Новосибирск 3.9 °C

Свидание с командармом

01.02.2008 00:00:00
Свидание с командармом
Солнце не щадило себя. Впрочем, как и полагалось в этих местах этой порой: на сталинградской земле дозревал июнь. Надо думать, жарынь не воспринималась бы на уровне средневековой пытки, будь на нем вольная, с открытым воротом рубашка, а не этот глухой китель. Парадный маршальский китель с полной выкладкой орденов. Тяжелый, как старинная кольчуга. И еще — фуражка, тоже плотная и тяжелая, с массивным, окантованным бронзой козырьком.



— Спечетесь, товарищ маршал, — предупредительно распахнул дверцу гостевой «Чайки» водитель, одновременно демонстрируя свою распашонку. — По этакому пеклу — самое бы то.

Маршал покивал, соглашаясь, но смолчал. Как за несколько минут перед тем, в гостинице, ничего не сказал по этому же поводу работникам исполкома горсовета, вызвавшимся сопровождать его в поездке.

Да и можно ли всем объяснить, что парадный китель сегодня стариковская причуда? И надо ли объяснять? Бывают вещи, которые должны приниматься без объяснений. Вот не спрашивают же, чего ради носится он с букетиком цветов, собранных накануне за городом, на удобренном свинцом и кровью Солдатском поле, и бережно завернутых теперь, стебелек к стебельку, в смоченный водою носовой платок...

Прошел, опираясь на массивную трость, к машине, устроился по давней привычке на заднем сиденье; снял фуражку, положил в нее цветы и, расстегнув воротник, дотянулся рукой до плеча водителя:

— Как зовут-величают, сынок?

— Петром, товарищ маршал, — отрапортовал тот с четкостью человека, лишь недавно переодевшегося в штатское. — По отцу Андреич.

— Вот и познакомились, Петр сын Андреев, — достал запасной платок, промокнул залысины. — Маршрут известен?

— Сказали, на курган доставить.

— Если не возражаешь, сперва к мельнице, а вот после того — к нашему кургану. Не на курган — к основанию кургана, к тому месту, откуда начинается подъем.

Моложавый адъютант в чине полковника, занявший место рядом с водителем, скосил на маршала просящие глаза:

— Может, все же...

— Опять ты, Анатолий Иваныч, за свое? — отмахнулся маршал и пояснил водителю: — Полковник, видишь ли, уговаривает подняться на курган в машине.

Водитель, однако, принял сторону адъютанта:

— Это ведь только кажется, товарищ маршал, будто — вот она, вершина.

— Полагаешь, мной не хожено туда?

— Раз на раз не приходится, раскочегарило сегодня — сами видите. Семь потов сойдет пешком-то, если не все десять. А я бы вас — и эхх!

— Для того и бетонка, между прочим, на вершину проложена, — вставил адъютант.

Маршал молчал, зажав в углах губ добродушную усмешку. Тогда водитель, подумав, очевидно, что он колеблется, пустил в ход самый неотразимый, в его представлении, аргумент:

— Даже туристы, если в годах...

— Я не турист! — отрубил маршал, сдвигая кустистые брови. — Пока ноги ходят, такого себе позволить не могу. Откинулся на спинку сиденья, опять усмехнулся:

— Да и потом, какие мои годы? Подумаешь, девятый десяток разменял. — И, чуть помедлив, поставил своим глубоким басом точку в затянувшейся дискуссии: — Двинулись!

В сопровождении исполкомовской машины обогнули площадь и в общем потоке городского транспорта переселились в горловину улицы, проложенной по-над берегом Волги. Мимо потянулись магазинные витрины с многоэтажьем квартир над ними.

Маршал скользил глазами по витринному ассортименту — телевизорам, холодильникам, сервизам, по зазывным улыбкам манекенов, до деловитому многолюдью на тротуарах, и невольно оглядывался на май 1943 года — тогда Сталинград посетил личный представитель президента США Д. Дэвис, — вспоминал его слова: «Этот город мертв. Я не знаю такого чуда, которое сделало бы мертвого живым».

И еще вспоминался деловой совет западных специалистов — не тратить сил на восстановление искромсанных сталинградских кварталов, оставить руины, не тревожить прах, поднимать новый город в стороне от пепелища. В соседстве с ним. Дескать, затрат будет вполовину.

