«На вечных изысканиях родства...»

Выходят его поэтические сборники. Как будто он продолжает жить рядом с нами, по-прежнему волнуя наши сердца чистым поэтическим словом.

Все ждешь, все жаждешь
равновесия —
И добрым быть,
и мудрым быть,
Чтоб всем вокруг
легко и весело
себя —
как солнышко — дарить.
Но где она, та радость
тихая
глубокой ясности души,
когда весь мир
прекрасной книгою
вдруг открывается в тиши?..
Ни зла, ни лжи, ни прочей
нечисти,
ни преходящих мелочей…
В сердцах людей —
дыханье вечности
и нежность — в глубине очей.
Тогда гранится мысль
высокая —
как ель под солнцем на юру,
и падают в ладони соколы —
слова, зовущие к добру.

Откуда аз есмь...
Родина Александра Кухно — село Ключи Славгородские Алтайского края, откуда отец, забрав его в младенчестве от матери (она отказалась ехать в город), перевез в Новосибирск, здесь, считал, идет настоящая жизнь и есть неограниченные возможности для развития. Работал он в охране тюрьмы, и маленького Сашу в его первые нежные годы был вынужден нередко брать с собой. Старшину войск НКВД в доме, где жил, уважали и побаивались, признавали образцовым отцом и семьянином. «Он очень любил меня, — пишет в автобиографическом рассказе «Откуда аз есмь…» Александр Кухно, — ревностно оберегал от чужой ласки и воспитывал усердно. …Отец, конечно, сыграл решающую роль в моем воспитании и образовании». Он читал сыну Маршака и Чуковского, Барто. Когда семилетний Саша сложил первый стишок, Антон Данилович, сам сочинявший нравоучительные посвящения и графоманские стихи «по поводу», «завалил меня блокнотами и карандашами, — с улыбкой вспоминает поэт, — подсчитывал, сколько я написал за лето, месяц, год, установил, так сказать, план-максимум и план-минимум, всячески старался способствовать моему развитию в этом направлении».

Детство поэта пришлось на суровые предвоенные годы и военное лихолетье. Нежностью овеяны строки Александра Кухно о бабушке Александре Михайловне Просвириной, соседке по квартире, для которой он стал «богом данным внучеком». Духовно щедрая, жизнелюбивая и энергичная, она пользовалась у жильцов непререкаемым авторитетом, а для Саши была самым близким и родным человеком после отца. «Баба Саня» оберегала от невзгод, он «целыми днями пропадал в ее комнате», она заставила его задуматься о трагической судьбе матери, в двадцать семь лет умершей в родной деревне от чахотки и тоски по сыну. Александра Михайловна познакомила его со стихами Пушкина и Лермонтова.

Сохранились воспоминания поэта о доме на улице Красноярской, где он жил, не вошедшие в опубликованный рассказ: «Наш старый коммунальный двухэтажный дом с высокой крышей, с деревянной крутой лестницей — ты как песня далекого детства. Твоя мелодия всегда звучит во мне, да текст забылся, распался на отдельные строчки и слова. Никто его уже не восстановит, не соединит эти разрозненные золотые крупицы. День каждый, прожитый тогда, как строчки песни, звучавшей с такой остротой и яркостью ощущений, которые взрослым недоступны…»

В той же тональности письмо школьного друга Кухно — Александра Зинякова, у которого погиб отец на фронте, умерла мать, и рос он с бабушкой; впоследствии стал военным, ответственным работником аппарата ЦК КПСС; годы детства связали их крепкими узами дружбы — они не теряли друг друга из виду, переписывались, встречались:
«8 июля 1959. На днях в двух номерах «Комсомольской правды» встретил твою фамилию. Мне так стало радостно, будто я сам совершил что-то значительное, полезное людям. Я, Саша, всегда верил в твои силы, в твою душевность и собственное видение жизни. Верю и в то, что ты еще напишешь такие стихи, в которых каждый наш современник узнает себя, своих товарищей, поймет, каким нужно быть, чтобы стать настоящим человеком. Ведь не зря же были под твоим «идейным началом» доморощенный журнал «Заря» и газета «Луч», был паспорт со стихами, которые ты писал в 10-й школе. ...А гармошка? Саня, гармошка и «Синенький скромный платочек» — ведь это тоже поэзия тех лет. Без них не было бы для меня Сани... Я ведь через все это и стал мало-мальски понимать стихи, научился любить музыку.

