошлись все соседи — старики и старухи. Врачей у нас там не было, так знахари сами кости поправили, обмотали ногу берестой. Больше месяца пролежала мама в таком «гипсе», но, слава Богу, нога нормально срослась».

Поход на водяную мельницу
Хоть и не оставляли в беде люди Ирину Федоровну с детьми, а жилось в их «лазарете» всё труднее. Снова хныкал, заглядывая в глаза, Евдоким. Посерьезнел Ванюша, уходивший каждое утро по грибы-ягоды, а то и по орехи. Здорово выручал его Трушкин топорик. На кедр в те годы не лазали. Два-три раза слазишь и всю одежку изорвешь. А с ней и вовсе было туго. Так что ждали хорошей бури, чтобы собирать кедровую падалицу. А если тихая погода застаивалась, брались за топор.
Забот у Вани хватало, только он надумал дело посерьезнее и с нетерпением ждал, когда мать снова встанет на ноги.

Ирина Федоровна пошла через месяц — сначала с костылями, потом и без них. Вот тут и выложил Ваня свой план. Задумал он сходить за милостыней на водяную мельницу. И Евдокима решил с собою взять. Мельница стояла в 12-ти верстах на речке, название которой Иван Григорьевич уже забыл, а имя мельничного хутора помнит — Собачье.

Вот в это Собачье — с благословением и напутствиями матери — и пошли ребятки на самый тяжкий промысел. Уже на полпути Ваня пожалел, что взял Евдокима. Приходилось часто отдыхать. А потом, когда завиднелись дома хутора, Евдоким настолько ослаб, что его пришлось тащить на загорбке.

Два дня пробыли ребята на шумной водяной мельнице. Милостыню у мукомолов они почти и не просили: и так было видно, за чем пришли оборванцы с сумами. Кому-то они помогали держать мешки под муку, кому-то поили и пасли выпряженных на отдых лошадей. А за это получали плату — натурой. Побыли бы на мельнице и дольше, да пора было, как договаривались с мамой, возвращаться. Они и так подзаработали килограммов десять муки да кило солода.

Была в этой добыче и немалая доля Евдокима. Посмотрят на него, держащего руками-плеточками мешок, вздохнут и сыпнут в торбу лишнюю пригоршню мучицы. А уж солод — крупномолотую муку из пророщенной ржи — ему насыпала одна тетенька персонально. «Это тебе, дитятко, заместо сахара. Нехай матка кулагу заварит».

Лакомый солод ссыпали в сумочку, сшитую из карманов старого полушубка, её и понес Евдоким. А Ваня с особым тщанием и мыслью — вот мамка обрадуется, когда увидит — приторочил за спиною увесистый мешочек с драгоценнейшей мукой. Получалось, что за два дня они добыли месячную пайку!

Нежданное богатство надо было еще донести. «А Евдоким опять стал «распрягаться» с полдороги. Пришлось сумочку с солодом у него забрать. Помогло, да недолго. Совсем выбился из сил братка. Стоит как вкопанный. Я со зла поколочу его — он реветь. За ним и я. Стоим и ревем оба. Он — из-за того, что поколотили, я — из-за того, что он не идет. Потом додумался: отнесу сумочки метров на 30 вперед и возвращаюсь за Евдокимом. Несу его на спине…

Так мы и шли, пока не захватила нас холодная ночь. Не знаю, что бы с нами, раздетыми, стало, да тут, слава Богу, услышали чей-то крик. Мы отозвались. А это наша мама нас искала. Как мы все обрадовались встрече! В потемках побрели домой. Мама всё расспрашивала про наш поход, а я всё говорил, говорил и не мог наговориться. Только Евдоким, угревшись на маминой спине, сладко посапывал и чмокал во сне губами...»

