4. Моя глава шестая

Как они дорожили способностью семьи быть «производственной ячейкой», которая способна сама все произвести и потребить! Cвоих детей они воспитывали именно в таком духе. Моя мама до сих пор пользуется самотканым, вышитым красной нитью полотенцем из своего приданого. Выросшая в местности, где в дефиците была пресная вода, мама до сих пор старательно ее экономит. Она никогда не откроет кран на всю мощь, а будет стирать под тоненькой струйкой. Никогда не бросит кран открытым, чтобы отлучиться хоть на минуту. Мама не любит выбрасывать одежду, покупать что-то ей взамен, если старая не сносилась. По молодости нам казались эти устои старомодными. Прошло время, и оно дает другие оценки бытовой культуре этого типа.

Еще 25 лет назад комиссия ООН по проблемам окружающей среды констатировала: сегодня, чтобы удовлетворить потребности всех людей на уровне стандартов, заданных развитыми странами, нужно пять планет типа Земля. Отсюда вытекает мораль для каждого из нас: сводить до минимума собственный «экологический след».

Не берусь напоминать о промышленных отходах — об этом мы часто слышим и читаем. Давайте на себя «оборотимся».

...Идет невиданное ранее засорение земли упаковочной тарой, синтетическим тряпьем одежды, обуви, аксессуаров. Наши модницы фанатично наряжаются, обновляя свой гардероб очередной одноразовой новинкой. Потребительский бум никак не обеспечен мусороперерабатывающими мощностями. Они у нас просто отсутствуют. Единственное вторсырье — металл идет в переработку, и то за рубеж. Остальной мусор не просто нечистоплотность, он наносит колоссальный вред всему живому миру.

...Вы купили хлеб в пластиковом пакете. Цивилизованный мир пакует продукты только в бумагу, картон и другие экологически чистые материалы. Так, недавно в сфере услуг Египта наложили запрет на пластиковые упаковки и пакеты.

Остается только возопить: всю упаковку, которая у нас используется, бросайте только в мусорные баки! Конечно, и это не выход, так как все повезут на свалки, где будут жечь, и ядовитый дым осядет на наши неразумные головы...

А недавно, выглянув ранним утром в окно, я увидела чудо. Дама, прогуливавшая собачку в цветущем скверике, достала пакетик и убрала за своей собачкой экологически чистый «мусор». Не все, значит, головы у нас неразумные.

Земля стала большой лабораторией
Каждый человек — это целый мир. И этот мир, как правило, непредсказуем, если было бы иначе, давно исчезла бы мощная индустрия астрологов, гадалок, мистиков. Их корм — неповторимость судеб, неизвестность «завтра», искрящиеся эмоциями контакты представителей разных полов, поколений, социальных групп и т.д.

Каждый человек — это целый мир. И этот мир страшно утомляет призванных управлять человеческими мирами, особенно тех, от кого требуют выполнения невыполнимого: одинаковой реакции людей на одну и ту же команду.

— Сделайте так! — говорит руководитель трем подчиненным и получает три варианта реакции на приказ. Один вообще ничего не стал делать: заболел, дома случилось, отвлекла другая работа. Второй сделал, но не так. Третий восемь раз уточнял, как надо делать, после чего нетерпеливый начальник предпочел сам выполнить свой приказ.

А если речь идет о приказах в армии, милиции?

Футурологи предрекают: в таких структурах будут служить клоны специально выведенной породы людей. Они не знают страха перед смертью, все инстинкты отрегулированы. Мир намного упорядочится, и о его «убогости» будут стенать те немногие, кто сегодня не ест генно-модифицированные (ГМП) продукты. Если такие люди к тому времени еще останутся. Нынче даже в самой глухой и отдаленной деревне дети могут не получать информации о современном мире, его угрозах и перспективах, не получать представления о механизмах, которые движут небесными и земными «светилами», но и в такие медвежьи углы довезут кока-колу (а может, и «коку» в чистом виде), генно-модифицированную кукурузу, наполовину соевую колбасу. Колоссальный эксперимент потребления ГМП продолжается — вся Земля стала большой лабораторией.

