Счастливое детство

«Устя...» Я слышу — Устя храпит, да не растерялась, руку из-под рядна выпростала — цап! Сразу два блинка, да масляных! Братишку разбудила, блинком угостила, все рассказала, да такой же хохот разобрал... Веселое было времечко. Детство! И день казался длинней, и солнце светило ярче...

Но детство-то недолго продолжалось. Когда исполнилось десять годочков, отдали меня «в няньки». Это когда в чужом доме жить. За чужими детишками ухаживать. Тут было всякое: и хорошее, и худое — какая хозяйка попадется, да какой норов у дитя. Иной, да если больной попадется, кричит день и ночь — и ты ему вторишь — выбьешься из сна и тоненько, по-щенячьи, подскуливаешь, чтобы только не заснуть...

Стала взрослеть, и работы вместе со мною «взрослели». Начали меня нанимать сено грести, картошку копать, коров пасти, кизяк делать, шить, вязать, куделю прясть, холсты ткать... всего и не упомнишь. Но что запомнилось на всю жизнь, так это жатва. Не зря ее называют еще — страда. Идет лобогрейка, косит пшеницу, рожь ли, а мы, бабы и девки, следом жниво подбираем и вяжем его в снопы. Ничего на свете муторнее не бывает! От зари до зари в наклон, да по жаре, пыли — не продохнуть, комары и оводы последнюю кровушку из тебя сосут... К вечеру спинушка-то не разгибается, какая бабенка послабее, глядишь, ткнулась носом в землю. Морок называется... А то еще помню — и смех и горе — одна баба, Прасковьюшкой звали, прямо на жнивье разродилась. Стаскивала снопы в суслоны и родила. Ребеночек, девочка-то, в земле и соломе извалялась, пестренькая стала, дак после и подросла когда, ее все Курочкой Рябой дразнили...

Всем доставалось, а мне, бывало, ничего-о, я завсегда с какой-нибудь придумкой. Представлю себе, что не снопы вяжу, а своево ребеночка малого обряжаю. Этак вот на руках потетешкиваю. Нарядным кушачком опоясываю, на ножки резвые ставлю — иди, гуляй, Ванятко, мой ненаглядный! Разговариваю эдак со снопами, и дело спорилось. В куклы-то поиграть не довелось...»

Так и прожила всю жизнь «играючи», одна (отец в 41-м погиб), нас четверых на ноги подняла и всем дала высшее образование...

Грамотеи
Надо где-то узнать, может, меня стоит занести в Книгу Гиннесса? Рекордов, правда, за мной никаких не числится, зато я самый первый из всей нашей родовы — и по отцовской, и по материнской линии — получил вначале среднее, а потом и высшее образование. Первый!

Не берусь заглядывать в глубь веков, но оба родных моих деда и обе бабки были почти совсем безграмотны. Дед по отцу, Макар Семенович, умел расписаться печатными буквами, а потому против бабушки, Федоры Арсентьевны, почитал себя великим грамотеем и любил рассказывать такую вот быль или придумку. Будто при венчании с бабушкой им нужно было расписаться в какой-то церковной книге. Дед-то свои каракули поставил, а вот бабушка в нужном месте сумела вывести лишь нулик. Батюшка, знавший свою паству, упрекнул: «Ты что же, Федора, раньше, помнится, крестиком расписывалась, а теперь нулик ставишь?» «Дак я же, батюшка, замуж вышла, — нашлась бабушка, — вот фамилия-то и переменилась».

Мой отец, Павел Макарович, сумел закончить четыре класса церковно-приходской школы и в нашей деревне Новоключи, затерянной в глухих кулундинских степях, на фоне сплошной нищеты и безграмотности считался довольно образованным и влиятельным человеком.

Так, по рассказу мамы, его долго уговаривали занять должность председателя сельского Совета — высшую на селе должность, но уговорить не смогли. В мамином изложении звучало это примерно так: «Приедут начальники с района, давай, Павел Макарович, принимай заглавный пост. В пьянках не замешан, писать-считать могешь — любому академику фору дашь, народ тебя уважает за честность и доброту — тебе и карты в руки!» «Мне не положено, — всегда одно и то же отвечал отец. — Я беспартийный». «Верно, беспартийного никто не утвердит. Дак дело-то выеденного яйца не стоит. Завтра и примем в кандидаты...» «Не могу... Нагляделся, как колхозный председатель Чмарый над людьми издевался... Он ведь не только маты — и кулаки распускает... Говорит, коммунисту все положено... Значит, и мне надо будет так же делать? Кто же меня без матов да кулаков слушать будет, раз наш народ так приучен? Нет, я так не могу. Начальником родиться надо, а из меня какой партиец, ежели мне дома курицу зарубить — и то жалко...»