Они, эти советчики, надо отдать им должное, умели считать деньги. Но одними ли деньгами жив человек! Города на Руси во все времена, не вычитая и Чингизова опустошительного лихолетья, не уходили от родных погостов, не покидали руин — вновь и вновь поднимались на фундаментах, заложенных и освященных предками. Не в этом ли символ неистребимости русского духа!..

Машина тем временем вырулила на притиснутую к берегу продолговатую площадь, после Победы названную Гвардейской. Открылся, как в кино, кадрик Волги с караваном сонливых барж на стрежне и зеленеющей далеко за ними, на противоположном луговом берегу, полоской ивняка; в следующее мгновение кадр с этим привольем уступил место башнеподобному сооружению из бетона — оно занимало добрую треть скромной по размерам площади. Водитель сообщил снисходительно-поучительным тоном экскурсовода:

— А здесь разместился музей-панорама Сталинградской битвы. Специально под это дело отгрохали, — и сбавил на всякий случай скорость. — Выходить будете, товарищ маршал?

Маршал промолчал, насупившись, суровый взгляд остался равнодушным к могутному строению, не принял его тяжеловесную величавость — нетерпеливо прочеркнул по фасаду влево, туда, где за бетонной спиной музея начал приоткрываться край берегового откоса и сросшийся с ним полуразрушенный остов кирпичной пятиэтажки. Страшный, мертвый остов — без крыши, с провальными глазницами окон, напоминающий своим видом череп, только что извлеченный археологами из древнего погребения.

— Или здесь выйдете, товарищ маршал? — вновь подал голос водитель, ставя ногу на тормоз.

Не ответив ему, маршал тронул за плечо адъютанта; полковник понимающе кивнул и сделал водителю знак — припарковаться к тротуару и заглушить мотор.

Нет, маршал не испытывал раздражения по отношению к водителю — тот привык, должно быть, доставлять сюда экскурсантов. Только он, маршал, не заезжий гость, ему нет нужды покидать машину, чтобы коснуться шрамов израненного здания, он носит их, эти шрамы, в сердце, носит с той жестокой поры, когда лошади в черте города отказывались пить из Волги: вода отпугивала привкусом крови.

Не стал выходить, охватил пятиэтажку взглядом из окна машины, ревниво сверяя с памятью и общие контуры, и отдельные детали. Старинная кладка выстоявших в обороне стен была иссечена пулями и осколками, щербины в кирпиче казались политыми кровью; сквозь изуродованные оконные проемы зловеще чернели обугленные междуэтажные перекрытия; внизу, посреди кирпичного крошева и расщепленных досок, тускло отсвечивали из-под слоя пыли немые свидетели побоища — груды оконного стекла, осыпавшегося со всех пяти этажей.

Когда-то в этих стенах день и ночь хруптели жернова — то была одна из кормилиц предвоенного Сталинграда. Войну она встретила под вывеской: «Мельница № 3 им. К.Н. Грудинина». Вывеску снесло взрывной волной на пятые сутки осады, саму постройку, как ни лютовал враг, снести не удалось — она стала символом стойкости наших солдат.

Адъютант, тоже поглощенный зрелищем руин, произнес в раздумье:

— Все же умно поступили, что не стали... оставили как есть.

— Память же! — горячо вступил водитель. — Не стенд в музее — зримая память.

— И памятник, — глухо проговорил маршал; покашлял, прикрывшись платком, добавил еще глуше: — Чилиец Неруда назвал Сталинград орденом Мужества на груди земли. Большой кровью полит наш орден!

По сигналу адъютанта проследовали дальше. Сразу за мертвой мельницей, левее развалин, — обзору опять открылась манящая синь со знакомой вереницей барж на стержне, потом водитель повернул в сторону от реки, в проулок, вывел по нему машину на магистральную улицу. Сморенная зноем, она убегала-звала к заслонившему полнеба Мамаеву кургану. Маршал придвинулся из-за плеча водителя к лобовому стеклу. На вершине, поросшей едва видным отсюда кустарником, поднималась к облакам гигантская статуя женщины с мечом во вскинутой руке. Босоногая, с непокрытой головой, с развевающейся за спиною накидкой, женщина словно парила на высоком просторе, на семи ветрах — притягивала к себе взоры из дальнего далека.

Подъехали к подножию кургана — к тому склону, на котором был воздвигнут в ознаменование победы под Сталинградом грандиозный, под стать величию воинского подвига, мемориальный комплекс. На всем километровом взбеге, от подошвы до вершины.