Просвещенный мир кушает морепродукты, полагая, что на их производство грязные технологии не влияют. Можно согласиться, что при такой диете риск значительно уменьшен. К сожалению, океаны и моря также постоянно подвергаются «засорению» и постепенно превращаются в опасный коктейль.

Полевой гуляш
Каждый человек — это целый мир. Еще в середине прошлого века этот мир вбирал в себя все средства выживания, всю культуру, необходимую для этого.

Мой дед Тит Афанасьевич умел косить сено, сеять пшеницу, делать солод, конопляное масло, шить сбрую, мастерить сани, предсказывать погоду на все лето, строить дома, копать колодцы и погреба, забивать и обрабатывать скот, солить сало, безошибочно находить грибные и ягодные места... И это, может быть, лишь десятая часть умений типичного деревенского представителя данного поколения.

Про своего сына, моего отца, дед говорил: нет, не будет из Ивана хозяина. Эту фразу дед с горечью повторял всякий раз, когда отец с утра пораньше торопился в школу, приходил на обед и снова уходил на бесконечные собрания, внешкольные, депутатские, партийные мероприятия.

Дед считал, что «если баба взялась за книжки, дому конец». Но это не мешало ему во всем поддерживать мою мать Веру Дмитриевну, которая учительствовала в той же школе, что и отец.

Для меня и ее судьба поразительна, хотя она также типична для своего времени. Двое детей, свекор со свекровью, муж. Дом, хозяйство. Стирка, готовка, заготовка. Весенне-осенне-полевые кампании, причем как на собственных участках, так и на общественных полях: посадка-уборка картошки, пикировка рассады, прополка овощных культур, сенокос. Только последнее из упомянутых включало в себя не какие-то единовременные акции, а целый технологический цикл: сначала смотрели участок, отведенный семье. Потом вручную косили. Спустя неделю или меньше — по погоде — ехали переворачивать рядки скошенной травы, чтобы она хорошенько просохла. Затем граблями скручивали валки, вилами складывали в копны. И все эти операции нужно было согласовать с природой. В копнах сено могло стоять уже и под дождем, но все равно такое было нежелательно. И если до этого момента люди ходили на свои участки пешком, то волочили копны с помощью лошади. Копна зацеплялась по низу веревками, еще какими-то приспособлениями, и лошадь тащила ее прямо по траве к месту стогования. Начинался предпоследний этап — стогование.

Завести стог нужно было умеючи, он должен стоять крепко, ровно и плотно, чтобы в случае дождя струйки скатывались по верхнему слою стога, не причиняя вреда качеству сена. В те времена не пользовались благами химической промышленности — полиэтиленовыми укрытиями.

...Когда высота стога уже не позволяла, стоя внизу, уплотнять очередной слой, наверх забиралась мама. Отец поднимал вилами с длиннющим черенком охапки сена и забрасывал наверх. Маминой задачей было принимать «навильники», равномерно распределять их по всей плоскости стога, утаптывать как можно лучше. И так работа шла до тех пор, пока стог не был завершен. С верхотуры мама съезжала, как с крутой горки, — очень быстро, и теперь я удивляюсь, как это все сходило с рук. Я ни разу не слышала криков: осторожно! О технике безопасности даже не говорилось — это разумелось само собой. Неловких, косоруких, неповоротливых жителей деревни я не помню.

Если сенокосные угодья были далеко от села, туда уезжали с ночевкой. Холодильников не было, поэтому продукты, привезенные с собой на лошади, съедались в той очередности, в которой они могли испортиться: сначала — молочное, потом — яйца, потом — овощи, хлеб. В самом конце оставались крупы, сало, лук, чеснок, соленые огурцы... В последний вечер их сваливали в котел и варили на костре. И когда я спросила у отца, как называется эта вкусная еда, он, смеясь, ответил: полевой гуляш.

