Теория относительности по Кращину

Среди тех москвичей, кто высадился на этой неделе в Академгородке со своеобразным художественным десантом и организовал с помощью Дома ученых выставку графики, посвященную 100-летию теории относительности Альберта Эйнштейна, своею  внешностью выделялся Николай Кращин: этакий добрый и задумчивый, по-видимому, мягкий даже на ощупь.

Николай Кращин

Если уж по внешности судят даже политиков, то художников сам Бог, как говорится, велел. Правда, в его мягкости была и какая-то усмешечка не очень дисциплинированного ученика: ну-ну, вам речи нужны, вот и произносите, и слушайте друг друга хоть с наслаждением, а я покурю пока… Вел он себя на официальном открытии выставки и позже в ресторане Дома ученых вполне корректно: московский гость все-таки, не последний член Союза художников, и атмосфера вроде обязывает — легендарный Академгородок, ученые «с именем», сам Герасимов в этих холлах «У озера» снимал… Жаль только, что и на фуршете по случаю открытия выставки, и потом на заседании клуба «Кафе ученых» подавали хоть и вполне приличное испанское, но все-таки вино. А художники по большей части народ простой…

— Николай, не задаю дежурных вопросов типа «каковы ваши впечатления?». Интересно, почему мир науки, судя по вашим работам, вам знаком?

— Все просто: я родился в московской семье инженеров-итээровцев. Папа всю жизнь мечтал перейти в науку, двадцать лет собирал кандидатскую диссертацию, на докторскую уже сил не хватило. И меня с детства тянуло к технике.

— А после детства?

— Можно сказать, я был ленивым хулиганом: не в смысле улицы, а по манере общения и стилю, что ли, жизни. Еле-еле закончил школу, очень любил рисовать, три года армии на меня, правда, воздействовали благоприятно: стал требовательнее к себе, но все равно… Художественное училище имени 1905 года окончил хорошо, чуть даже не стал золотым медалистом, но чего-то во мне не хватало для круглого отличника. Потом с грехом пополам уже — Суриковское училище, работа с научными издательствами над книгой: шурупы, винтики, формулы, которые надо было облечь в нечто приемлемо художественное. В молодости писал большие картины, выставлялся даже за рубежом, но потом стала привлекать графика, возможность через небольшое выразить нечто значительное.

Николай Кращин. Фото автора

— Смотрю на ваших мамонтов с «Единиц измерения», другие работы: усмешка, ироничное наблюдение, но все же доброе…

— Хм! Один мальчонка, когда уходил из моей мастерской, так и сказал родителям: «Он добрый!»

— Не боитесь такого клейма, когда на дворе сквозной прагматизм?

— А почему я должен себя бояться? Каков уж есть! Наверное, в душе тоже мальчишка, немножко недисциплинированный, предпочитающий пятеркам в школе игры с конструктором, а сейчас с компьютером.

— А вот настало время и дежурного вопроса: кто были ваши учителя?

— Брейгель, Босх, Дали в некоторой степени, что техники касается.

— Не очень-то мягкие художники…

— А в юности все через это проходят! Так и в литературе: абсурдизм, парадоксальность, некоторая вывернутость мира: Хармс, Лец, Ионеску… Тем более что в шестидесятые-семидесятые их было не достать. Это сейчас книжные магазины завалены, а никто не берет. Как, впрочем, и я сам. С возрастом, если ты не совсем пустой человек, к Толстому приходишь: нужна добрая красота, «незаинтересованное удовольствие». Но, впрочем, всегда мне чужда была некрофилия, даже, в общем-то, безобидные сексологические исследования, всякие кошмарики…

— Вы были мальчишкой, когда Хрущев громил авангардистов в Манеже…

— Сейчас это наши классики. Мне кажется, всю терминологию и классификацию искусства теоретики-искусствоведы придумывают: соцарт, постмодернизм… Я даже сам читал такое «откровение»: мне неинтересно писать о нормальном и безусловно талантливом: мне интересно то, что даст возможность собственного самовыражения. Вот так!

— Вы можете в нескольких словах объяснить теорию относительности Эйнштейна?

— Издеваетесь?

— Я вот тоже так думаю, когда слышу утверждения ученых о ее гениальности и даже устаревании некоторых ее постулатов. Нередко должен верить ученым на слово, даже если они не правы. В искусстве такое возможно?

— Сплошь и рядом! Владимир Ильич несколько устарел со своим тезисом о том, что искусство должно быть понятно народу. Искусство должно быть понято народом.

— Даже если это Сорокин? Какое-нибудь «Голубое сало» или «Дети Розенталя» в Большом?

— Даже если… Художник пусть пробует, а вот насколько его труд будет востребован… Для меня лично важно, чтобы он не перешагивал этическое в человеке. Не сам эпатаж важен или страшен, будь то хоть что, сколько восприятие этого человеком со здоровой психикой.

— Читал недавно в «Знамени» поэтические мемуары Петрова — «Пир» — о московской богеме 70-х. Вкусно, интересно. И почему все это запрещали: Венечка Ерофеев, похождения Высоцкого? Они же ничего не переступали, просто были самими собой?

— Это вы у искусствоведов и критиков спросите! Власть — после!