Саня, ты когда-нибудь напиши об этом. Напиши, чтобы молодежь увидела, как учились, когда нечего было есть, как хотели убежать на фронт, как садили и копали картошку, решали задачи на грифельных тетрадях. Все это не геройство, конечно. Подумаешь — копали картофель… Но вспомни и это: изможденных беженцев, без крова и кормильца; бабусю, утерявшую хлебную карточку; очередь у карты с обстановкой на фронте, что висела у ДКА. Вспомни и напиши так, чтобы было понятно — те мальчишки и девчонки, которые когда-то сосали жмых и ели картофель, теперь совершают сверхдальние перелеты, проводят сложнейшие операции на сердце, готовят себя к первому полету в космос. И все, что они творят сейчас, возможно лишь потому, что кто-то сложил свою голову от фашистской пули, кто-то закрыл своим телом пулеметное гнездо, кто-то, падая от голода, открывал новые месторождения урановых руд…»

И появятся у Кухно его «Телеграммы», «Мы были дети…», где глазами мальчишки, как «наказывал» ему друг, образно и ярко предстанет суровая военная пора.

К ступеням мастерства
Александру 16 лет. Для него ясен выбор — только литература, поэзия. «Трамвай летел мимо высокого красивого дома с большущими окнами, в котором жили знаменитые люди — писатели Вивиан Итин, Михаил Ошаров, Владимир Зазубрин, Афанасий Коптелов, Кондрат Урманов, Юрий Гордиенко, Глеб Пушкарев, Александр Смердов, Казимир Лисовский… Когда мне случалось проходить мимо Дома писателей, — вспоминал Кухно, — я всегда немножко волновался: писатели жили под одной крышей необыкновенной вдохновенной жизнью. Хотя я понимал, что нехорошо заглядывать в чужие окна и дворы, во двор дома 39 по улице Челюскинцев я непременно заглядывал, чтобы увидеть живого писателя. И если кто-нибудь из них оказывался во дворе, я считал, что мне крупно повезло и день будет счастливым…»

В один из таких счастливых дней он встретился с поэтом Юрием Гордиенко. Юноша пригласил к себе в гости, и он согласился! Дружеской и сердечной была та встреча. Целую ночь читал Гордиенко начинающему поэту и его отцу свои стихи. Спустя годы, приехав из Москвы в Новосибирск на годовщину смерти отца и узнав из некролога в «Литературной России» о смерти Александра Кухно, он зайдет выразить соболезнование вдове поэта. Тогда Ольга Михайловна узнала, что был он сыном «мэра» Петра Гордиенко — председателя Новосибирского горсовета в 1935 — 1936 годах, пламенного революционера и тоже поэта, необоснованно обвиненного в принадлежности к «антисоветской, диверсионно-вредительской организации» и расстрелянного в 1938 году в Новосибирске...

После войны Кухно заканчивает педучилище, затем филологический факультет Новосибирского педагогического института. Бурная студенческая юность: работа в комитете комсомола, походы на Алтай и в горы Тянь-Шаня, художественная самодеятельность, а также, работа грузчиком, баянистом, пионервожатым, корректором... Уже в студенческие годы он поражал глубоким знанием русской литературы и ощутил свое поэтическое призвание. В неопубликованном стихотворении «Моя родословная», посвященном литфаковцам пединститута, он говорит: «… И Сталька Шмаков …распоряжался мною так ретиво, /чтоб голос мой поэта и певца /стал общим достояньем коллектива».

На педагогической практике он познакомился с первокурсницей Ольгой. Возникло большое и сильное чувство. На втором курсе они поженились. «Он признался первый, — вспоминает Ольга Михайловна, — была пересмена в пионерском лагере, мы гуляли по лесу. И шел такой немой разговор между нами, когда все становится понятно». Об этом — стихотворение «Река молчания»: «...Безумством, радостью, отчаяньем — /Как хочешь это назови. /Она текла — Река Молчания — /Признанье первое любви/.