Выезжали мы с поля уже затемно — вовсю светила луна. Мой брат заснул, свалился с телеги в мягкую траву обочины и даже не проснулся. Мы обнаружили «потерю», проехав километра два. Стали кричать, звать его, мама держала вожжи, чтобы лошадь не двигалась, а отец пошел назад...

Завершающий этап сенокоса наступал ранней зимой, когда по еще не толстому, но уже плотному слою снега тракторами волокли стога ко дворам хозяев.

...В те времена нельзя было купить салфетки, скатерти, белье, одежду. Мама шила сама — на всю семью. Наволочки и покрывала вышивала крестиком и гладью...

Ягоды на варенье собирали не у себя в саду, а искали их в лесах и полях. Варенья варили мало — сахар тоже был дефицитом, да и денег на него не было. Ягоды сушили, а потом делали из них вареники, пироги или просто давали детям ягодные лепешечки. Их в основном стряпали из смородины. Лесная эта ягода не такая «жидкая», как садовая, и не такая кислая, кстати. Ягодки мяли, добавляли немного муки, выкатывали лепешками на капустные листы и садили в остывающую русскую печь. Лепешки вялились и каким-то чудом хранились всю зиму, спасая нас от дефицита витаминов. Они, да еще так называемый фруктовый чай (прессованные сухофрукты) были нашим любимым лакомством. Сюда я бы добавила еще и жмых, но его можно было получить только у добрых соседей на ферме. Жмых был кормом для скота, но вкус имел необыкновенно человеческий.

Выцветшие фантики «Счастливого детства»
...В магазине на витрине горкой высились в выцветших фантиках (и куда только СЭС смотрела!) конфеты под названием «Счастливое детство». Там был изображен кукольного вида ребенок с игрушками. Мы воспринимали этот товар как не связанное с едой произведение искусства, которым можно любоваться, рассматривать, испытывать какие-то чувства.

Наше, несомненно, счастливое детство было в другом. Высшая радость — пойти к маме в школу.

И если у нее на уроке дети начинали шушукаться и хихикать, это означало, что под дверью виднелись два моих башмака, надетые не на ту ногу. Мама открывала мне дверь, провожала за самую последнюю, пустовавшую парту. Однажды я пришла с подругой, тоже дочерью учительницы. Это уже было слишком. Нас не пустили. И мы с отчаяния добела вымыли решетку, о которую школьники чистили обувь, облепленную весенней грязью. Руки закоченели, потом на них появились «цыпки» — микротрещинки. Такое «украшение» было почти у всех детей по весне: варежки уже не носили, зато очень любили возиться с талой водичкой.

...Директор школы, застав нас за таким богоугодным занятием, не знала, как поощрить. А мы всего-то мечтали попасть на уроки! Она провела нас в учительскую, заставила вымыть руки с мылом, усадила за стол и каждой дала по кусочку хлеба, посыпанного сахаром. Мы жили в деревне, никогда не голодали, но этот необыкновенный — дома такого нам не давали! — кусочек помнится до сих пор.

Белки всегда будут крутить свое колесо
...Дедушка справедливо считал, что на первом месте должны быть заботы о собственном доме, семье, а потом обо всем остальном. Но родители буквально бегом бежали в школу, клуб, и в моем сознании этот стереотип поведения отпечатался настолько прочно, что и теперь, будучи в отпуске или на выходных, я должна «бежать» из дому и чем-то заниматься...

Отец от всех требовал скорости в делах. Быстро соображать. Быстро делать. Быстро собираться. Быстро читать.

Павел Глоба в своих заговорах рассказывает про белок, а также других зверушек — поведенческих аналогах людей. Так вот белки всегда будут крутить свое колесо и радоваться просто тому, что оно есть. Мой путь по звездам обозначен как «беличий». Нам дай волю, так мы всем колес понаставим. К счастью, мне на пути встречались «тормоза». Я с удивлением рассматривала совершенно другой тип людей, которые не рвали подметок, не стремились объять необъятное, зато в их размеренности зачастую было больше смысла, «прочувствованности» жизни, чем в нашем «беличьем» царстве. До сих пор меня как магнит притягивает именно такой тип — его биополе меня просто завораживает.

