На далеком озере Кротово

Кедры невысокие, всего их тут десяток с небольшим, но ими невольно залюбуешься. Хвойное руно густое, длинное, как на шкурах яков. Так и хочется нырнуть под крону, как в шалаш. Под двумя такими кедрами и поставили редкие постояльцы избушку...

Подперев дверной косяк этой избушки и вслушиваясь в нескончаемые накрапы дождя, я тяну время с ответом на задачку: стоит ли в такую погоду идти за клюквой? Ведь замечено: в затяжные дожди эта ягода запрятывается во мху, а выглянет солнышко — и клюква повысунется греть алые бока...

Для двух матерых рыбаков, что стоя перекусывают за столиком под кедрами в пяти шагах от меня, подобный вопрос — плыть к сетям или ждать распогодицы? — уже позади. Они-таки наведались к снастям и проторчали в лодке под занудистым дождем часа два, выпутывая из сетей тяжелых толстобрюхих карасей. Однако и теперь, когда они переоделись в сухое, когда нутро согревает стопка водки и огненная — с костра — уха, их неспешный разговор все о том же — непогоде.

— А ведь плохо, когда и снизу вода, и сверху вода, верно, Толян? — спрашивает напарника жилистый длиннорукий рыбак, непостижимо быстро обсасывая мякоть с карасевых костей.

— Да уж... — начинает было говорить и замолкает второй, шумно отпивая уху из литровой эмалированной кружки. Он кряжист и медлителен во всем, особенно в отрешенном взгляде округлых, широко расставленных глаз, придавленных дремучей кучерявой шевелюрой, вернее той ее частью, что не вместилась под черной кожаной шапкой. Кажется, он уже позабыл, когда и о чем собирался высказаться, но длиннорукий рыбак, не переставая манипулировать губами, терпеливо и выжидающе посматривает на товарища, пока тот не договаривает:

— ...Хужей не бывает, точно.

Эта ничего не значащая фраза роняется скорее из желания поунять словоохотливого товарища, однако тот подхватывает ее на лету:

— Э-э, Толян, не скажи. А помнишь, как в прошлом году рыбалили на Тенисе? Со снежком за шиворот капало. Мы еще дымокур в лодке ставили, руки грели...

Я понимаю: этот непритязательный разговор как бы звуковое оформление к таежному комфорту, которым рыбаки заслуженно наслаждаются. А что: место их пира надежно прикрыто от дождя мохнатыми кедрами, на столе, кроме наваристой ухи, наломанная крупными кусками домашняя гусятина, янтарные, тоже небрежно и щедро нарезанные лоскуты сыра, банка хренадера, свои — не хуже болгарских — помидоры... И все это было бы не в такой цене, если бы накануне ты не намаялся до гуда в теле, если бы не промок, не озяб...

Вдруг замечаю: на той, далекой, стороне озера небольшая стая лебедей. Пять или шесть птиц то кружат над облюбованным плесом, то падают на его белесоватую, затуманенную моросью чистину. На воде и в воздухе лебеди почти невидимы, но когда они появляются на фоне непроглядно-темного заозерного рямка, крупные, неторопко скользящие силуэты рисуются во всей их грации и красе. По всему видать: лебеди играют, купаясь в просторах неба и воды. Кому непогода, а им — благодать. Для них нет ничего лучше, когда «и снизу и сверху — вода». Мне даже слышится, как по перьям их широко и вольно распахнутых крыл мягко постукивает бисер и, осыпаясь на воду, позванивает тонко и тихо. Но что же это я любуюсь на таежную идиллию один? Ведь двоим под кедрами для полноты преходящего счастья, быть может, и не хватает этого прямо-таки сказочного зрелища. И вот, когда общительный рыбак в очередной раз приглашающе кивает на стол, посреди которого самодовольно мерцает бутылка, я отрицательно мотаю головой и в свою очередь киваю на ту сторону Кротово.

Оба рыбака долго всматриваются, молчат. Я и не ожидаю от этих, много повидавших таежников какого-то бурного проявления эмоций. Но вот замечаю, как медлительный взгляд Толяна как-то тоскливо потускнел.

— Эх, на подушку бы... — вдруг говорит он отчетливо, с той обезоруживающей ребячьей откровенностью, которая исключала шутку.

Я уже был наслышан о претензиях на особые поблажки в охоте, бытующие в среде пастухов, геологов и прочего бродячего люда, аппетиты которого прямо пропорциональны его удаленности от стражей закона. Вот и тут, на Кротово, закон — тайга, а прокурор — медведь. Почему бы не жахнуть тут при случае: лося — на котлеты, лебедя — на подушку?

Не сразу нашелся я, что сказать, что возразить Толяну. Растерянно смотрел на этого здоровенного мужика, на его крупную голову с густой и напрочь спутанной шевелюрой, голову, которую уже не удовлетворяет ни утиное, ни куриное перо.

— А вы разве не слышали, что на таких подушках люди спят плохо, даже во сне вскрикивают? — спрашиваю я серьезно, и в самом деле не представляя, как можно спокойно спать на лебяжьем пуху.

— Да ну, — возражает Толян, — с чего это... — и после паузы, даже более длительной для его манеры говорить, добавляет: — Бабушкины сказки. Ишь чего...

Но в его голосе уже нет уверенности. Он сердито допивает уху, берет топор и, ни на кого не глядя, уходит рубить сушняк — на дрова...

А на той стороне Кротово все играли, все полоскались на воде и в мороси большие птицы, особенно заметные и прекрасные на непроглядно-темном фоне заозерного рямка.