Слухач Врангель

С Олегом Врангелем мы не виделись лет десять. До меня доходила информация, что после очередного сокращения в одной из самых известных радиокомпаний, где он работал звукорежиссёром, Олег преподавал музыку, а потом якобы создал свою звукозаписывающую студию, о которой давно мечтал, и сейчас к нему приезжают на запись чуть ли не со всей Сибири — от графоманов в музыке и литературе до настоящих профессиональных коллективов.

Был период, когда судьбы наши на время пересеклись, и хотя друзьями мы в силу разницы характеров и воззрений стать не могли, но нечто недосказанное, теплое между нами всё-таки, как мне кажется, существовало.

Профессионал звукозаписи он был отменный, о его абсолютном слухе ходили легенды. К тому же он неплохо разбирался в аппаратуре и технике. Но вот характер! Многие вздохнули с облегчением, когда Москва в очередной раз прижала региональные структуры с финансированием, вещание в трудное дефолтное время сокращалось, кадры, естественно, тоже, и Олег — этот слухач от Бога! — оказался за воротами.

Врангель — это его кличка, и всем почему-то казалось, что он действительно похож на белого генерала, который последним покидал российский Крым под занавес Гражданской войны: высокий, суховатый, всегда тщательно одетый и причёсанный и сосредоточенный на каких-то только ему ведомых чувствах и мыслях.

Рассказывали, что когда он записывал для местного архива репетиции самого Кобзона с нашим оркестром, то в мгновения, когда певец врал — а это слышал только он, Врангель, — обычно сдержанный, он в ярости колотил кулаками по пульту, а потом так отредактировал готовые записи, что их оказалось втрое меньше положенного, и это послужило одной из причин его сокращения.

Другой причиной его некоторой непопулярности в коллективе радиостанции, кроме своеобразного профессионального снобизма, и, на мой взгляд, это была более веская причина нелюбви к нему — стойкая и прямолинейная коммунистическая убеждённость. Помнится, когда ещё в 91-м все хором покидали ряды КПСС, он написал своему ошарашенному секретарю парт-организации заявление с просьбой о переводе на партучёт в родственное предприятие связи.

Мы встретились с ним нынче летом в одном из старых отреставрированных храмов, который в последние годы стал известен в округе, примыкающей к знаменитому сосновому бору, ещё и тем, что здесь возродился мужской монастырь. В этом соборе я был в последний раз лет тридцать назад, когда в его пустых глазницах гукали голуби, а возле заложенных кирпичом от полной разрухи дверных проёмов из кучи мусора торчали рёбра кованой церковной ограды.

Мы пересеклись взглядами во время службы и после неё уже за воротами храма дружески обнялись.

— Куда едешь?

— В бор по грибы, а ты?

— Сына навестил. Давай-ка проскочим — я тут одно место знаю: под старину косят, но ничего — чисто и уютно, из настоящего самовара чаю попьём!

К чаю на террасе были великолепные пироги с груздями и тушённая в чёрном чугуне картошка с говядиной. А квас из настоящего кувшина пенился не хуже чешского пива.

Олег засмотрелся на пенные пузырьки.

Я знал его странноватую привычку слушать всё, что шевелится или даже молчит.

— Слушаешь, как пена опадает? — усмехнулся я.

— Ну да, — серьёзно ответил он. — Где это ещё услышишь, как не здесь!

И он на шутливый спор стал перечислять звуки, доступные сейчас его уху. Среди прочих назвал и треск скашиваемого камыша в овраге, и вздохи коровы в сарае, и шорох не то птенцов, не то мышей под крышей дома, и болтовню девчонки на кухне по мобильнику, и даже синхронно «перевёл» на доступный язык содержание её разговора с подругой.

Я поаплодировал.

— Так, говоришь, сына навестил? Он что, здесь — учительствует?

— Нет, бери выше — звонарь!

— Иди ты…

— О смысле жизни когда-нибудь задумывался? — спросил он меня, когда мы немного утолили голод и жажду.

— Да вроде поздновато…

— Неправда! Я недавно перечитывал биографию Моцарта — это вечная тема! Понимаешь, какая штука — Бог только человека наградил сознательным стремлением к совершенству. В любом деле — в ремесле, в быту, в любви… Но особенно — в творчестве.

Тебе не бросалось в глаза, что многие художественно одарённые люди в простом человеческом общении оказываются весьма заурядными личностями? Я уж не говорю о звёздах попсы — это вообще дикое племя! Нет, мне доводилось пить водку с настоящими мастерами сцены или эфира. И с одним нашим знаменитым тенором мы однажды набрались так, что остались ночевать в студии. Господи, как он боялся наутро, что о нас с ним подумают! Я едва успокоил его, наврал про свои якобы всем известные похождения с женщинами…

А минувшим вечером на записи я восхищался не просто тембром его голоса, а своеобразной, скажем так, многоканальностью, полифонией. Я готов и сейчас слушать его пение бесконечно. Бывают голоса сильные, а есть необыкновенно чистые, красивые и со сложным внутренним узором. Вот существует компьютерная, цифровая запись — она дешевле и проще, и некоторые лапшу навешивают, что совершеннее. Враньё! Естественно, связанное с коммерцией. С чего диски проще шлёпать? С компьютера. Но только аналоговая запись в многоканальном режиме даёт мало-мальски истинное представление о богатстве голоса.