Адъютант поспешил наружу, помог выйти маршалу.

— Не суетись! — выговорил маршал, принимая тем не менее помощь.

Одернул китель, потянулся было к воротнику, но, поколебавшись, сделал себе послабление — оставил расстегнутым; фуражку с цветами положил на согнутую в локте руку, в другой руке зажал трость.

— Двинулись.

Экспозиция открывалась искусственным водоемом, взятым в кольцо каменного парапета. В центре над водой выступала скульптура воина, сбросившего в горячке боя одежду: напружинившийся мускулистый торс, в одной руке — автомат, в другой — противотанковая граната. На глыбе постамента читалось как бы процарапанное штыком: «Стоять насмерть!»

Маршал приблизился к парапету, по-стариковски сгорбился, остановился взглядом на корявой надписи.

— Сами себя... обязывали, — выдавил осевшим голосом. — Не по римским законам.

— Не понял, товарищ маршал, — вскинулся адъютант. Маршал поднес ко рту платок, покашлял.

— Ночью один раз поехал к Людникову...

— К Ивану Ильичу? — уточнил кто-то из сопровождавших.

— К нему. Да. К Ивану Ильичу...

И начал, глухо покашливая, рассказывать, как в одну из двухсот бессонных сталинградских ночей выбрался он, тогда командующий армией, в расположение 138-й стрелковой дивизии. Дивизия держалась на пределе сил, самое бы время подставить плечо — подкрепить техникой и людьми, да только не было у него, у командарма, ни малого резерва. Ни для этой, ни для остальных восьми дивизий, входивших в состав армии и тоже истекавших кровью. Единственное, чем располагал — словами ободрения, их и повез в дивизии, не доверив рации.

Его провели по лабиринту траншей в блиндаж комдива, и, когда он откинул брезентовый полог на входе и увидел освещенное керосиновой лампой лицо генерала, склонившегося над картой у дощатого стола, не повернулся язык пустить в ход заготовленное пустословие. Людников был чисто выбрит, под горбатым носом знакомо бодрилась щеточка усов, на шее белела полоска свежего подворотничка, но бремя ответственности и неделями копившаяся усталость пропахали от крыльев носа к углам губ такие борозды, угольные глаза оттеняла такая синева, что невольно вырвалось:

— Ты с какого года, комдив?

— С девятьсот второго, товарищ командарм, днями сорок исполнилось.

— Ну вот, на пару лет моложе меня, а по виду в отцы мне годишься. Отоспаться надо.

— Кончим войну, отосплюсь.

— Как твои?

— От дивизии осталась пятая часть, передовую покидают только убитые и тяжело раненные...

Маршал прервался, восстанавливая, верно, в памяти давний диалог в стенах фронтового блиндажа. Адъютант воспользовался паузой:

— А чего вы о Риме, товарищ маршал, заикнулись?

— Не подгоняй, к нему и веду. Как раз тогда Людников и познакомил меня с одним из установлений древнеримского права. Оно, оказывается, предписывало: к невозможному никого не обязывают. Вот, говорит, и я от ребят ничего не требую — знаю: сами определятся...

Умолкнув, маршал еще постоял, все так же горбясь, у парапета, наконец позвал одними губами:

— Двинулись.

Позади монумента начинался многоступенчатый лестничный марш. Слева и справа от широких ступеней, сопровождая их, поднимались бетонные макеты сталинградских руин с рельефным изображением полуразрушенной, исклеванной осколками кирпичной кладки, оконных провалов, сорванных с петель дверей, покореженных балок. На фоне истерзанных строений бугрились, увековеченные скульптором, фигуры героев непрогнувшейся обороны — с оружием в руках, в напряжении схватки.

Включилась магнитофонная запись, имитирующая звуки боя. Маршал окликнул адъютанта:

— Анатолий Иваныч, будь добр! — показал на уши.

Нет, он не мог сказать худого об этом музыкальном сопровождении, все было сделано без вульгарщины, с должным тактом — просто сейчас хотелось остаться наедине с другими звуками. Они жили в нем самом, жили с тех кромешных дней, когда разрывы бомб и снарядов, сотрясавшие курган, воспринимались всего лишь в виде фона, пусть поминутно грозящего гибелью, но все равно — только фона, а главным, жизненно важным было: «На связи ВИЧ, отзовитесь! Здесь ВИЧ, здесь ВИЧ...»

