Отец героя

Но одного взгляда на главу семейства оказалось достаточно, чтобы расставить все по своим местам: операция нужна младшему сыну, а старшего, любимца и гордости отца, больше нет.

У ворот дома стоял темный старенький «жигуленок». Из него вышли двое мужчин. Водитель внимательно посмотрел на нас, тоже в этот момент выбирающихся из машины, узнал Александра, приветственно кивнул, пошел навстречу... Улыбки, как ни старался он, не получилось. Склоненная вниз и чуть набок голова и глаза, темные и влажные, как горные озера. Потом Пупуш пояснит, что они только что вернулись с кладбища, где он бывает каждый день, иногда — дважды в день. Познакомились. Прошли в дом.

На крыльце нас встретила худенькая, подвижная женщина лет сорока — сорока пяти, глаза которой, такие же темные и переполненные готовой пролиться влагой, как у Пупуша, словно жили сами по себе, в ином ритме, чем все ее тело. В них словно остановилось время. И только когда она начинала говорить, быстро, взволнованно, проникновенно, будто вынимала каждое слово из самой глубины души, в них появлялся живой блеск. Это тетя. Тетя погибшего Льва, Славика, которому нужна операция на глазах, и их сестры, которая во время августовской агрессии была у родственников в Джаве (село, расположенное недалеко от известного теперь на весь мир Рокского тоннеля).

В главной комнате на большой кровати, что слева от входа, подтянув колени к подбородку, как лежит младенец в чреве матери, неподвижно лежала женская фигура, до макушки укрытая пуховой шалью. За время нашей дальнейшей беседы она ни разу не шелохнется, не повернется на другой бок, не попросит попить, не приподнимет голову, заслышав имя сына. Это мама.

Старенький диванчик. Столик, видавший виды. Все очень скромно, обычно и... неуютно. Даже в самом бедном домишке, где бьет родник жизни, есть особый уют, он не в картинах и не коврах, он в самой атмосфере дома. А здесь как будто в какой-то момент все, и люди, и вещи, и время, погрузились в сон. И у гостя холодок бежит по спине от бессилия прервать это тягостное забытье.

— Он в центре города погиб. Сейчас его батальон собирает деньги, ребята сами ему памятник ставят. Он был командиром взвода. Ему только двадцать! А его в сентябре хотели комбатом сделать. Он ничего не боялся и погиб за Родину. У меня ни одной газеты не осталось, где про его подвиг статья была. Соседи, знакомые — все просили: дай нам, это же про нашего Левика. Его все любили. Даже из машины кто-то газету утащил...

Хозяин закурил. Потребовал у сестры пепельницу. Не резко, не грубо, а как-то... словно с затаенной обидой. Обидой, которую некому высказать и невозможно выплакать.

— Мы хоть на один метр зашли на чужую землю? Тогда почему мой сын погиб? Он должен был в высшей лиге играть… А его убили. Моего пацана убили. Многих убили. Но он не зря погиб. Он танк подбил, а потом БМП подорвал. Гусеница была подбита, и он взял автомат и пошел вперед, не прячась. Это там, в самом центре города, случилось... Ребята кричали: «Куда ты, ложись!» А он будто не слышал. Три пули в грудь ему вошли. У него ни бронежилета, ничего не было. А теперь все ребята деньги на памятник ему собирают…

Он курил, будто дышал: часто, прерывисто, словно не мог затянуться поглубже и выдохнуть из себя вместе с дымом часть затаенной боли. Я видела, что он бережет и лелеет свою боль, как дитя. Она мучит его, давит, но она же, как ни бессмысленно это звучит, стала единственной опорой в его сегодняшнем существовании. Он живет, чтобы страдать, чтобы плакать по сыну.

Пупуш раздавил окурок о дно пепельницы, как червяка, с гримасой отвращения, и тут же взял новую сигарету.

— А вот он не курил... Настоящий спортсмен был. Его в Москву в футбольную команду забрать собирались. Вот, видишь, это его здешняя команда, вот тренер, а вот он, — Пупуш принес со столика у окна недавний снимок: на зеленой траве стадиона стоят и сидят в обнимку человек пятнадцать молодых парней в белой футбольной форме. Открытые, загорелые лица. Улыбаются. — Ты Бекхэма знаешь? Смотри! Мой Лев, совсем как Бекхэм, правда?! — Пупуш не ждет ответа. Я — его отражение в разговоре с самим собой.

— Ты меня Аликом назовешь, я не обернусь даже. Меня все зовут Пупуш. С детского садика. Пухленький был, вот и прозвали. А он жениться в этом году хотел. Окна новые поставил в комнате — пластиковые, цемент, песок привез, чтобы ремонт делать...

Я невольно оглядываю комнату, а он, перехватив взгляд, тут же поясняет:

— Это не здесь. Он у мамы моей жил. И похоронили его сначала там, у нее в огороде... Мне никто не говорил, что его больше нет. Боялись... Его шесть дней дома не было. Потом он прибежал туда, к бабушке. «Мамико!» Он ее мамико звал. Она говорит: «Голодный же, поешь хоть немного!» Нет, говорит, не могу. У нас патроны кончаются, а туда, к центру, грузинские танки рвутся. Ну мы им покажем!