Через всю жизнь пронесут они свою любовь, преодолевая годы бытовой неустроенности, материальные трудности, тяготы духовные. Воспитают двоих сыновей. Их теплый дом станет частым местом встреч творческой интеллигенции Новосибирска. А Ольга Михайловна навсегда останется для поэта любимой женщиной, музой, прообразом многих его стихов. Она была для мужа ангелом-хранителем при жизни, а когда его не станет, совершит высокий подвиг любви. На протяжении трех десятилетий подготовит к изданию пять поэтических сборников Александра Кухно, внеся подвижническим трудом своим весомый вклад не только в сохранение памяти о поэте, но и тем самым еще более утвердив его в отечественной литературе как одного из заметных мастеров поэтического «цеха». Стали хрестоматийными десятки его стихотворений: «Телеграммы», «Рукавички», «Тополь», «Хорошо шагать отавами», «Корвет», «Аленушка», «Ранимость». Известна его высочайшая требовательность в творчестве. На целый сборник обнаружилось стихов в архиве поэта после смерти, которые он считал, по-видимому, еще не готовыми к печати.

В 1961 году Александр окончил Литературный институт им. Горького. Занимался на семинаре выдающегося советского поэта Михаила Светлова, который выделял молодого автора, подающего большие надежды. Кухно много выступал перед читательской аудиторией: в школах, училищах, на заводах, ездил в районы области. Принимали всегда восторженно — захватывала его взволнованность. «Как-то на поэтическом вечере, когда зал аплодировал новым стихам Александра Кухно, — вспоминал новосибирский поэт Александр Плитченко, — Елизавета Константиновна Стюарт не мне и не товарищам, которые сидели рядом, а как бы сама себе сказала негромко, но твердо: «Настоящий русский поэт, — и через краткий вздох, — с трудной судьбой!..» А слово Елизаветы Стюарт дорогого стоило». Светлый талант и магнетизм личности Кухно притягивали. Известность его быстро росла. После первой книжки стихов «Незабудок брызги синие» в 1958 году выходят поэтические сборники «Ранимость» (1965), «Березовые колки» (1967), «Зимушка» (1974). Со свойственной самоотдачей десятилетие трудился Кухно в редакции «Сибирских огней», где заведовал отделом прозы и поэзии, работал литконсультантом в «Советском воине», литературным редактором в издательстве «Наука». Он становится членом Союза писателей России. Работает над документальной повестью об Адриене Лежене, последнем парижском коммунаре, жившем и умершим в годы Великой Отечественной войны в Новосибирске.

Особое место в творчестве поэта занимает поэма «Море», посвященная людям, прошедшим через ужас гулаговских лагерей. «Мы, молодежь, в вечном перед вами долгу!.. Да не повторится никогда то, что пришлось вам пережить, мои герои!..» — писал автор, презентуя книгу с поэмой новосибирцу Георгию Медведеву, который провел в лагерях за «контрреволюционную» деятельность двадцать лет. «Большая и честная работа», — давал оценку в «Комсомольской правде» (23.12.1965 г.) по выходе поэмы Илья Фоняков. Александр Плитченко называл ее «одной из вершин сибирской поэзии шестидесятых годов». Шла поэма «Море» к читателю трудно, тянули с печатью. А когда появилась, из Москвы в Западно-Сибирское издательство пошли грозные письма. Публикацию посчитали идейной ошибкой. Разнос устроили и на бюро Новосибирского обкома КПСС. «Так было. Что же делать? — подвел итог первый секретарь обкома Федор Степанович Горячев. — Мы все Сталину верили… А сейчас всех собак на него повесили… Ладно, простим… И поэта не трогать».

…Россия — море
геройских судеб.
О них не спорят.
Они по сути
ясны — как флаги,
как в море — соль,
как дрожжи в браге,
как в песне — боль...
...Но, может, потому и живы
моя любовь, мой костерок,
что кто-то шел сквозь
все режимы
и просто каплей быть
не мог.
По тюрьмам и ссылкам,
по лагерным зонам
трудом непосильным,
великим позором,
чудовищной ложью допросов
ночных
испытана верность
героев моих.
Оплевана нагло,
острижена наголо,
билась в падучей
на нарах сиблага
самая светлая,
самая страшная —
красноармейская
песня вчерашняя...