Осиплые голоса дежурных связистов, ни на час не умолкавшие под бревенчатым накатом штабной землянки, стали в том аду частью бытия, частью его существа. Он и теперь, спустя десятилетия, просыпается ночами не на теплых ладонях домашнего уюта, а по-прежнему тут, в своем фронтовом обиталище, заглубленном в береговом откосе у подошвы кургана, просыпается от ожогов незарубцевавшейся тревоги, принесенной из тайников подсознания: почему замолчала рация?

Уйдя в себя, маршал не заметил, как одолел с разгона первые три десятка ступеней, и, лишь оказавшись на промежуточном уступе, ощутил, как видно, непосильность нагрузки. Шагнув на площадку, склонился над тростью, едва не касаясь грудью набалдашника, долго стоял так, хватая ртом горячий воздух. Распрямившись, отер платком лицо, шею.

— Немного не рассчитал. Взял темп выше возможностей.

До этой минуты никто не насмеливался набиваться к нему в доброжелатели, тут подал голос адъютант:

— Может, вернемся? Машина — вон она...

Маршал промолчал, лишь свел к переносице дуги сомлевших бровей.

Миновали площадь Героев с ее шестью скульптурными группами, подошли к основанию врезанной в склон широкой стены, которая подпирала бетонными плечами расположенную выше площадь Скорби. Путь туда был проложен через подземный переход и дальше — по залу Воинской Славы. Запрограммированный путь. Маршал, однако, отринул его — повернул перед самым туннелем влево и, сопровождаемый недоумевающими спутниками, стал подниматься в обход зала. По наружной лестнице у опорной стены.

Подъем не потребовал больших усилий, и, ступив на площадь, маршал не стал отдыхать — тотчас пошагал, пересекая ее, к вершине кургана. До вершины оставались считанные метры — какие-нибудь полторы, от силы две сотни метров. К ней по спирали, охватившей взлобок кургана, взбегала, раздвигая зажелтевшую траву и сумятицу кустарника, асфальтовая дорожка.

Спираль раскручивалась до самого постамента, на который опиралась босыми ступнями женщина с мечом во вскинутой руке. Сколько бы маршал ни всматривался в нее, не мог принудить себя смириться с очевидностью того, что это дерзновенное творение из той же незамысловатости, из какой и постамент: железобетон! Восемь миллионов килограммов безликой массы, переосмысленной в ладонях скульптора. В гневной стати воительницы, в зовущем повороте головы, в полете рук, даже в накидке, словно подхваченной порывом заволжского ветра, было столько жизни, что казалось: женщина приостановилась на вершине лишь на миг, приостановилась, чтобы только охватить взглядом гигантское поле кровавой сечи, и сейчас, вот сейчас вновь устремится на врага, увлекая за собою гвардейские полки.

Подчиняясь извивам асфальтовой спирали, одолели последние метры, остановились в тени постамента. Издали, в сравнении с фигурой женщины, взметнувшейся на высоту 17-этажного дома, постамент представлялся этаким походным ковриком, брошенным ей под ноги. Вблизи открывалось: «коврик» в три человеческих роста.

Маршал прислонил к постаменту трость, придирчиво оглядел букеты живых цветов у его основания. Почетную вахту несли изысканные гладиолусы, аристократичные каллы, кокетливые хризантемы, знающие себе цену георгины... Решительно потеснив цветочную элиту, маршал устроил рядом придремавший на дне фуражки пучок незатейливых ромашек вперемешку с метелками ковыля.

— Это, мать, не с клумбы — с нашего Солдатского поля. Отступил на шаг, одернул привычным движением китель, надел фуражку, столь же привычно проверив ребром ладони положение козырька, и, расправив плечи, отдал честь.

Постоял с минуту, потом позволил себе вновь расслабиться, потянулся за тростью. Адъютант подхватился — опередил и, подавая трость, предложил заботливо:

— У меня минералка с собой. Открыть бутылочку? — маршал поглядел непонимающе, а когда смысл сказанного достиг сознания, пробурчал:

— Или мы на пикнике?

Спустились на площадь Скорби. Ее довольно большой прямоугольник, опекаемый опорной стеной, нес на одном конце зал Воинской Славы, на противоположном — скульптуру Матери, склонившейся на берегу искусственного водоема над погибшим Сыном.