Под обстрелом боевые товарищи принесли тело Льва в дом его бабушки. Младший брат, еще подросток, Славик сам омыл, сам одел как полагается. Ножом отскребал с одежды запекшуюся кровь... «Он лег рядом, обнял брата и всю ночь так пролежал. Говорил, что Льву холодно...» — тетя рассказывает, и мы обе плачем. Пупуш курит и смотрит в пол. Славик, высокий, худой мальчишка, до того неслышно ходивший по комнате и замиравший ненадолго то в одном, то в другом ее углу, остановился, прислушался.

Смутная тревога в моей душе стала перерастать в возмущение: почему Пупуш не видит своего младшего сына, не чувствует его боли, утонув в своей?! Этому мальчишке в первую грузинскую войну в начале девяностых, когда он был совсем крохой, осколок повредил глаз. Операция была сделана, но сейчас болезнь проявила себя вновь, и требуется срочная помощь. Я боюсь даже заглянуть в ту бездну страдания, которую пережил этот мальчик, дважды хоронивший любимого брата. Но Пупуш смотрит в пол. Его глаза влажны. Его душа плачет.

— Поедем туда... — он встает и ведет нас за собой к машине.

Мы проезжаем квартала два и останавливаемся у небольшого домика. На одном из кирпичей на высоте примерно полутора метров или чуть меньше от земли отчетливо видна старая надпись: «Пупуш. К.» Это дом его матери. Здесь он рос. Здесь жил последние месяцы его старший сын. А вот и новые пластиковые окна в одной из комнат, и песок у стены... Из обрывочных фраз я догадываюсь, что в последнее время Лев и младшего братишку переселил к бабушке. Когда мы ехали в машине, Пупуш обмолвился, что часто ссорился со старшим сыном. Из-за чего? Кажется, я уже знаю ответ.

Пупуш в молодости тоже был отличным футболистом. За сборную Грузии играл. Был призером на первенстве Союза. Ему тогда в дом телефон провели вне очереди. Это сейчас лучшим игрокам дорогие иномарки дарят. Пупушу было немногим более двадцати, когда его определили на инвалидность. Я не спрашиваю, как он справился с крушением надежд и сумел ли реализовать себя в чем-то другом. Я знаю: Лев был не просто сыном, он был гордостью, надеждой, продолжением самого Пупуша.

Маленькая женщина в темном обнимает нас, как родных, и ведет в комнату. Я на секунду закрываю глаза, потому что знаю, что сейчас увижу. Расстеленный на кровати костюм. Личные вещи. Горящую свечу рядом с фотографией... он по-прежнему здесь, с ними. У Пупуша высохли слезы. Он даже распрямился, словно мать, пока он здесь, взяла на свои плечи всю тяжесть его горя. Она тихо плачет в проеме, опершись на дверной косяк. Он снял с гвоздика на стене панаму камуфляжной окраски и, продев в нее ладонь, показывает три рваных отверстия от пуль.

— Она мешала ему. Он снял ее с головы и сунул за пазуху. Эти пули вошли в его сердце...

Пупуш идет с нами на огород. Пять минут назад говорил, что не может и шагу сделать сюда, а теперь решил, что с нами — сможет. Я не отговариваю, молчу, потому что понимаю, что он ведет нас по тропе своей боли. И знаю, что будет дальше. Он повезет нас на холм, туда, где находится цхинвалское кладбище, где теперь лежит его сын, а друзья собираются на свои деньги ставить памятник...

Земля. Такая же, как вокруг. Только видно, что не так давно ее ровняли граблями. Комочки земли очень мелкие. Здесь Льва похоронили десятого августа. Восемнадцатого перенесли на кладбище.

Пупуш не вполне трезв, но сказать, что ему сейчас не следует садиться за руль, невозможно. Мы по петляющей тропке, через ямы и колдобины поднимаемся на холм. На самой вершине, на красивом месте, свежая могила. Маленький временный памятник и табличка, на которой фамилия, имя, отчество. Пупуш берет из моих рук пластиковую бутылку с лимонадом и ставит ее справа от памятника. Вторую я пытаюсь поставить сама, но она все время скатывается.

— Я никогда не оставляю рядом с его могилой спиртное. Он не любил этого. Сердился на меня... — Пупуш по-настоящему плачет.

Десять шагов к обрыву — и замираешь от восхищения: весь Цхинвал на ладони. Мирный, тихий, красивый, несмотря на отметины войны. Когда мы спускаемся по петляющей дороге вниз, у Пупуша звонит телефон. Чуткая мембрана доносит до нас ломающийся голос Славика. Пупуш недолго говорит по-осетински, потом, повернувшись ко мне, поясняет: «Сын. Спрашивает: «Папа, у тебя все хорошо?» Пупуш улыбается.