Жизнь по компасу человечества

О приезде Эллы Ефремовны и Ильи Олеговича Фоняковых в наш город и их выступлениях «Вечёрка» уже писала 18 июля. Но мы уверены: еще одно интервью с ними лишним не будет. Хороших собеседников, как известно, много не бывает.

Обновленный зал Дома ученых СО РАН — кондиционеры до сквозняков, мягкие синие кресла — наполнился воздухом старого Академгородка. Того молодого Городка, когда все только начиналось. В зале немало тех, кто это не только помнит, но и сам начинал Академгородок, есть и те, для кого это — история. А на сцене Илья Фоняков, которого помнят и знают и те, и другие.

Сегодня он — журналист, поэт, переводчик — пишет для питерских газет и журналов, на Радио России в рамках ежемесячной передачи «Ветер в окно» выходит его авторская программа «Перечитывая заново». Илья Олегович знаменит своей работой в «Литературной газете» с солидным стажем в 36 лет. Но начинал он, коренной петербуржец, писать в «Литературку» как собкор по Уралу, Сибири и Дальнему Востоку.

На встрече Илья Олегович читал свои стихи. «Из последнего» и старые, «академовские», сохранившие в себе романтику, энтузиазм, дух спора физиков и лириков. Совсем другие стихи читала Элла Ефремовна Фонякова: военные, блокадные и совсем шуточные, как считалки для детей. Супруга Ильи Олеговича — поэт, переводчик, художник и журналист. Она десять лет проработала в «Вечернем Новосибирске». Наверное, и поэтому тоже они с удовольствием согласились побеседовать для читателей «Вечерки».

Три года длиною в семнадцать лет

— Илья Олегович, Элла Ефремовна, расскажите, как вы тогда, в 1957 году, оказались в Новосибирске, так далеко от родного Петербурга?

И. О.: После четвертого курса отделения журналистики Ленинградского госуниверситета я попал по распределению на практику в Новосибирск. Мне здесь очень понравилось, и я договорился о приглашении сюда после окончания университета. Думали с женой, что это на только обязательные три года, но остались на 17 лет.

— А как же получилось, что уехали обратно?

Э. Е.: Многое тогда сошлось: состарились родители, сын повзрослел, окончил школу, надо было что-то решать с его поступлением в университет. Конечно, в основном, по семейным обстоятельствам.

— В те годы сильно разнилась жизнь в Ленинграде и Новосибирске?

И. О.: Если вы имеете в виду разницу в уровне жизни, то ее мы не заметили. Конечно, отличался облик жизни, облик самого города. Мы ведь еще помним одноэтажные деревянные домики возле Оперного театра. А как смотрелся трамвай, идущий по деревенской практически улице!

Э. Е.: Мы никогда не чувствовали себя в провинции. Столько много событий, в Петербурге нам потом не хватало этого сибирского ритма жизни. Ленинград казался даже более провинциальным, чем Новосибирск.

— Что же это за ритм жизни такой, сибирский?

И. О.: Постоянная динамичность, востребованность. Только я начал работать в газете, как меня уже пригласили в журнал, а потом и в «Литературку». В Ленинграде я ждал бы такого много лет. А здесь было полное доверие к молодым (других-то все равно не было тогда!). Когда ты чувствуешь, что нужен, это чрезвычайно наполняет жизнь.

Э. Е.: К тому же мы часто ездили по Сибири по работе Ильи Олеговича. Не заметили, как пролетели 17 лет: приезжали совсем молодыми, а уехали уже под сорок…

— А как же сибирский климат, не пугал он вас?

И. О.: Конечно, чувствовалось, что он отличается от нашего, но в лучшую сторону. В Питере почти каждый год у меня была жуткая ангина, а сибирский климат — очень здоровый. Новосибирские минус 30 легче перенести, чем наши минус 15. Конечно, раз в зиму обязательно доходило и до 50: ну бывает, что ж такого?

Э. Е.: Климат здесь очень сухой, зимы от этого яркие, с инеем. А в мороз — что поделать? — тут уж бегали от подъезда к подъезду.

Академгородок потерял прозрачность

— Илья Олегович, а как, на ваш взгляд, изменился Академгородок?

И. О.: В первую очередь, он стал не таким прозрачным, как раньше. Вымахала прежняя молодая зелень, вымахали новые высотки. Конечно, люди изменились. Раньше ведь почти исключительно все здесь были молодыми. На таком фоне выделялись только седовласые руководители, отцы-основатели Городка.

— А как вы относитесь к тому, что в последнее время в университете открылось много новых факультетов? Журналистики, медицинский, например. Кто-то говорит, что они размывают академическую среду.

И. О.: Всем свойственен гонор. Физики, математики не признают журналистику или филологию, а гуманитарии не признают технические специальности. Пусть недовольные говорят, что хотят, это их дело. На нашей памяти университет был чисто техническим, потом открыли гуманитарный факультет, когда поняли, что без этого тоже нельзя. Скажу только, что отцы-основатели были людьми самых широких взглядов, интересовались самыми различными предметами. Они точно не были бы против такого разнообразия.

— Вы дружили со многими учеными-строителями Академгородка, руководителями первых исследовательских институтов…

И. О.: Я, действительно, был знаком со всеми. Стали общаться по журналистской линии, потом подружились. Была у нас здесь и молодая компания. Мы собирались на квартире девушки-геолога Наташи Кулик. Не квартиру даже, комнату, она получила одной из первых. Мебели никакой не было, и только по периметру комнаты стояли томики стихов. Мы садились на пол, в центр ставилось ведро вареной картошки. Да что греха таить, выпивали. Чашек на всех не было, поэтому водку пили из блюдечек.