Маршал остановился перед Скорбящей Матерью и вновь невольно взял под козырек. И долго стоял так, глядя со сжавшимся сердцем на охватившую сына скорбно-ласковую, натруженную руку Матери, что вынянчила всех Сыновей России, отнятых войной. Вынянчила и проводила в последний путь.

Отсюда направились в зал Воинской Славы.

В центре громадного круга поднималась над каменными плитами пола — словно проросла сквозь них — отлитая из чугуна рука с зажатым в пальцах раструбом светильника. Негасимое пламя Вечного огня рвалось, расплескиваясь, к шатровому потолку.

Свод его опирался на высокие, облицованные гранитом, стены. На стенах, по всей гигантской окружности, теснились, взбегая под потолок, колонки имен — одна подле другой в нескончаемой последовательности, колонны Героев, шагнувших со смертного рубежа в бессмертие.

На минуту все они, вчерашние однополчане, представились маршалу в живом строю — море голов, море штыков, выставленные вперед автоматы, зажатые в кулаках «лимонки»...

— Я ВИЧ, отзовитесь! — вырвалось у него непроизвольно.

И тотчас под гулким шатром потолка в ответ тысячеголосое:

— Здра... жел... тов-щ командарм!

Вздрогнул, огляделся.

Сопровождающие ждали его поодаль.

— Не припомню, кем сказано, — проговорил маршал, отходя от Огня и ни к кому не обращаясь, — полководцы выигрывают сражения, войны выигрывают учителя. России почти во все времена везло на учителей.

По спиральному пандусу, плавно набирающему высоту вдоль стен, поднялись опять к выходу на площадь Скорби. Оттуда маршал еще раз окинул взглядом зал:

— До скорого свидания!

— Вы что-то сказали, товарищ маршал? — встрепенулся адъютант.

— Это я сам с собой, по-стариковски, — пробормотал маршал, смешавшись, с неожиданно пробившейся наружу печалью: — Впрочем, вот что...

И — прервался. Что-то мешало досказать.

Молчание затянулось.

— Слушаю вас, — напомнил о себе адъютант.

Маршал не отозвался. Он тяжело ступал, пристукивая тростью, по залитой солнцем площади, напряженно осматривая ее четко обозначенный прямоугольник. Так, будто до этой минуты ни разу не представилось случая вглядеться в скупой его антураж. Наконец заговорил отрывисто, приглушая почти до шепота неподдающийся бас:

— По-доброму, здесь, с ними... мне лежать. Как считаешь? — И, не дав ответить, попросил: — Поможешь выбрать место?

— Да, но...

— Полко-овник, мы же военные люди... Может, тут вот? — остановился у поребрика, отделившего упакованную в асфальт часть площади от живой, засеянной травою, полоски земли.

— Что скажешь?

Опять не стал ждать ответа — прошел немного вперед, потом вернулся, постоял в молчанье перед зеленым островком.

— Нет, лучшего места, право, не найти, — успокоенно повел рукою, оглядывая и купол зала Воинской Славы, и Скорбящую Мать, и женщину с мечом, — здесь все как на ладони, все будет на глазах... Самое то, как сказал бы наш новый друг Петр сын Андреев.

— Вы меня, товарищ маршал? — выступил из-за спины адъютанта шофер.

— А ты как тут?

— Так машину же пригнал. Подумал — может, хотя бы вниз со мной?

— Твоя взяла, уговорил.

В машине адъютант все же решился завести разговор о встревожившем его настроении маршала.

— С чего вдруг вздумалось? — начал, бодрясь.— Странное какое-то... Какая-то странная...

— Ничего странного, Анатолий Иваныч, — не дал продолжить маршал. — Я реалист и отдаю себе отчет: на курган больше не поднимусь. Не осилить. Так почему бы заблаговременно не озаботиться?

Грустно усмехнулся, добавил:

— Назначаю тебя, как это делалось в прежние времена, своим душеприказчиком. Не подведи!

Внизу, когда уже порядочно отъехали, попросил водителя остановить машину. Выбрался, постанывая сильнее обычного, наружу и, прикрывшись подрагивающей ладонью от солнца, долго глядел на вершину кургана, на статую Матери-Родины, как назвал свою скульптуру Евгений Викторович Вучетич.

Адъютант сделал водителю знак заглушить мотор, тоже вышел, тихонько занял обычную позицию — слева от маршала, на полшага позади.