«Опасный север»
В ночи горит Полярная
звезда.
Схватить ее, намеченную
слабо,
раздуть, разжечь — не уходи
с листа,
я пригвоздил тебя, печаль
моя и слава!
...Когда, сосредоточенно-
рассеян,
я ухожу в себя — я ухожу
на необжитый и опасный
север...

«Опасный север» творчества. Где выкристаллизовываются строки. Сердцем и кровью. Таков удел поэта. «Тишина ему нужна была. Ночами очень много работал. Ведь надо представлять, когда у них, у поэтов, все сосредоточивается. Я это понимала и не мешала, — вспоминает Ольга Михайловна. — Он был очень тонкий, нервный и возбудимый человек. Мог накричать, и несправедливо. Но я знала — это кричит не он сам, он человек совестливый. А кричит его нервность».

Сними с меня трудную
память
про наше лихое житье,
про то,
как едва прикасаясь губами,
изранил я сердце твое.
Ни злобы не знал,
ни коварства.
Не помню, не помни о том,
когда, почему я впервые
взорвался
и часто взрывался потом.
Цепная реакция гнева
прошла через душу мою.
Как землю — о жизни,
о радости — небо,
тебя о забвенье молю.
Сними с меня трудную
память
о нашей нелегкой судьбе.
Я был и нежней,
и верней,
и упрямей,
чем это казалось тебе…

Терпеть, не навредить, понимать... Великое призвание — быть верной спутницей поэта. «Что же мне делать, тихому однолюбу?..» — напишет он в одном из писем жене. «Он и действительно был однолюбом, — рассказывает Ольга Михайловна. — Но когда в 1976 году в Новосибирск приехала Белла Ахмадулина, и Саше от Союза писателей было поручено ее сопровождать, тут он, конечно, влюбился! И мы ходили на ее выступления, и ходил он один. И был банкет, он сел рядом с ней, а я уж так, с краюшку!.. Я понимала, что с ним происходит. Это мимолетное. Потребность общения поэтической души».

Жили Кухно стесненно. Но для сыновей нашли возможность купить пианино, и они полюбили классическую музыку. В распоряжении мальчиков была богатейшая библиотека отца. До срока неизлечимая болезнь унесла старшего — Сергея. Утешением и надеждой стал для Ольги Михайловны младший сын. Андрей Кухно — доцент архитектурно-художественной академии, член Союза художников России. Его картины выставлялись на областных, зональных, всесоюзной выставках. Несколько полотен находится в частных коллекциях в Италии, Франции, Сирии, Германии.

«Большое сердце поэта»
«Александр Кухно обладал удивительным внутренним обаянием, — вспоминает писатель Василий Коньяков. — Его начитанность, распахнутость, деликатность привязывали к себе. А его готовность радоваться лесу, человеку, таланту человека вызывала к нему нежность. …Короткое знакомство растягивалось у него на многие годы». В 1973 году Кухно вместе с псковским критиком Валентином Курбатовым посетили Михайловское. Тепло и сердечно встретил их директор Пушкинского музея-заповедника, ученый и писатель Семен Степанович Гейченко. Специально для Кухно — редко для кого он делал подобное — попросил скульптора Самородского изготовить копию посмертной маски Пушкина. Их общение — выдающегося пушкиниста России и поэта из далекой Сибири — длилось несколько лет. «Дорогой Александр Антонович! Шлю вам свое благословение и любовь. Спасибо за книгу стихов. Они мне очень нравятся своей инструментовкой. Это я про ваши деревья и цветы — земные и неземные. Ваш С. Гейченко. 10 января 1975 г.»