Цифровая техника сейчас доступнее, оператором за пультом или с камерой может стать почти каждый. Но настоящий профессионал хорошо знает, что такое магнитная лента или киноплёнка. И после дня работы в студии с каким-нибудь нынешним гением, папаша которого в состоянии заплатить хорошо, я промываю уши Моцартом.

Кстати, ты знаешь, что у него были несимметричные уши? Это был признак одной его тяжёлой болезни, от которой он мог и скончаться. Симметрия всегда здоровее, но искусство вне симметрии, оно стремится к идеальной гармонии, а это не одно и то же…

Но всё равно, независимо от нашей индивидуальной одарённости, все мы устремлены к некоему идеалу. А идеальной может быть только абстракция — тон, нота, изображённая на бумаге. В исполнении хорошего певца или хорошего инструмента она близка к совершенству. И мы с ума сходим, когда слышим, что кто-то, оказывается, может издавать звуки почти совершенные.

И бесимся порой, что это не дано нам. И бредём в мокром плаще за гробом Моцарта, как шёл когда-то Сальери. Неважно, отравил он своего друга или нет, тут главное другое — он не Моцарт!

— Я надеюсь, что твой сын-звонарь не Квазимодо?

— Нет, он не Квази и не Модо… Обыкновенный парень… только с подстреленной душой. У нас с ним нечто вроде конфликта. Знаешь, за что он только не брался! Играл в баскетбол и в шахматы — выполнил норму мастера и, поняв, что дальше — стоп, бросил! Два курса в консерватории по композиции — и всё снова псу под хвост! Музыковедение, видите ли, не для него. Я пробовал приучить его просто зарабатывать деньги в студии — ювелирная работа, и слухач он ещё, может быть, получше меня — не захотел. Года два ездил в этнографические экспедиции, обошёл Алтай, Бурятию, я уж было успокоился: может, наукой займётся? Не тут-то было!

Но вот года три назад он съездил во Владимир на фестиваль колокольного звона — и всё! Заболел! Я немножко понимаю его: это только для «симметричного уха» звук колокола мало чем отличается от удара по рельсу. Я однажды с ним был в Карачах, там местный батюшка за неимением колокола у храма, что при санатории, половину газового баллона подвесил. Идём мы как-то с сыном по дорожке парка в полдень, а служка железякой об этот «колокол» бац! Мой тогда ещё пацан побелел весь и на песок повалился… Я его в охапку и к врачу! Ничего, оклемался, но с тех пор любого железа сторонится. Ты думаешь, зря раньше на станциях и кораблях в настоящие бронзовые колокола били. О корабельной рынде слыхал?

— Ну и как — повидался с сыном?

— Издали. Мы с ним не очень-то общаемся. Во время службы и ты видел его: он отцу-настоятелю помогал.

— Так он уже чин какой-то или сан имеет?

— Не-е-ет! Он послушник пока. У них здесь строго — кандидатский, так сказать, стаж пять лет, и то неизвестно…

— Круто! У отца, помнится, правоверного в прошлом коммуниста, сын в монашеское послушание ушёл!

— Зря ты так! Не будем эту болтовню про моральный кодекс строителя коммунизма повторять, что он-де списан со скрижалей… Тут главное другое — человек всегда ищет…

—… Где глубже и лучше!

— У некоторых так. Кто живёт, как рыба. Но, понимаешь, даже деньги, «мерс» или яхта на привязи — это, как ни покажется тебе странным, — из той же оперы: человек ищет путь к совершенству. Другое дело, что на особняк молиться смешно, хотя кое-кто и молится. Вряд ли он виноват, что душа у него кривая.

— Ты же сам говорил, что губительна симметрия!

— Но и уродство не может быть идеалом!

Солнце начинало клониться к вечеру, и я засобирался: нужно было успеть засветло добраться до посёлка, что на берегу Оби, где мне предстояло переночевать у друзей.

Олег критически глянул на нашу старенькую «ниву».

— Надеюсь, не рассыплется в прах? Здесь песок по бору коварный!

— Не волнуйся, понадёжнее твоей «мазды»!

Несмотря на свою коммунистическую убеждённость, заработать Врангель во все времена умел и деньги любил, и машины у него были одна другой лучше.

На прощанье он дал мне конверт и обратился с просьбой, чтобы я нашёл повод увидеться с его сыном и передать ему деньги: «Скажи, что отец оставил и уехал, небось, возьмёт, куда денется…»

Просьба была странноватая, посредником в этом непростом семейном деле мне быть не хотелось, но и не откажешь ведь…

Игорь, так звали сына, был очень высокий, сутулый и, по-видимому, сильный парень, не по годам с жесткой чёрной бородой. Чем-то он живо напоминал отца, но вот глаза у него были совсем другие — чуть влажные и как будто оленьи. Деньги он, однако, взял легко — «пригодятся!» и спросил:

— Говорили?

— Говорили!

— Забудьте! Ничего он в жизни не понимает! Мы пойдём не таким путём!

— Да уж…

По мобильнику связь была плохая, и я позвонил Олегу из посёлка, куда добрался, уже поздно вечером с обычного телефона. Сообщил ему, что передал деньги и что сын его мне понравился.

И он произнёс фразу, которая окончательно озадачила меня:

— Знаешь, я иногда ловлю себя на мысли, что если бы он не был моим сыном, то я восхищался бы им…

Воистину, неисповедимы пути Господни!