Мир прекрасный, многозначный К 60-летию Михаила Омбыш-Кузнецова

— Мне кажется, — сказал однажды известный искусствовед талантливому мастеру, — ваша лучшая работа «Черная речка».

Картина эта, посвященная дуэли Пушкина с Дантесом, — живой отклик на стихотворение «Смерть поэта» Лермонтова и молчаливый спор с «Черным квадратом» Малевича. Единственный цвет загадочного «Квадрата» — знак душевной опустошенности, беспросветного мрака, крайнего отчаяния и абсолютного неверия Малевича и других деятелей русского искусства конца XIX — начала XX века в возможность счастья в России предреволюционной поры...

Черно-белое полотно Михаила Омбыш-Кузнецова (четыре светлых посмертных маски А. С. Пушкина, не тонущие в волнах Черной речки) — символ победы дня над ночью, верности над предательством, жизни над смертью, величия над ничтожеством. И одновременно — голос безграничной веры в то, что ярость любых темных замыслов, ядовитой подлости, гнусных наветов никогда не погубят Россию, как потоки «черной крови» палачей гения не погасили зарева его бессмертного творчества.

Другое жанровое полотно художника — «Герника» — не менее живописно тонкая и психологически яркая картина. Героиня ее (в час ли праздника или в минуты отдыха и общения с интересными людьми: в руках у нее бокал), здоровая, сильная, живая, как природа, внутренне одухотворенная личность, знакомая с живописью, неожиданно взорвана (иначе не скажешь) страшным видением Герники, оплаканной Пикассо. Лицо ее стало бескровным, белым, как мел, а мозг пронзен тревожною, как алый цвет фрагмента полотна, думою, подобной грозовому разряду. Думою, изгнавшей из ее сознания другие мысли, — это видение возможности новой беды на нашей планете...

Как и героиня «Герники», танцовщицы на полотне «Репетиция. Ночной клуб» — интеллигентки. Они похожи на нее остротою ощущения. И в то же время резко от нее отличаются: иное время, иное окружение. Незавидна их судьба: в клубе они лишены не только внимания, заботы, дружеского участия, поддержки, но и творческого роста. Если он, конечно, возможен в подобных условиях: работа ночная — работа на износ. Лишены они также уважения. Руки незримых персонажей, подобные щупальцам спрута, жадно тянутся к полуобнаженным телам танцовщиц, сильным и одновременно будто утратившим природную (или обретенную в труде) выносливость в обстановке равнодушия, пренебрежения к женщине, в которой в любой момент может пробудиться внешнее и душевное изящество. В пальцах одной из рук «спрута» горящая сигарета, рядом со стройной ножкой танцовщицы — печать невоспитанности, злости и цинизма.

А танцовщица, хотя, по-видимому, все видит, но об этом не хочет думать или ушла в себя, забыв о еженощной сутолоке и душевной слякоти. И ее партнерша, увлеченная телефонным разговором, перенеслась из мира легковесных чувств, поверхностных отношений в мир подлинной сердечной привязанности: у нее искренняя улыбка и ласковый взгляд. А у большинства их приятельниц душа сейчас спит: торжествует привычка, а тело словно сковано каким-то духовным параличом.

Кажется, эти женщины охотно или неохотно готовы простить нескромным посетителям клуба и владельцам беззастенчивость, готовы даже, превозмогая стыд, открыться им, а когда представлений в клубе нет, отгородиться на время от расчетливого мира живыми узами добра, дружбы и любви.

Автор относится к героиням картины «Ночной клуб» с нескрываемым уважением и сочувствием. Иным он быть не может: душою привязан к семье: жене, дочерям, не представляет жизни без дружбы с Bиктором Бухаровым, тоже художником, дорожит успехами своих учеников — студентов Новосибирской государственной архитектурно-художественной академии...

Еще Михаил Сергеевич Омбыш-Кузнецов из года в год делает все возможное и невозможное, чтобы талантливые его учителя и приятели стали известны знатокам искусства. Так, его стараниями и стараниями его друзей в Москве была организована посмертная выставка произведений Николая Грицюка. Она стала очередной ступенью к славе мастера, которого подлинные знатоки живописи называют гением.