Один мой знакомый, честно признававшийся в собственной непреодолимой лени, утешался уверенностью: среди ленивых умные чаще встречаются, чем дураки. Может, и верно, но «вирус» умной лени не передается тактильно-воздушно-капельным путем. Теория лени сводится к тому, что все открытия совершены благодаря ей, иначе человек не знал бы даже колеса... Что бы тогда сталось с нашим беличьим житьем?!!

...Меня не устает удивлять готовность моей 84-летней матушки заниматься самыми разными делами без пауз и сомнений. Нам, чтобы преодолеть инерцию покоя или инерцию умственного труда, нужно какое-то время. Вечный зазор между тем, чтобы закончить одно и начать другое, какая-то нерешительность: идти или нет платить за квартиру, выносить или нет мусор именно сейчас?.. «Бытовуха» нас как-то неоправданно напрягает, мучает. У родителей никогда я не замечала таких «зазоров» и сомнений: решительно и спокойно они изо дня в день лишали «бытовуху» возможности мешать жить. Домашние дела делались как-то сами собой, незаметно. Мама и до сих пор «незаметно» моет посуду, варит свои знаменитые борщи, вяжет, шьет, полет грядки... Мы тоже все это делаем, но с обязательной громкой пиар-кампанией, воплями типа «эй, ухнем!»

...А тот, о ком дед говорил: «Не будет из него хозяина», в моем представлении навсегда останется удивительно разносторонним человеком.

Хозяина, в том смысле, что вкладывал в него дед, из папы и в самом деле не получилось. Он пытался заводить в хозяйстве корову, кроликов, пчел, свиней, кур, гусей, но приживались только самые стойкие особи. То, что ему действительно удавалось и что он делал на удивление быстро и хорошо, — работа с деревом. Всякая: от конструирования мебели до строительства домов. Но если я говорила: «Папа любит строить», ему это не нравилось. Он считал, что вынужден строить. Но и сегодня, рассматривая комод, сделанный его руками полвека назад, я вижу признаки несомненного таланта и любви к столярному делу.

Запах моего детства — запах свежего дерева. Еда моего детства — суп из свежевыловленной рыбы.

Вспоминая об этом, прихожу к убеждению: если бы не эта «экологически чистая база», заложенная семьей, вряд ли удалось бы выдержать все испытания, которые уготовила жизнь.

Вспоминая об этом, прихожу к убеждению: все, чем занимаются родители, рано или поздно «аукнется» в детях. Мой брат, до зрелого возраста не замеченный в плотницком деле, не только вместе с женой построил двухэтажную дачу, но и «по книжке» сложил печь, которая жарко топится в любую погоду.

Когда наш старый деревенский дом стал разрушаться, и мама ни за что не соглашалась его покинуть, я начала ремонт сама, нанимая рабочих, разрабатывая «проекты» реконструкции, закупая пиломатериал, железо, кирпичи... При этом я тоже ворчала, что «вынуждена», но, видя перемены, вдохновлялась все больше и теперь не могу остановиться: хочется еще что-нибудь улучшить, усовершенствовать...

Отец учительствовал до самой пенсии. При столь живой работе он успевал строить дома (себе, родственникам), делать мебель, работать в огороде, рыбачить, охотиться. В те времена и строитель, и охотник, и рыболов обеспечивали себя сами всем инвентарем. Отец делал инструменты (рубанки, фуганки, линейки, уголки...), шил патронташ, маскировочный халат, делал чучела для приманки, вязал сети из ниток, которые предварительно скручивал на машинке, сконструированной самим. Таких прилад, механизмов и машинок в хозяйстве было очень много. Немного позднее он обзавелся автомобилем, который почти двадцать лет подвергался самой жестокой эксплуатации, но был всегда на ходу. Полное техническое обслуживание обеспечивал сам хозяин.