Э. Е.: А через дорогу был девственный лес. Мы брали лыжи, катались, а потом уж, когда приходили, были и картошка, и стихи, и песни под гитару.

Плохо, что стало много вранья

— В первую очередь, вы — журналисты. Как за годы вашей профессиональной деятельности изменилась журналистика?

И. О.: Изменилась она и в положительную, и в отрицательную сторону. Конечно, стало больше свободы, главным образом, технической свободы. Я ведь еще застал ручной набор, которого в типографиях уже давно не делают. А теперь материал можно полностью подготовить, не выходя из дома, и оттуда же отправить в редакцию по электронной почте. Ну а отрицательного — врать стали больше. В каждом номере — пропасть вранья, неправильных данных, имен. Да и иного вранья — которое по большому счету.

Э. Е.: За ошибку в названии раньше было неудобно и стыдно в первую очередь самому журналисту. А теперь вообще никто ни за что не отвечает.

— А как вы относитесь к цензуре в СМИ?

И. О.: Какая-то цензура все равно всегда существует. Гласная или безгласная, она есть. Ведь у каждой игры свои правила, если ты играешь в футбол, кто-то должен следить, чтобы ты не играл руками.

Э. Е.: Раньше журналисты все были как бы подручными партии. Государственная цензура рождала цензуру внутреннюю, когда ты уже сам знаешь, чего не стоит писать. То есть действовал взаимный процесс. Сейчас, когда нет государственной цензуры, ослабла и самоцензура.

И. О.: Не секрет, что сейчас в печать проникают нецензурные слова. Кому это нужно? Кому от этого легче? Это что — свобода, что ли? В каждом человеке гнездится низменное, но сейчас к этому стали нарочно обращаться.

— Сейчас книги, свои мемуары пишут многие знаменитости: певица Валерия или, например, Андрей Малахов. Не создаются ли они «литературными неграми»? Не портит ли это литературу?

И. О.: Это существует во всем мире. Более того, я считаю, что и должно существовать. В таких книгах тоже может быть срез жизни. Другое дело, что мне вряд ли будет интересна жизнь Валерии. Что касается воспоминаний, мемуаров… Вот какой интересный случай был со мной. Мы уже собирались уезжать из Новосибирска, были куплены билеты, оставались буквально последние дни. Мне звонят из Академгородка: профессор Юрий Борисович Румер хотел бы продиктовать мне свои мемуары. Мы были хорошо знакомы, он был очень культурным человеком с чрезвычайно интересной судьбой, двоюродный брат Лили Брик, знавал круг, в котором она вращалась, видел и молодого Маяковского. Сидел вместе с Туполевым и Королевым в шарашке, как он говорил, «высокого уровня». Учился в Гёттингенском университете вместе с Планком, Борном. В общем, мог бы поделиться просто бесценными воспоминаниями. Конечно, надо было бы сделать эту книгу, но ничего не поделаешь — обстоятельства не позволили.

Э. Е.: А что касается вашего вопроса про звезд и «литературных негров», так там «негры» эти ни при чем. Сегодня бывает так, что издательство нанимает писателей (тех самых «негров»), а сюжет покупают у того, кто написать хорошо не может, но идеи интересные есть. И тогда книга выходит под фамилией заказчика, того, что «придумал» книгу, придумал сюжет. Это совершенно нормально. У нас в Союзе писателей (Санкт-Петербургском отделении. — Е. А.) был такой случай, когда один писатель написал книгу за директора рынка. С ней директор даже попал в Союз, говорил, что книга-то все равно его. Никто не испытывал никаких неудобств.

Литература — компас человечества

— Как вы считаете, интерес к поэзии упал в последнее время?

И. О.: Сегодня массам поэзия не очень интересна. Тиражи выходят маленькие, да и те не расходятся. Однако есть признаки пробуждения. У нас в Питере есть организация, в которую сами объединились поэты, «Буквоед» она называется. Своими выступлениями они собирают огромные аудитории, причем аудитории молодежные. У них вдруг это получается, так что я думаю, что какое-то возрождение будет. Я думаю, что это возрождение где-то запрограммировано, как запрограммировано то, что из 10–20 тысяч один человек буквально заболевает литературой, поэзией.

— Что же ждет литературу вообще?

И. О.: Литература — компас человечества, его стрелка мечется, но помогает как-то выработать ориентиры. Возникает противовес: вроде бы деньги ставятся во главу угла, но нет — возрождается и интерес к литературе. Так что оптимизма я не теряю.

— Чего бы вы пожелали новосибирцам?

Э. Е.: У них, на самом деле, есть все, о чем только можно мечтать. И все это есть всюду, в любом магазине. Когда мы здесь жили, не было мяса, других продуктов. Когда рос наш сын, невозможно было достать масла. Мы ездили на вокзал, где по 15 копеек продавали бутерброды с маслом. Покупали десяток и соскабливали в баночку, для ребенка.

И. О.: Чтобы не переводились талантливые, творческие люди. Чтобы дух творчества, который сопутствовал Академгородку с самого его рождения, не пропадал. Ведь самое достойное применение человека — в творческой сфере, науке и искусстве.