Невозможно в газетной статье осветить все грани незаурядной личности поэта. Заинтересованного читателя отошлю к прекрасной книге сибирского литературоведа, писателя, критика, лауреата премии им. Гарина-Михайловского Алексея Горшенина «Большое сердце поэта» — очерк творческой судьбы Александра Кухно, — которая вышла этой весной в серии «Литературные имена Новосибирска», где дается самое полное на сегодня исследование творчества поэта. В ней — о его сложной и трудной жизни. А может ли быть у поэта простая судьба? Пропуская через свое сердце всю боль эпохи, в которой живет, страдая и мучаясь от несовершенства жизни, с оголенными нервами существуя, он сжигает себя. Не поэтому ли так короток век истинного поэта? Примеров тому не счесть…
Выход книги Горшенина стал событием в литературных кругах не только Сибири. Известный российский критик и поэт Станислав Золотцев пишет: «...Меня по-особому обрадовало и всколыхнуло «Большое сердце поэта». Это образец подлинного исследования. Блистательный образец! ...Кухно ведь не просто невероятно сильный поэт. Он действительно едва ли не самый (по крайней мере, среди сибиряков) показательный из шестидесятников. Для их трагедии — просто символ... Мне думается, Кухно очень остро ощущал фальшь, которая звучала и в оттепельные времена, и позже. А бороться с этой фальшью сил не было — только стихами...»

Первыми откликнулась на выход «Большого сердца...» супружеская чета Фоняковых, близкие друзья семьи Кухно. С именем Ильи Фонякова, поэта, журналиста, члена Союза писателей России, связана целая эпоха в жизни литературного Новосибирска. Он создал и возглавил знаменитое литературное объединение, через которое прошли многие известные новосибирские поэты: Геннадий Карпунин, Александр Плитченко, Нина Грехова, Николай Шипилов. «Прочли на одном дыхании, — пишут они Ольге Михайловне Кухно. — Книга глубокая, с точным, взволнованным ощущением Сашиного таланта, его личности и обаяния. Очень удачны все отрывки и цитаты из стихов. Образ поэта обрисован очень живо и с большой симпатией. От такой подачи биографического материала многое из сказанного в стихах обретает масштабный поворот, раскрывает самое ценное в поэзии Саши».

Взволнованный отзыв прислал вдове поэта Альберт Лиханов, работавший собкором «Комсомольской правды» по Западной Сибири в 1964—1966 годах и живший в Новосибирске. Ныне — председатель Российского детского фонда, корифей отечественной литературы для детей, лауреат Государственной премии России, международных премий имени Януша Корчака и Максима Горького, французско-японской культурной премии имени Виктора Гюго и других престижных наград. Привожу его почти без купюр — настолько точно раскрывает он истоки творчества своего друга Александра Кухно:

«Дорогая Олечка! Мы с радостью душевной за Сашу и с благодарностью тебе получили книжку о нем и в тот же день прочитали. Главное, что хочу произнести: ты молодец! И эта книжка, и все, что ты сделала для него с тех пор, как его не стало, — все это свидетельство твоей любви и света твоего ему поклонения. …Ты выпустила целую серию Сашиных книг, продлила его духовное существование…

О книжке. Написана она на одном дыхании, но не значит, что легко. Спасибо автору. Передай ему благодарность за любовь к Саше, за попытку проникнуть в душу его…

… О страдании в поэме «Море» — о его природе. ...Я предполагаю, что Сашина малолетская жизнь в тюрьме с папой, взрослым человеком, находившимся там по службе, не могла, наверное, по Фрейду, не сформировать в нем чувства вины за не им содеянное…

Вина за чужие прегрешения могла явиться от только лишь одних тюремных ворот, от забора с колючкой, от образа закрытого от воли пространства, места наказания — или преддверия его — и маленький человек понять этого не мог до конца, но когда подрос и осознал с ним происходившее, наверное, в отрочестве, наполнил суровые образы своего детства трагическим смыслом — и принял на себя тяготу, которой, может быть, отец родной не принимал, будучи уже защищенным взрослой броней. Даже не сознавал, где они, дети, чувствуют страдание других, и позже, вырастая… способны … закрытую потаенность своей причастности, обратить в огонь внутри себя — что, я полагаю, и произошло с подросшим Сашей.

А дальше — он понес это во взрослость, в семью, прежде всего тебе, и вместе вы потащили этот груз памяти — не ваш собственный, чужой, но для совестливого человека небросаемый — и этим грузом, который всегда тяжесть, были пригнуты. Саша не выдержал. Или я не прав? Ведь неспроста ему не писалось, и он под моим в том числе влиянием взялся за Лежена. Не писалось не из-за лени же... Он и сам не мог объяснить, почему... Оптимизм был не для него, печаль его съедала, а она сквозь то время прорывалась трудно, стихи же по сути своей прямы, когда речь идет о душе, переполненной страданием. Мог ли он выговориться, выписаться хотя бы и сам для себя, а не для печати? Похоже, нет.