Зато мама вообще не ходила в школу, писать и читать выучилась сама. Читала по слогам, зато я в своей жизни не встречал человека, который бы так любил читать книги. К ним она относилась, как к святыне. Скажешь, бывало: «Давай я тебе почитаю, тяжело же тебе». «Нет, — скажет, — я сама. Чужой голос на душу не ложится, как и песня, покуда сам не споешь...» К прочитанному относилась с беспощадной критикой. «Што же он, твой хваленый Пушкин, написал?! — возмущалась она. — «Птичка божия не знает ни заботы, ни трудов». Да он что? Ведь на свете нет существа, более работящего, чем любая пичуга. Возьмем хотя бы скворца. Прилетит из жарких краев, за тыщи верст, тут бы и отдохнуть, ан нет: гнездо надо ладить. А там — яйца класть, птенцов выводить да кормить. А оне — страсть как прожорливые! Хайло — больше головы, только подавай червяков да мошек. Поднялись на крыло — обучать надо, готовить к осеннему перелету. И снова — тыщи верст, скрозь дожди, ветра, холода... Как же можно так опозорить пташек?»

Спорить с мамой бесполезно. Когда у меня стали выходить книжки, она оказалась самым беспощадным критиком.

— Чего ты там опять накуролесил? — строго спрашивала она. — Пишешь про свое детство. Да, было с тобой такое — заснул на пахоте. Но будил-то тебя, хлестал кнутом не бригадир, а сам председатель колхоза!

Я пытался говорить ей о типизации образа, о праве автора на художественный вымысел — она выслушивала меня внимательно, будто во всем соглашалась, а в конце заключала:

— Так-то оно так, но врать все одно не надо...

Юбилейная шапка
О тех страшных годах рассказано и написано много... И еще можно вспоминать без конца. Например, о том, как наша соседка, бабушка Кулина, которая получила похоронки на трех своих сыновей, день и ночь молила Бога за младшенького, последнего, Степушку, и когда видела в окно идущую по дороге почтальонку, то пряталась в подпол, надеясь так спасти себя от очередной страшной вести...

Или вот: в соседнем поселке Липокурово у вдовы Натальи Ивановой зимой 44-го один за другим от голода стали помирать дети. А было их всего девять, один однова меньше. Некогда красавица, Наташа превратилась в черную головешку. Она стала ходить на скотские могильники в надежде перехватить у сельчан хоть кусочек от дохлого телка или овцы, но, обессиленная, всегда опаздывала. Тогда однажды жарко натопила на ночь печь и закрыла трубу.

— Легкая смерть, — отозвалась мама. — Уснули всей семьей и не проснулись...

Той же зимой и нас постигло великое горе: вдруг рухнула, развалилась огромная русская печь, наша кормилица, от всех болезней спасительница... Рухнула — и сразу все окоченело от стужи, не согревал жалкий костерок, разложенный прямо в избе, на глинобитном полу. Стали безбольно отниматься руки и ноги... и так сладко потянуло ко сну...

Бабушка Федора металась между нами, вповалку лежащими под лохмотьями, больно пинала нас ногами, чтобы не засыпали. А мама кинулась рыскать по деревне: смотрела да выпытывала, как у людей сложены печи. И сложила-таки свою! После еще людям помогала, если у кого приключалась такая же беда. А ведь печь сложить — это... Мастера печного дела большой редкостью были. Знаменитая русская печь требовала не только большого умения, но и особой интуиции, что ли, граничащей чуть ли не со знахарством, а то и с колдовством...

Все умела моя мама, все могла. Приходилось и землицу пахать на лошадях, а то и на быках, и пшеничку из лукошка сеять, и сено литовкою косить... Не помню, чтобы в детстве износил я хоть какую-нибудь магазинную одежонку: штаны, рубаху, даже куртку и шубенку мама шила сама. Не говоря уже о носках, рукавицах, свитерах — это все она вязала «заместо отдыха».

Уже в годах была, видела плоховато, подарила мне на юбилей прекрасную ондатровую шапку, сшитую по последней моде — с широкими отворотами. Я померил — как влитая. Восхитился.
— Подобрала же, как будто бы на меня сшита!

— Угадал, — сказала мама, — на тебя и шила...

Крестьяне
Было у мамы удивительное чутье на людей. По какой-нибудь малой-малости, на которую другой и внимания не обратит, она могла сказать что-то важное о человеке.

Припоминаю такой случай. Как-то подошла и показала на фотографию, которая висела над моим письменным столом:

— Все собираюсь спросить у тебя, сынок, что это за ребятки такие душевные?

Я стал объяснять: мол, это наш сибиряк Василий Шукшин приехал в гости к своему другу писателю Василию Белову в его вологодскую деревню Тимониху...

— Видать, из нашенских, из крестьян, — сказала мама.

— Кто из крестьян? — не понял я.

— Ну этот Белов, хозяин-то... Вишь, как дрова у него аккуратно сложены — все сколом книзу.

Я удивленно уставился на фотографию и, кажется, впервые заметил: два Василия сидели на фоне огромной поленницы дров. Пригляделся — и действительно, каждое полешко не как попало, а сколом книзу, корьем наверх, — это от дождей и рос, вообще от сырости рачительный хозяин укладывает поленья, чтобы не сгнили и всегда были сухими.

— Ну, мама, — только и нашелся я сказать, — рыбак рыбака видит издалека...