(Памяти Андрея Вознесенского)
Я жил тогда в Новосибирске
в блистанье сплетен о тебе.
как пулеметы, телефоны
меня косили наповал.
И точно тенор — анемоны,
я анонимки получал.
А. Вознесенский «Ода сплетникам»
Он стал знаменитым, когда страна просыпалась от сталинской спячки. Конец 50-х — начало 60-х. Стране были нужны стихи. В Политехническом музее выступали Евтушенко, Ахмадулина, Окуджава. В Калуге вышел сборник «Тарусские страницы», где были напечатаны полузапрещенные Коржавин, Цветаева и Заболоцкий.
Страна жадно вдыхала поэзию через открытую форточку оттепели. И при этом Слуцкий писал: «Что-то физики в почете, / Что-то лирики в загоне...» Сейчас об этом даже смешно говорить: лирика просто исчезла под треск детективных сериалов и сексуальных откровений дешевого телезвездопада.
В поэзии Андрея Вознесенского всегда было очень много слов и образов, которые превозмогали смыслы. Они ударяли по воображению, они обнаруживали в языке музыку, завернутую в коконы обертонов: «И из псов, как из зажигалок, / Светят тихие языки», или «Сирень похожа на Париж,/ горящий осами окошек./ Ты кисть особняков продрогших / серебряную шевелишь», или «Как кричит полоска света, / Прищемленная дверьми!».
Я не знаю, почему так получается, что век может затосковать по литературе или по поэзии. Поэзия и публицистика были нужны во время войны — «Жди меня» и «Бьется в тесной печурке огонь» так же неотделимы от истории войны, как статьи Эренбурга. И именно поэзия стала символом начала новой эпохи, когда в 1957-м запикал над землей первый искусственный спутник, и всерьез поверили в близкий коммунизм. Зазвучали Вознесенский и Евтушенко — молодые и громкие. И временами трагические:
Невыносимо прожить, не думая,
невыносимее — углубиться.
Где наша вера? Нас будто сдунули,
существованье — самоубийство,
самоубийство — бороться с дрянью,
самоубийство — мириться с ними,
невыносимо, когда бездарен,
когда талантлив — невыносимей.
Искусство может быть средством от смерти, когда оно очищает душу и соединяет нас с бесконечностью. Аристотель считал, что, воспринимая великое искусство трагедии, человек переживает катарсис — очищение и возвышение души. Демонстрируя смерть, оно заставляет нас глубже чувствовать жизнь. А сейчас у нас литература — средство от жизни, потому что она нужна или для того, чтобы убивать время, или для того, чтобы пугать и унижать.
Андрей Вознесенский при всей своей яркой мозаичной антифилософичности был в молодости на стороне древнего Аристотеля. В «Последней электричке» он говорит о том, как девчонка, на блузке которой «вся дактилоскопия малаховских ребят», после стихов о том, «как девочка примерзла к окошкам ледяным», сбегает на перрон «чище Беатриче».
Нам кажется, что мы переросли поэзию, как мелодии мобильных телефонов переросли классическую музыку. Но это только иллюзия нашего сереющего века, который начинает тосковать по настоящему искусству.