Так что Саша видится мне фигурой трагической, со временем не совпавшей. Про себя думаю: а сейчас бы он смог? Услышали бы его, приняли теперь, когда все условности сметены, а главное, смог бы он писать теперь? Думаю, нет. Боли в сердечке его только бы прибавилось. Впрочем, весь он и был — боль.

Так что остается лишь одно: поклониться его памяти. Сказать спасибо тебе. Ты сделала все для Саши, и дай тебе Бог жизни и силы пожить еще с чувством исполненного тобою долга. Спасибо тебе за Сашу, за твою доброту и милость, за тебя саму. И мы благодарим судьбу за то, что знали и любили вас обоих».

Догорела свеча...
23 февраля 1978 года у Александра Антоновича была запись на Новосибирской студии телевидения. Чувствовал он себя неважно, беспокоило сердце. Вечером дома читал собравшимся друзьям и соседям стихи и пел, аккомпанируя себе на фортепиано, любимые песни «Отговорила роща золотая», «Гори, гори, моя звезда», исполнял просьбы гостей. Два часа продолжался импровизированный концерт. Прощальный... Под утро ему стало плохо. Врачи были бессильны. Остановилось сердце. «Горькой славы своей не увидел, / Что по-русски досталась ему…», — напишет о собрате по перу Александр Плитченко. В 15 стран мира был отослан из Москвы сборник «Слова, зовущие к добру» по заказам зарубежных фирм и организаций — в Чехословакию, ГДР, Финляндию, Италию, Канаду…

Цвесть брызгами синими незабудкам его у сосны, и новым любителям поэзии «шагать отавами» и учиться состраданию у мальчишки, с сердцем «опасно раненным человеческой добротой»... И вновь и вновь с волнением перечитывать прекрасные строки о неподдающейся разгадке таинства жизни, и о любви, которая составляет главную суть и смысл человеческого существования.

Это ж чудо из всех чудес —
лунным светом залитый лес!
Каждый куст над рекой,
каждый прутик в бору
я не хуже, чем днем, разберу.
Добрый месяц колышет
в реке невода —
и озвучена светом вода.
Никому, ни за что вот
такого следа
не врубить на Земле никогда.
…В серебристую пряжу
высокой луны
упадет золотой лепесток —
то ли песни запев,
то ли гребень волны,
то ли всей моей жизни итог.
…Лунным светом прошитые
сосны звенят.
И на том световом
сквозняке, оступаясь,
вбегает в михайловский сад
безрассудная юная Керн.
Берегись, генеральша,
дворянская дочь!
Мимолетны успехи твои.
Но пребудет всегда эта
лунная ночь
самой светлой и сильной
любви.
Остановит мгновенье,
смешает века
негритянская жаркая кровь.
Догорает свеча… Замирает
рука
перед точкой, на слове —
любовь.

Писатель Анатолий Никульков в мемориальной книге «Слова, зовущие к добру», где собраны воспоминания о поэте, стихи его, в том числе не публиковавшиеся, вышедшей через три года после смерти поэта, в 1981 году, писал: «Александр Кухно прожил среди нас на земле всего сорок шесть лет. Осталась незаконченная книга о Лежене, остались незавершенные стихи и нереализованные замыслы. Поэзия Александра Кухно замкнулась, завершилась. И стало особенно видно, что в своей цельности, в своей эмоциональной силе и душевной открытости она несет, со страстью и грустью, счастьем и страданием, высокий урок нравственности, очень современный урок. И теперь нескончаемо долго будет нести его людям». Предвидение сибирского писателя сбылось. Поэт живет в сердцах новосибирцев, которые приходят на вечера памяти в библиотеку имени Александра Кухно поселка Криводановка; 14 лет действует литературно-музыкальный клуб имени Кухно в экономическом лицее Новосибирска.

Духовные ценности, незыблемые по определению, порой меняют свой вектор в наше неоднозначное время. Тем отчетливее видится, насколько ценна высокая планка труда духовного, которую установил в своем творчестве сибирский поэт Александр Кухно — один из самых пронзительных российских лириков.