Как удавалось переделывать такую кучу дел, для меня до сих пор остается загадкой. Отец успевал еще смотреть телевизор, в основном познавательные программы. Делать игрушки, описанные в журнале «Наука и жизнь». Читать не только газеты, журналы, но и книги. Его любимая — боюсь, неточно воспроизведу название — «В глубинах недр и океанов». В детстве мне было страшно ее даже открывать: там такие чудовища, темные воды... Отец настолько напугал меня этой книгой, что я не смогла полюбить глухие, с возможным зверьем, леса, которые ему так нравились...

Прощай, моя деревня!
До сих пор удивляюсь, что мое школьное сочинение о том, как я провела лето, было признано лучшим на каком-то ученическом конкурсе.

О чем же я написала?

В то лето мы заканчивали строительство дома, перенесенного из зоны затопления Обским водохранилищем. Для утепления стен нужен был мох. Все переселенцы ездили за ним на близлежащие болотца. Брали с собой всю семью, друзей, драли мох, подсушивали, грузили на лошадку и к вечеру возвращались домой.

Несмотря на летний зной, «ловля» мха в прибрежной воде нас остудила, мы развели костер и, наконец, согрелись. Но особенно нас «подогрела» новость: ноги взрослых, выбиравшихся из болотной грязи, были облеплены пиявками. Добытчики мха их спокойно сбрасывали и продолжали свое дело. Когда обед был закончен, нам показали пиявок, которых было великое множество.

Рассказ об этом с рисунками мха, пиявок, болотца назвали лучшим не случайно: весь педагогический коллектив тоже был участником строительного бума. И, видимо, оптимистическая история заготовки мха придавала им силы: не боги горшки обжигают! С таким опытом мне и теперь не представляется возможным по достоинству оценить технологию «запенивания» щелей. Эх! Мне бы озерцо с пиявками да мхом! Лежал он, голубчик, между толстыми бревнами, сохраняя тепло... А что пена? Крошится, воняет, да и какое тепло от синтетики?!

...Все село втихушку поругивало партию и правительство за свои переселенческие муки. Но когда по улице «зашагали» столбы линии электропередач, партия и правительство отчитались перед населением: вот вам другая жизнь — с электричеством.

И только много лет спустя, став журналистом, я узнала о трагической истории электрификации Сибири. О поистине героическом подвиге академика Андрея Трофимука, спасшего от затопления болотистые низовья Оби, где залегали огромные нефтяные месторождения, которые кормят Россию до сих пор.

Впрочем, палка героизма о двух концах: обская вода разлилась в море, накрывшее плодородные земли. Точит и до сих пор, размывая берега, превращая их в обрывы. Они погребли под собой за эти годы не одного человека, не говоря уж о животных.

Пострадала и наша семья: пришлось еще раз переносить дом с любимой улицы Береговой, которая почти ушла под воду.

И если бы не перестройка, не олигархия, аппетиты искусственного моря вряд ли удалось бы умерить. Возжелавшие строить дворцы на берегу укрепили его (ну не надо обольщаться: не за свой счет, конечно!) Пока только ту часть, где они обосновались. Если эта работа не продолжится, то деревня станет островной, омываемой со всех сторон мутной, застойной, ввиду ее мелкости, водичкой...

Деревня... Пригородные поселки, конечно, перестают быть таковыми. Работоспособные нашли место в городских организациях, пенсионеры доживают в своих ветхих домишках, которые тут же продаются, как только хозяев снесут на погост. На освободившееся место загоняют бульдозер, и трещат старые стены сухим стоном: прощайте, резные крашеные наличники, прощайте, оконные рамы и двери, сработанные хозяйской рукой, прощай, весь уклад жизни, где каждый двор был маленьким государством в государстве...

Но тот, кто вырос в нем, навсегда останется там — по конституции своей души.

Семейные конституции — эти великие документы пишет каждая «ячейка общества». Такие «основные законы» исполняются как неукоснительные программы, цели которых для всех семей едины: дать миру самых лучших, самых умных, самых здоровых детей.

Эти маленькие конституции — самые надежные крепи самой большой государственной машины...