Нынешняя популярность Грицюка — высшая гордость для Омбыш-Кузнецова. Хотя он сам не лишен известности в России и далеко за ее пределами, в частности, как блестящий портретист. Герои его портретов — живые люди, подобные только что открытым планетам, в которых так много известного, понятного, а еще больше загадочного.

Таков и академик Николай Леонтьевич Добрецов, человек внешне простой, предельно простой. Но его глаза и улыбка мудреца — выражение основательности, свойственной пахарю, осваивающему целину, а руки открыты навстречу людям, и взгляд полон внимания, доброты, тепла и, как ни странно, иронического отношения к тому, что он произносит: кажется, академик думает: «А стоит ли об этом говорить?»

На столе ученого лежит кристалл, магически светящийся двумя гранями и темный внутри, как бездны проблем науки, которою он увлечен. А за спиною его (хочется сказать, за широкой спиною) — символическое изображение храма науки, президентом которого он является, — СО РАН.

А известный писатель Сергей Залыгин, портрет которого отличается тонкой отделкой деталей: складок на рукавах пиджака, пальцев, опершихся о край стола, подобен птице, готовящейся взмыть в небо, так он захвачен радостью открытия, слушая с изумлением и восторгом талантливое произведение своего визави, невидимого нами. Таким и был в действительности редактор «Нового мира», прокладывавший новые русла великих рек поэзии, прозы и драматургии и яростно боровшийся против переброски вод сибирских великих рек в пустыни Казахстана и Средней Азии.

А вот картина-монтаж — три портрета Александра Тихонова на одном полотне, с разных сторон раскрывающих внутренний мир великого спортсмена. На первом — биатлонист на очередном огневом рубеже, подобный пламени высокого костра: он в алом костюме стоит на фоне белоснежной трассы. У него уверенные в исходе борьбы руки, зоркие глаза, твердый, как прицел винтовки, взгляд: человек привык сражаться и побеждать. Безграничное голубое небо над ним — образ душевной широты Тихонова — человека, которого мы видим на втором портрете. Он здесь как будто уставший от бесчисленных тренировок, соревнований, тяжкого бремени всемирной славы (огромно число наград, полученных им) и вместе с тем, будучи оптимистом, без устали всматривающийся не то в даль лыжни, не то в свои решения, которые помогут ему уверенно идти любыми путями жизни в будущем.

Всмотритесь и в героя ранней картины М. С. Омбыш-Кузнецова «Дорога», того, что на переднем плане, — он внешне похож на первооткрывателя новых путей в биатлоне. Бывает же такое! Это трудно вообразить даже многоопытным искусствоведам, которые убеждены, что живописное произведение — лишь мгновение жизни предмета, уголка природы или людей. Не стоит спорить с ними, но нельзя не заметить, что на картинах Михаила Омбыш-Кузнецова, отдавшего живописи сорок лет, эти мгновения многолики, оттого что представляют не только внешний портрет, но и портрет души человека, портрет настроения пейзажа и состояния вещи, а также овеяны авторскими мыслью и чувством, тоже всегда неоднозначными.

Это мы обнаружим, если внимательно вглядимся в пейзаж Омбыш-Кузнецова «Венеция». Я всегда считал эту картину прекрасной: лазурное небо, затканное лучами солнца, голубые каналы известного всему миру города, легкое, воздушное здание, подобное дворцу, на грани синих вод и небес. А недавно мне открылась новая сторона великолепного пейзажа: гондолы, стоящие у берега, выстроенные в ряд, отдыхают в разгар туристского сезона в середине дня: видимо, владельцы их не бедствуют. Гондолы... Почему не моторные лодки, катера, яхты? И пришвартованы гондолы не к причалам «богатых пристаней», не к прочным современным металлическим столбам, а к незавидным деревянным шестам — такова традиция: итальянцы-гондольеры дорожат тем, что создано в давние века ремесленниками из народа. И как они в этом отношении похожи на россиян, деревенских людей, которые и сейчас не хотят расстаться с резными ставнями, коньками на крышах домов и прочими несовременными «художествами».

...Понять душу народа, своего и чужого, способны лишь по-настоящему мудрые и талантливые творцы.