Брожу по осеннему лесу...

Можно, конечно, и не обращать на них внимания, следя лишь за тем, чтобы паутина не облепила лицо, а сидящий на ней хозяин — иногда очень крупный, с наперсток, — не угодил за шиворот. Но как подумаешь, сколько труда и смекалки потребовалось пауку, чтобы развешать свою многометровую снасть между деревьями и кустами, то и замедлишь шаг, обойдешь паучью заставу стороной.

Видел однажды, как паук, приступая к ночной охоте на досаждающую нам живность, приводил в порядок ловчую сеть. Он бегал по ней и, как прилежный дворник, сбрасывал передней лапкой налипшие в нитях березовые семена-крылатки. Словом, действовал вполне разумно и по-хозяйски. Нет, порушить все это — бездумно, походя — было бы аморально и жестоко существу, называемому разумным. А еще я обратил внимание, что пауки непременно висят на своих сетях... вниз головой. Не задумывались, почему? Я тоже пока не знаю.

* * *
А вот еще загадочка — трутовый гриб. Что же, спросите, загадочного в этих копытообразных «грибах» — твердых, как дерево, на котором они растут? А вот в том и загадка — в росте.

Обычно мы встречаем трутовые наросты на стоячих погибших деревьях и нередко задумываемся над тем, как они, твердые, растут, с какой скоростью и каким образом. Задуматься над этим меня заставил гриб, росший на березовой валежине, то есть у самой земли. Я обратил внимание на то, что через это «копыто» пророс прутик акации и даже... стебелек осоки! Но ведь это невозможно! Как могла пробиться травка через твердь? Да и многолетняя хворостина акации каким-то образом нанизала на себя гриб-однолетку... Стало быть, все получилось наоборот: это трутовое копыто обросло вокруг препятствия в виде стволика акации и даже вокруг стебелька травы, гнущегося от малейшего ветра! Да, «мягко стелет» этот твердый гриб, беря в полон все, что оказывается на его пути. Теперь-то буду присматриваться, как сие происходит.

* * *
На этот пятачок соснового горельника раньше я заглядывал в поисках суханов — сухих груздей. Как ни странно, после низового пожара они бугрились здесь кучно, да такие упругие, мясистые! А в последние два года здесь пусто. Вместо груздевых плешин, посыпанных хвоей, — густая осока. Неужели это она выжила грибные семейки? Спросить не у кого, разве что у потревоженного ужа, зашуршавшего в траве и листьях. Но тому не до моих головоломок: лишь бы незамеченным улизнуть от двуногого. Сделать это трудно — трава низкая, примятая. Вот уж поравнялся с обугленным стволом сосны и... пропал. Да нет, не пропал, а всего лишь замер возле такой же черной, как сам, обгорелой коры. Что ж, маскировка почти удалась, если не считать желто-красного пятна на загривке, по которому ужа отличают от гадюки. Но я «не замечаю» и его, удаляясь потихоньку в сторону. Пусть ужик думает, что надул и меня, как грибника или охотника, зашоренных поисками добычи.

* * *
Грустно, если не сказать печально, в лесу поздней осенью. Ушли из него перелетные певчие птахи, поближе к жилью переместились аборигены — синички, поползни, снегири. Лишь дятлики изредка постукивают да ворон подаст на лету мрачноватый голос...

И вдруг из поднебесья загомонили непрерывные плачущие клики, все ближе, все громче. Быстро выбегаю на поляну, озираю туда-сюда посеревшее полуденное небо. Вон она — серебристая вереница белолобых гусей! Как высоко, как быстро перемещается она на юг. А следом, перестраиваясь клином, поторапливается туда еще одна станица и тоже стонуще гомонит, надрывая и тревожа душу.

Гомон затих, а ты еще долго ходишь под впечатлением от этой встречи, думая не только о птицах, летящих на край света, но и о себе: ушло еще одно твое лето, уж скоро зима, а с ней новые испытания и заботы.