— Подойди, — неожиданно позвал маршал, а ощутив локоть, сказал доверительно: — Такое впечатление, будто он год от года выше, наш памятник... Впрочем, так, наверно, и должно быть? Как считаешь?..

* * *
Стою на площади Скорби. Слева — зал Воинской Славы, справа — Скорбящая Мать. Передо мною островок вспененной ветром травы, в глубине его, метрах в трех от поребрика, — теплый срез гранита с короткой (короче не бывает!) надписью, вместившей в золоченой вязи человеческую жизнь.

Стою — руки по швам, подструнившись, как и положено командиру взвода перед командующим армией, в составе которой сражался взвод.

Жалею, конечно, что нам ни разу не довелось той порой оказаться так вот, лицом к лицу, слишком большая пролегала дистанция между взводным и командармом. Само собой, нас соединяло тогда непреходящее ощущение громадной, гнущей плечи ответственности — всех нас, от командарма до солдата. Только одинаковой ли была ее страшная, день ото дня прираставшая тяжесть?

Говорят, в верхнем слое грунта на Мамаевом кургане, на каждом квадратном метре его склонов, от подошвы до темени, куда ни шагни, до 1250 осколков. Куда ни шагни. Можно смело утверждать: нет на планете другого подобного места, где война высеяла бы на каждом шагу по такому лукошку металла.

Он, конечно, перемешался с землей, этот металл, только его здесь больше, чем земли. Металла, доставленного минами, снарядами, бомбами. И пулями, ясное дело. Гранатами, когда доходило до рукопашной.

Драгоценного металла: и малая толика его оплачивалась по высшей цене — человеческой кровью, человеческой жизнью. И за нашу кровь, за каждую оборванную жизнь спрос был с него, с командарма. Он был в ответе. Перед сиротами, перед самим собой.

Стою на площади Скорби подле не поддавшегося асфальту зеленого островка, вспоминаю услышанное от очевидцев: как выбирал мой командарм место последнего пристанища. И как, спустившись с кургана, вышел из машины и долго смотрел на усеянную смертоносным металлом вершину, на памятник. И что сказал при этом.

Иду от сказанного им, пытаюсь выстроить ход его мыслей в те минуты. О какой высоте могло думаться старому солдату? Верно, о той же, о какой думаем все мы: чем дальше отодвигается май 45-го, тем с большей глубиной осознается значение и величие Победы, тем выше обелиск, увековечивший подвиг живых.

Подвиг на переднем крае.

Подвиг в тылу.


Стою на площади Скорби, непроизвольно оттягиваю минуту прощания. Стою — руки по швам, подструнившись, как и положено взводному перед командармом. Оглядываю мысленно путь, пройденный этим человеком. От красноармейской гимнастерки до маршальского кителя. До всенародного признания. До всенародной признательности.
Живой зеленый островок, теплый срез гранита, оплаканное золото короткой — короче не бывает! — надписи:
Василий Иванович ЧУЙКОВ.
1900,12 февраля. 1982,14 марта.

Бессрочный мандат на бессмертие
Есть свидетельство, что гитлеровские военачальники, плененные в сталинградском котле, высказывали во время допроса недоумение: почему в последние недели осады, самые жестокие по накалу боев недели, командующий противостоявшей им 62-й армией стал пользоваться новыми, до удивления прозрачными позывными — ВИЧ? Немецкая служба радиоперехвата расшифровала их на второй же день: Василий Иванович Чуйков.

Сохранился и ответ командарма — он считал, всем нашим генералам пришла пора открыть забрало, пусть чванливые стратеги вермахта знают, кто их «умыл» на сталинградском рубеже.

Ну а что касается радиообмена с войсками данными закрытого характера, для них ввели систему кодирования, которое подлежало периодическому обновлению.

«Здесь ВИЧ, отзовитесь!» — звучало для своих.

«Здесь ВИЧ, поостерегитесь!» — предназначалось для врага.

Не решаюсь ступить на траву — приблизиться к надгробию, кладу принесенные цветы, куда дотягивается рука. Пучок ромашек вперемешку с метелками ковыля.

— Это с нашего Солдатского поля, товарищ командарм.

Вам было интересно?
Подпишитесь на наш канал в Яндекс. Дзен. Все самые интересные новости отобраны там.
Подписаться на Дзен

Новости

Больше новостей

Новости районных СМИ

Новости районов

Больше новостей

Новости партнеров

Больше новостей

Самое читаемое: