Несбывшаяся мечта

Сиди почитывай в тишине библиотечной комнаты, листай любую книжку, вдыхая ни с чем не сравнимый запах лежалой бумаги, клея, книжной пыли и мышиного помета...

Дело в том, что в нашем селе Новоключи, затерянном в глухих Кулундинских степях, сразу после окончания войны были великие трудности не только с едой, одеждой и всем прочим материальным бытом, но и с духовной пищей. Тогда еще в помине не было не только телевидения, но даже радио, по беспросветной бедности никто из односельчан не выписывал газеты и журналы.

Так вот и жили: имелось на все село две библиотеки — сельская и школьная, да и то из сельской старичье половину книг растащило на самокрутки. В школьной библиотеке я давно все перечитал, вплоть до методических пособий — в сельской же, как я упоминал, на хорошие книги были большие очереди. И особенно мне хотелось прочесть одну, которая называлась «Тарас Бульба». «Ото ж гарная книжица — прочитав, будто галушкив вволю наився али с толстомясой девкой переспал», — похвалялся на людях бесстыдный хохол дед Таран.

К нему-то, к деду Тарану, и посоветовала мне сходить заведующая сельской библиотекой Евстолия Никоновна, сухопарая строгая женщина родом из старообрядцев:

— С Покрова еще взял и не несет, лешак, потерял, говорит. А чую — брешет...

Я пошел. Знал, что хохол хитрый, начал издалека: как, мол, книжица, хорошая, говорят?

— О-о! — восхищенно воскликнул дед, — гумага тонкая, не вонючая и при затяжках не пыхает...

Да разве бы я дал такую книгу в волосатые лапищи этому вороватому хохлу, будь я заведующим библиотекой?! Но тут меня смущал еще один момент: я никогда не слышал, чтобы библиотекарем работал мужчина. Профессия-то женская. Но и здесь растолковала мне, когда я поделился своей мечтой, строгая Евстолия Никоновна:

— Эк бестолковый ты парнишка, — сказала она. — Да само слово-то «библиотекарь» какого рода?

— Ну мужского.

— Вот и понимай, значит: первыми библиотекарями, а также врачами, писателями, парикмахерами были не женщины, а мужчины.

* * *
А Тарас Бульба все-таки попался в мои жадные руки. Правда, не помню уж теперь — откуда. Помню только, что, прочитав повесть, я был не только восхищен, но и поражен, подавлен свалившимися на меня живыми образами людей, не придуманных, а именно живых. Вслух и про себя перечитывал без конца затрепанные страницы, запорожские казаки стали сниться мне в горячечных снах, несколько дней я жил как в бреду — вместе с казаками бился с поляками, плакал, глядя из толпы на казнь Остапа: «И упал он силою и воскликнул в душевной немощи: «Батько! Где ты!?» «Слышу!» — раздалось среди всеобщей тишины, и весь миллион народа в одно время вздрогнул.

Я буквально заболел, потерял сон и аппетит. Это заметил мой дядя Леша, стал допытываться, я рассказал ему о своих напастях.

— Зря ты так, — сказал дядя. — Он ведь все выдумал, твой Гоголь-моголь.

— Как выдумал?! — закричал я. — Как такое можно выдумать? Тараса Бульбу к дереву гвоздями прибили и зажгли под ним костер: «А уж огонь подымался над костром, захватывал его ноги и разостлался пламенем по дереву...» Больно!

— Ты успокойся, — настаивал дядя Леша. — Подумай сам, как мог твой Гоголь подсмотреть, за всеми казаками подслушать, что они говорят, и даже уразуметь, что они думают? Как он мог все это узнать и записать?

После этого разговора с большим трудом я стал постигать разницу между героями книг и живыми людьми. А всю повесть выучил тогда наизусть. И до сих пор помню отдельные главы...

* * *
Потом был Пушкин. И это уже на всю жизнь.

Видя мою любовь к книгам, где-то классе в пятом томик стихов Пушкина подарила мне учительница литературы Агриппина Андреевна Шабалдина. Не знаю почему, но больше всего потрясло меня в этой книге стихотворение «Няне». Очаровало своей чистотой и зримой, почти осязаемой живописностью: «И медлят поминутно спицы в твоих наморщенных руках», — а мне видится моя бабушка Федора Арсентьевна, которая вяжет носок, щурясь подслеповатыми глазами, и нет-нет, да остановится, надолго задумается о чем-то. Я-то догадываюсь, о чем: ее сын, мой дядя Никита, погиб на войне, другой сын, Андрей, вернулся с войны калекой, мой отец, Павел Макарович, замерз в степи в сороковом, самый младший, дядя Леша, почитай, с отроческих лет гремит молотом в колхозной кузнице, отчего совсем стал глухим. Эх ты, доля наша русская!

Я и теперь считаю это стихотворение у Пушкина лучшим. Скажу больше. Поэт был человеком влюбчивым, многим женщинам, в которых влюблялся, посвятил свои блистательные стихи. Но ни об одной из этих женщин не сказал он с такой пронзительной нежностью, как об этой безграмотной крепостной старухе!

Да и во всей русской литературе (а в мировой?) найдется ли более живой и обаятельный женский образ, такой по-матерински родной и светлый, как этот?.. «Тоска, предчувствия, заботы теснят твою всечасно грудь».

Сейчас я стараюсь вспомнить о тех впечатлениях, которые произвели на меня произведения Пушкина, прочитанные в детстве. Вспомнить и сравнить с нынешними впечатлениями.

Вот «Капитанская дочка». Но почему так названа повесть? При чем здесь Маша Миронова? — возмущался я прежде, еще не зная, что такое цензура. При чем здесь эта скромная, не играющая почти никакой роли девушка, когда вся повесть написана ради него и о нем — о Емельяне Пугачеве? Его присутствием или даже отсутствием пронизана каждая строка повествования. Вожатый, народный вождь...

Пушкин у каждого свой. Поэтому, возможно, кто-то и не согласится со мною, ну хотя бы вот с этим моим утверждением о том, что любимым героем самого Пушкина был бунтарь и предводитель восставшей «черни» Емелька Пугачев. И хотя, опять же по цензурным соображениям того времени, автор рисует его подчас излишне жестоким, обзывает разбойником, супостатом и душегубом, но... вчитайтесь, всмотритесь в этого самобытного, незаурядного человека: сколько в нем природной мудрости, своеобразной доброты, справедливости и высокого достоинства! Истинно русская душа со всеми ее метаниями, дикими порывами, тоской-кручиной по вольной-волюшке, мечтами о счастливой доле!

Так и кажется мне, что Пушкин создал образ Пугачева в назидание нам, его потомкам, и всем, кто против нас: «Не приведи Бог видеть русский бунт — бессмысленный и беспощадный. Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердые, коим чужая головушка полушка, а и своя шейка копейка».

Сказано будто о нынешнем смутном времени, и будь наши «реформаторы» поумнее да пограмотнее, может, прислушались бы к пророческому голосу русского гения и подумали бы о возможной расплате за содеянное...

Что же еще припоминается мне из книжек моего детства? Плохо изданная, в бумажной обложке, книжечка рассказов Ивана Бунина. В ней — чудесные «Антоновские яблоки», рассказ, пропитанный запахом этих яблок, недокучливой осенней теплынью. В нем — чистые зори и хрусткая от инея трава, терпкий запах сжигаемых листьев в садах, в нем все до боли близкое и родное...

И крохотный рассказик «Косцы», который впервые заставил меня задуматься о «классовом неравенстве», что ли. Физически ощущаешь этот предвечерний июньский день, когда «солнце склонялось на запад, стало заходить в красивые легкие облака, смягчая синь за дальними извалами полей и бросая к закату, где небо уже золотилось, великие светлые столпы, как пишут их на церковных картинах». И слышишь песню косцов, когда «весь березовый лес, еще не утративший густоты и свежести, еще полный цветов и запахов, звучно откликался им».

И Бунин, уже навсегда покинувший Россию, живя в эмиграции в Париже, ностальгически вспоминая давнюю песню косцов, как бы подводит итог: «Еще одно, говорю я, было в этой песне — это то, что хорошо знали и мы, и они, эти рязанские мужики, в глубине души, что бесконечно счастливы были мы в те дни, теперь уже бесконечно далекие и невозвратимые».

Вот в этом-то месте, читая рассказ, я и призадумался. В том, что были счастливы «мы», то есть хозяева, баре, к коим относил себя Бунин, сомнения не вызывало. А вот были ли «бесконечно счастливы» они, эти рязанские мужики? (Косцов Бунин видел, прогуливаясь по полям то пешком, то верхом на лошади.)

Выпишу из этого рассказа еще один эпизод. Автор застает косцов за ужином. «Они сидели на засвежевшей поляне возле потухшего костра, ложками таскали из чугуна куски чего-то розового... И вдруг, приглядевшись, я с ужасом увидел, что то, что они ели, были страшные своим дурманом грибы-мухоморы. А они только засмеялись: — Ничего, они сладкие, чистая курятина!»

Видимо, другая пища для косцов просто недоступна. Любуясь ими и их песнями, Бунин рассказывает, что эти мужики были «дальние, рязанские. Они небольшой артелью проходили по нашим орловским местам, помогая нашим сенокосам и продвигаясь на низы, на заработки во время рабочей поры в степях, еще более плодородных, чем наши».

У меня, выросшего в крестьянской семье, не мог не возникнуть вопрос: от такого уж большого счастья, именно во время «рабочей поры», в разгар сенокоса, эти мужики вынуждены были покидать свои скудные наделы на жен, стариков, детей и уходить на заработки в далекие чужие края, где жить в шалашах, питаться мухоморами? Обо всем этом великий писатель умалчивает. Почему? Сытый голодного не разумеет? Или настолько привык, что не замечает, считая, будто это дано свыше, от самого Бога дан такой миропорядок: одни барствуют, другие работают на них...

Но такие вопросы, думается мне, могут возникнуть только у таких, как я, — людей, выросших при народной власти, исповедовавшей равенство и братство. А после нынешнего переворота и поворота к капитализму — не станут ли наши дети и внуки такими же «забывчивыми», как Бунин к заповеди Христа: люди появляются на свет равными, без угнетателей и угнетенных...

Разумеется, в те далекие детские годы я не мог так мыслить и рассуждать, как теперь. От того счастливого времени, когда золотой моей мечтою была мечта стать непременно библиотекарем, чтобы без очереди читать любые книги. Это уж гораздо позже, по мере взросления и накопления опыта, когда и сам стал пытаться перенести на бумагу свои мысли и чувства, — вот тогда и начал задумываться о сути писательского труда. И поначалу пришел к выводу, что писатель — это ребенок, который в некотором смысле остановился в своем развитии. И чем крупнее писатель, тем больше в нем детского.

Парадокс? Постараюсь объяснить. В своих первичных познаниях мира каждый ребенок гениален, потому что по-своему, никого не повторяя, открывает для себя окружающую его действительность. Ему хочется всюду докопаться до корней — в прямом и переносном смысле. Вот он сделал открытие: на клумбе растет красивый цветок. Красивый-то красивый, а из чего он растет, на чем держится? Надо выдернуть, посмотреть... Или игрушка, заводная машинка, например. Что ее заставляет двигаться? Папа говорит — какая-то пружинка. Но мало ли чего наговорят? Надо разломать, убедиться самому!

Так и писатель: всякую вещь, всякое явление, даже для других привычное, он пытается осмыслить по-своему, увидать как бы первый раз в жизни. Если же увидит так, как видят все, а потом опишет — это будет скучно, это уже не писатель...

Иногда диву даешься, слушая лепет ребенка! Иной кроха сказанет такое, что взрослому и во сне не снилось. Примеров привести можно множество. Гуляем как-то зимой с трехлетним внуком Ваней в Заельцовском бору... Дорожки здесь расчищены, в иных местах до самой земли. Ваня побежал вперед, кричит оттуда:

— Ага, вот ты где спляталась!

— Кто спрятался, Ваня?

— Кто-кто... Лето спляталась!

Подхожу. На дорожке, среди снега, кустики зеленой травы. В народе ее называют пузиком. Она холодов не боится и под сугробами зеленеет, как летом.

— Она тут зимует? — допытывается внук.

— Кто «она»?

— Ну... лето зеленое? .

— Не «она», а «оно», — только и нашелся я сказать.

Или вот еще. Сидим с Ваней на берегу, удим рыбу. Но сидеть молча у внука не хватает терпения, и он во весь голос затягивает свою любимую: «Какая зэнссина, какая зэнссина, мнеп такую!»

— Ваня, перестань, — говорю, — рыбки услышат и не будут клевать.

Внук соображает пару секунд и выдает:

— Не услысут. У них ухов нету!

И опять же напрашивается сравнение с писателем. Грош цена всем его выдумкам и изыскам, если фантазии его хоть как-то не связаны с реальной жизнью, а с другой стороны — если в обыденном и привычном не дано ему найти хоть малую крупицу поэзии и сказочности.

Да, в этом писатель похож на ребенка. Ведь малыш большую часть времени играет, то есть занимается творчеством, если хотите — сочинительством, где не обойтись без выдумки и фантазии. Девочка воображает себя матерью, когда играет в куклы, мальчик «взаправду» воюет, срубая деревянной саблей лопухи или «татакая» из палки-«автомата».

Дети выдумывают свой собственный мир, населенный добрыми или злыми духами, могут «запросто» слетать на любую планету, превратиться, к примеру, в лающую собаку, скачущую лошадь или гудящий самолет. Мир детской фантазии удивительно многообразен, и широта его зависит от богатства воображения ребенка. А уж это дается от природы...

И вот проходит время, «нормальные» люди забывают свои детские игры и начинают заниматься взрослыми делами. Теперь они с улыбкой мудрого превосходства смотрят на играющих детей.

Но... единицы из тысяч почему-то не могут окончательно расстаться со своим детством. До конца жизни они продолжают строить в своем воображении собственные миры, населенные только им одним ведомыми людьми, животными или картинами природы. Но в отличие от детей стараются все это осмыслить и описать.

Это и есть творцы, и успех их зависит опять же от глубины и широты данного им природой воображения, божьего дара, как говорят. Шекспир, Пушкин, Шолохов — гении. Но если уж дар этот совсем мал, обреченный на «муки творчества» все равно будет писать до гробовой доски, только называться уж такой человек будет не гением, а графоманом...

* * *
Да, детство и юность, как и большинство моих сверстников, особенно выходцев из деревни, я провел в нищете. Мне многого не хватало. Я, хлебороб по происхождению, в детстве опухал с голоду, хотя с десяти лет ломил в колхозе тяжкую мужицкую работу. В отрочестве, в самом нежном возрасте, когда зарождается первая любовь и так хочется чем-нибудь, хоть какой-нибудь безделицей, прихвастнуть перед разодетой девочкой, я ходил в лохмотьях, перешитых мамой из старья куртках и штанах, а когда надо было ехать в районный центр сдавать экзамены после окончания десятого класса, учителя нашей школы скинулись по паре-тройке рублей, чтобы купить мне синие брезентовые тапочки...

Но все эти тяготы быта как-то забываются, стираются со временем. Зато до сих пор не утихает в душе боль, не гаснет почему-то обида на то, что в молодости, в самые впечатлительные и жадные до познания годы, я почти не имел доступа к книгам любимых писателей. И многие шедевры русской и мировой литературы удалось прочитать уже в зрелом возрасте. А это совсем не то...

Вот почему в голос кричал и кричу своим детям и внукам: читайте великие книги, единственный источник знаний, мудрости и... наслаждения! Плюйте на телевизоры, компьютеры, интернеты и прочую дребедень, которая несет в себе не подлинную поэзию и мудрость великих писателей, а подделку, «идеологию» нынешних «хозяев жизни», ради собственной выгоды калечащих людские души, особенно души молодых...

Книга — это светоч, это памятник, это святыня! Библия дала людям Слово Божие, рукописные книги древних авторов рассказали нам о жизни наших далеких предков, книга — связующая нить времен и народов, человек без книги — это животное без рода и племени!

Только так надо понимать книгу. И любить ее всем сердцем и разумом. Но, разумеется, не всякую книгу. Тут надо разбираться. И прежде всего, если речь идет о сегодняшней России, разбираться в политической обстановке.

Ведь что произошло в нашей стране 10 — 15 лет назад? Натуральная революция. Однако не такая, как в 1917 году. Совсем-совсем другая: противоположная, антиреволюция. Тогда, в семнадцатом, имущество отняли у кучки богачей, у мизерного меньшинства, и передали его большинству, то есть народу. Сейчас же — наоборот: все накопленные за советские годы ценности отобрали у народа и отдали кучке олигархов. Причем захватили богатство, пока русский Ваня чесал у себя в затылке и надеялся на авось, почти всё его добро попало в руки прытких (по-украински — швыдких) людишек.

А сами книги? В магазинах, ларьках, палатках — огромные развалы и завалы этой «литературы» в скользких цветастых обложках. Среди этих писателей соревнование: кто круче, страшнее, изощреннее. У кого больше жутких сцен, крови, душегубства — тому больше рекламы, всяческие, даже государственные премии!

Не-ет, думаю я сейчас, выветрилась моя детская мечта стать библиотекарем. После прикосновения к такой книге хочется руки помыть...

А наша великая, всемирно известная русская классика? Она сейчас в загоне. Полистайте даже школьные учебники по литературе — они совсем другие, что были раньше, словно речь идет о другой стране. Изымается все исконно русское, патриотическое, воспитывающее гордость за народ и Отечество.

В подтверждение я мог бы привести сотни примеров. Но писать об этом противно. Куда полезнее и приятнее, пользуясь случаем, высказать свое мнение о настоящих современных писателях, которых я люблю, перед которыми преклоняюсь. Может, мои мнения и оценки не всегда совпадают с общепринятыми, так сказать, официальными, «обкатанными» критикой, но тем лучше. Нет даже двух одинаково мыслящих людей, каждый человек — это целый мир, удивительно сложный и оригинальный.

* * *
Я сказал уже о моем видении Пушкина, Гоголя, Бунина. Это мое личное мнение, оно непоколебимо теперь уже до конца дней.

В канун столетнего юбилея со дня рождения Михаила Александровича Шолохова появилась статья некоего Е. Сабурова («Неприкосновенный запас», 2005 г., №1), после растиражированная журналом «Новый мир» (№6 за 2005 г.) В ней такое признание автора: «Непримиримый спор вызвал вопрос: то ли «Тихий Дон» навесить школьнику на уши, то ли «Доктора Живаго». Поскольку «Доктор Живаго» меньше по объему, я был за «Доктора». И вообще либеральней. И крови меньше...»

Вот кто, оказывается, решает судьбу учебных программ для наших детей, и вот какими «методами» величайший роман ХХ века, без которого невозможно представить во всей полноте кровавую трагедию русского народа в революции и гражданской войне, по-видимому, запросто, большинством голосов, можно заменить совсем другой книгой только потому, что та, другая, «меньше по объему».

Когда я впервые читал «Тихий Дон», книга Шолохова меня буквально обожгла. Я не читал, а скорее сопереживал: строки меркли на страницах, вместо них кипела живая жизнь. До этого я, книгочей по природе, уже немало перечитал и русской, и зарубежной классики, но никогда так близко, так осязаемо и по-родственному не прикасался к подлинной, ни в чем не выдуманной жизни самых заурядных и простых людей, которыми и сейчас на девяносто процентов заполнен наш земной шар.

Кто ярче и правдивее показал самого обыкновенного человека, с его жизненными интересами, заботами и радостями — наконец, его повседневный и неприметный, как сейчас говорят, рутинный труд, на котором, однако, и держится, и процветает жизнь на нашей планете?

Да, всплывают в памяти гениальные страницы из книг Льва Толстого. С какой пронзительной силою описан Левин на сенокосе! А сцена пляски Наташи Ростовой в «Войне и мире»? Как она «на глазах» у очарованного читателя трудно пробивается сквозь наслоения всяческих светских догм и условностей — прорывается к своему родному, исконному, порожденному изначально этими лапотными мужиками и бабами искусству!

Но... по-моему мнению, «Война и мир» — все-таки великосветский, дворянский или (как его еще назвать?) элитный роман, но не совсем народный, как его привыкли именовать. Да, образ Платона Каратаева, но это скорее порождение нашей христианской религии (ударят по щеке — подставь другую), и я этому тихому и ласковому мужичку, которого, помню, в школьном учебнике определяют как «типично русский характер», не совсем верю. Где бесстрашие и удаль, закаленные нашим свирепым климатом и великими просторами? Смог бы толстовский Платоша Каратаев завоевать, покорить, просто пройти и присоединить шестую часть земли, дикие леса, горы, воды? Ответ однозначный: не смог бы...

Ни в коем случае не хочу оспаривать русского гения: перед ним стояли другие задачи, которые он с честью выполнил. Перед Шолоховым же стояли свои. И он написал народный, если угодно — мужицкий роман, о самом низшем, забитом и униженном сословии — о русском мужике. Но допускать, чтобы «Тихий Дон» изучали в школе? Ни-ни! А вдруг у наших мальчиков и девочек, как когда-то у Наташи Ростовой, сквозь наслоения субкультуры, этой халявщины, подавляющей стыд и совесть, начнет просыпаться тяга к своим корням, к национальной культуре, и они станут вспоминать, кто они, откуда и зачем родились на белый свет?..

Книга правдива до скрупулезных мелочей. Помню, как я был расстроен таким, казалось бы, пустяком. Шолохова или «усовестила» официальная критика, или сам он так решил — слегка поправить свой роман, убрать не очень «эстетические» штрихи и моменты. Там была прежде сценка: стоит Пантелей Прокофьевич и в волнении дергает из своих ноздрей волосья. Картинка, действительно, не очень... Автор ее убрал. А мне, когда я снова перечитывал роман, показалось, что писатель «обеднил» своего героя, сделал его менее зримым, что ли, менее живым...

* * *
Когда мне грустно, я почему-то часто думаю о Василии Макаровиче Шукшине...

Как легче всего опорочить писателя? Особенно русского писателя. Правильно, наклеить на него известный всему миру ярлык «русской болезни».

Нет-нет, да всплывет, например, где-нибудь у какого-нибудь «друга» Есенина — Мариенгофа да и в падкой до сенсаций молве, что-де Сергея Есенина никак не могли убить многочисленные враги его и завистники, что это он сам «решил» повеситься по пьянке.

То же и о Шолохове — даже к Сталину, мол, на прием приходил «вдрабадан пьяный». Не спорю, может быть, как говорится, факт имел место, но зачем же без конца выпячивать и смаковать обыденный, рядовой случай из жизни писателя? Как-то в разговоре со мной знакомая преподавательница литературы посочувствовала: «Разве столько бы мог написать Шолохов, если бы не пил...» Это сколько же столько? Написал, сколько было отмерено ему свыше, и, дай Бог, другим пишущим сделать столько, а главное, ТАК, как Шолохов. Кому какая польза от всяких Марининых (или кто из литдам пишет по два романа в год?), кого они так уж «просветили» и в какую сторону?..

Творческая деятельность Василия Макаровича Шукшина всего-то и продолжалась немного более десяти лет. Мизерный срок для творца такого широкого диапазона. Однако он успел сделать столько, сколько другой (даже «в пьянке не замеченный») не сделал бы за долгую жизнь. Кроме талантливых, своеобразных рассказов (по признанию автора, написанных в основном в больницах), им созданы социально-психологические повести, исторические романы, яркие, нестареющие кинофильмы, сыграно множество незабываемых актерских ролей...

А теперь уместно спросить у явных и тайных хулителей Василия Макаровича: кто же ломил за него эту каторжную работу, пока он сам пил-гулял?

Шолохов сказал о Шукшине: «Не пропустил он момент, когда народу захотелось сокровенного. И он рассказал о простом, негероическом, близком каждому так же просто, негромким голосом, очень доверительно».

Точнее не скажешь! Вслед за самим Шолоховым Шукшин правдиво и проникновенно рассказал о русском человеке, о нас с вами, как говорят сибиряки-чалдоны, «вывернул душу наизнанку». И какого шукшинского героя ни возьми, обязательно подобный тип припомнится читателю среди его родственников ли, или друзей, знакомых... И тогда станет понятно, что Василий Макарович-то нам не чужой, здесь он, среди нас обитается, потому что знает о нас досконально все, даже то потайное и сокровенное, о чем мы можем признаться только себе и никому больше.

Вот роман о Степане Разине «Я пришел дать вам волю». Этот шедевр до сих пор не оценен по достоинству. Уж как Василий Макарович рвался сделать из него кинофильм — не дали. Почему? Боялись? О чем-то догадывались?

Шукшин многое предчувствовал. Мне кажется, этим бунтарским произведением он нас как бы предупреждал: «Ваня, смотри!» (К слову, так назывался один из его рассказов.)

Великие писатели — великие провидцы. Они ничего не делают просто так, без наития, без внутренней подсказки или без благословения свыше. Тот же Шукшин взял да и сочинил зачем-то книгу о давно минувших днях, о полузабытом атамане, который только в старых песнях и упоминается, в песнях, которые сейчас уже не поют. Да и давно написано о Разине несколько книг. Роман Шукшина — может, и не лучший, но он — другой.

При внимательном прочтении вам обязательно покажется, что Стенька Разин с самого начала знает, чувствует звериным своим чутьем, чем кончится этот поднятый им мятеж великого гнева народного. Потому так пронзителен и страшен роман от начала до конца: Ванька, смотри! Смотри, что тебя ждет, если ты не сумеешь договориться, объединиться в общей борьбе с другим таким же Ванькой, десятым, сотым, многотысячным!..

* * *
У меня много любимых писателей, любимых книг. И, если Бог даст здоровья, мне очень хочется сказать свое слово о Юрии Казакове — как лично я понимаю его творчество. Ведь писатель-то он удивительный, необыкновенный, и если критики причисляют его к бунинской традиции, то только потому, что Казаков из самого обыденного факта умел извлекать чистейшую поэзию, как золотодобытчик из серой горной породы добывать благородный металл.

Любимый его Север России прочувствован и описан Казаковым достоверно, зримо, осязаемо. Ни с каким другим местом на свете не спутаешь эту природу, этот быт, повадки и характеры поморов. Вот осень. Кончилась тяжкая рыбацкая страда, мужики возвращаются с моря: «Тогда избы вновь наполняются запахами соленой трески и пикши, водки и браги по праздникам, махорочным дымом, крепким мужским говором, стуком сапог. Станет весело! Жарко будут топиться печи по утрам, вкусно запахнет ржаным хлебом из пекарни, дым будет высоко подниматься в бледное небо над седыми от изморози крышами. Хватят по ночам крепкие заморозки, начнет замерзать и звонко ломаться у берегов море, а из скотных дворов хорошо, уютно будет тянуть теплым навозом».

Картина, верная до галлюцинаций, до телесной дрожи!

Или описание северного сияния. Кто никогда не видел его, прочитайте одноименный рассказ Юрия Казакова, и ваше воображение нарисует вам это дивное чудо небес.

В своих рассказах писатель не ставил и не решал какие-либо жизненные, социальные проблемы. А ему это и не надо: мощный поток его прозы настолько жизнеутверждающий, что читатель сам, без лишней подсказки во всем разберется...

Одним словом, могу повторить, что в жизни мне крупно повезло: у меня столько любимых писателей! Не говоря уже о Владимире Солоухине, Василии Белове, Евгении Носове... да и родную мою Сибирь взять. Бескомпромиссный, кержацкой силы и честности Валентин Распутин; великий знаток и заботник народной жизни (особенно в первых своих творениях) Виктор Астафьев... Но вот с поэтами, на мой взгляд, не повезло. А ведь такие просторы, такая красота природы — дух захватывает! Так в чем же дело? Слишком суровый климат? Может, и так: соловьи вон в Сибири тоже редко водятся...

А в заключение хочу сказать, что детская мечта моя так и не осуществилась: библиотекарем я не стал. Зато в родном моем селе Новоключи Купинского района по давней и настоятельной просьбе земляков моим именем названа сельская библиотека. Да-да, та самая, в которой я мечтал когда-то работать... Прямо-таки мифическое совпадение, не правда ли?..