Берестяная грамота
В эту же осень 1931 года Ваня впервые отправился в путь-дорогу со своей неизменной сумой не за милостыней или дарами природы, как могло показаться всем, кто его знал. По шестиверстовой тропе Ваня вышагивал в школу — в первый класс. В те тридцатые и сороковые годы отправить в школу сельского ребенка было не так-то просто, а про детей ссыльных и говорить нечего. Вот и для Вани пришлось Ирине Федоровне сшить штаны из двух сумок разного цвета. «Одна штанина была красная, из холста, а вторая — черная, из грубой шерсти. Из-за этих штанов меня стали обзывать цыганкой». (Цирковых клоунов тамошние острословы, очевидно, не видели.)

Но насмешки, которые прекратились после того, как учитель прочитал и попросил выучить наизусть стихотворение Николая Некрасова «Школьник», были не самым главным неудобством при ношении разноцветных штанов. Сшитые из грубой ткани, они — при отсутствии трусов и кальсон — натирали до крови бедра...

И в школе-времянке, открытой на участке леспромхоза, не хватало самого необходимого: учебников (один на всех), бумаги, карандашей. Но не зря говорится, — голь на выдумки хитра. Бумагу, как в древнем Новгороде, заменяла береста, из неё и сшивали тетрадки. А писали углем, чернилами из сажи, сока черной бузины (крушины) и свеклы.

Жаль, но недолго походил Ваня в школу — около трех месяцев всего. Единственного учителя школы не то уволили, не то арестовали. Кто говорил — за политику, кто — за то, что учил детей «врагов народа». Первый класс Ваня в тот год не кончил, но его тягу к знаниям учитель пробудить успел...

Через топи Васюганья
В августе 1932 года порог землянки, где ютились Панченко с соседями, нежданно-негаданно переступил Григорий Данилович — бывший «враг народа», о котором более двух лет не было никакого известия. Не на один вечер хватило рассказов отца Вани и щелчихинских ссыльных о пережитом. И рассказы эти мало чем отличались друг от друга. Условия работы и быта на ударной стройке Беломорканала были еще суровее, чем в ссылке. Григорий Данилович выжил чудом и попал в число счастливчиков, которым за досрочное завершение работ вдвое сократили срок наказания. Об этом объявил сам Михаил Калинин, приезжавший на открытие канала.

Вместо паспорта Григорию Даниловичу выдали справку с правом проживания на всей территории Советского Союза. А вот семью он вывезти пока не мог: требовалось разрешение из Москвы.

И тогда порешили так: пока будут ходить бумаги, Григорий Данилович с Ваней отправится в Щелчиху готовить хоть какое-то жилье для семьи. Поскольку денег на проезд ни у кого не было, ничего не оставалось, как идти на бездомную родину кратчайшим путем — через васюганские болота. В выборе опасного пути сказалось и то, что Григорий Данилович был заядлым рыбаком-охотником, а таких людей всегда манят нехоженые тропы.

Да, переход по тайге и Васюганью был очень рискованный и еще неизвестно, как бы он сложился, но, к счастью, Григорий Данилович, Ваня и его сверстник Ваня Троценко перед самым трудным участком пути повстречали старика-таежника, который приютил их на ночь в своей избушке. На другой день он вывел путников к единственной в той местности тропе через самое большое в мире болото. По его совету все трое вооружились крепкими четырехметровыми шестами, которыми потом прощупывали глубину топей под лабзой, а когда она не держала человека, бросали шест перед собой и с его помощью, перенося тяжесть тела на руки, проползали через гиблое место.

Еле заметная тропа, кое-где обозначаемая тычками и заломами редких карликовых сосенок, ползла змеей меж болотных кочек, по блюдцам с низкой осокой, скрывавшей наиболее коварные и гнилые места.

Григорий Данилович шел впереди, остальные копировали его шаги — след в след. Неожиданно к специфическому зловонию топей примешался сладковатый тошнотворный запах. Впереди — по ходу тропы, откуда тянул ветерок, тяжело и молча поднялись два ворона. Путники уже догадывались, что ждало их на тропе. Но с нее не свернешь: влево и вправо — пузырящаяся топь.

— Не смотрите влево, — через некоторое время не то приказал, не то попросил отец Вани, — там покойник.

Ваня не утерпел, мельком глянул. Сквозь траву, прикрывавшую труп, он заметил, что на том была рваная серая шинель. Солдатские шинели тогда носили многие, в том числе и Михаил, уморивший на печи свою мать. И по лицу никто не смог бы теперь опознать труп. Все открытые части тела были объедены, обклеваны...

На восьмидесятикилометровой тропе через Васюганье, которое вымокшие, голодные и обессилевшие путники с трудом одолели за трое суток, им повстречалось еще несколько «подснежников» — из тех, кому не удалось вырваться из голодного и холодного плена.

В людях
После выхода из васюганских топей троице из Щелчихи снова повезло: они встретили одинокого лесника, жившего на таежном кордоне. Старик накормил нежданных гостей, истопил для них баню, а после краткого отдыха вывел к истоку Омки. «По ей и держитесь. Не сумлевайтесь — выйдете к людям».

И верно, Омка довела путников до Крещенки, а от неё они вышли к станции Убинская, Верх-Каргату, Хапово. Всего за двадцать с лишним дней бродяги поневоле прошагали около семисот километров. Питались ягодой, грибами да тем, что подадут люди...

В Хапово жила сестра Григория Даниловича Прасковья с тремя детьми. Здесь и оставил отец Ваню, чтобы он с третьей попытки окончил первый класс.

Каково жить «в людях», известно не только по Горькому. Когда месяца через три Григорий Данилович навестил сына, тот, оставшись с ним наедине, со слезами стал просить забрать его в Щелчиху. Тетя Прасковья на весь день уходила на работу, а ее единственный сын, в котором она души не чаяла, постоянно отбирал пайку хлеба у Вани, оставляя его голодным.

Не устраивая разборок, Григорий Данилович забрал Ваню и отвел к приятелю Андрею Момоту, у которого и своих деток было семеро: шесть девочек и мальчик. Вот как в жизни бывает: проживать у родных для Вани было пыткой, а в чужой, к тому же многодетной, семье вполне нормально. Тут Ваню никто не обижал, и он наконец-то закончил многострадальную грамоту первого класса.

«А во втором классе я жил и учился в Михайловке у дедушки Федора — того самого, которого в Гражданскую войну покалечили белые бандиты. У него мне хорошо было. Он сшил мне пальтишко, штаны, рубашку. Но дедушка в конце учебного года умер — царство ему небесное!

И третий класс мне пришлось оканчивать у родных — в селе Красный Кут Купинского района. Здесь жила отцова сестра Дуня с мужем Павлом. У них было трое детей-малолеток: Федьке — шесть лет, Маше — четыре, а Нюре — годик. Целыми днями их родители были на работе, в поле, так я не столько учился, сколько нянчился с малышами да еще управлялся по хозяйству. Особенно трудно доставались поливка огорода и поение скота: колодец был очень глубокий, а воды требовалось много. Бывало, и подошедший хлеб выпекал, и норовистую корову доил. Она боялась щекотки, так я ей сначала палочкой пощекочу вымя, она подрыгается, а потом стоит. Короче говоря, третий класс я закончил и пекарем, и дояром, и огородником. А тут и письмо пришло: вернулась из ссылки мама! Всю дорогу — в течение месяца — она больного Евдокима фактически несла на себе — в мешке... Письмо пришло вечером, а рано утром я встал, собрал манатки и сказал тете, что иду домой к маме. Меня стали отговаривать: семьдесят верст до Щелчихи, обожди, авось попутка пойдет. Ничего со мной не случится, говорю. И пошел. Солнце еще не закатилось, как мы с мамой обнялись...»

(Продолжение в следующем номере «толстушки».)