Это было 17 июля 1944 года в Литве. Два полка нашей 31-й Витебской гвардейской стрелковой дивизии Одиннадцатой гвардейской армии после сражения с противником при форсировании Немана 12–13 июля и освобождения 14 июля города Алитус от немецко-фашистских войск вели с ними потом многодневные кровопролитные бои у высот западнее города. Враг, отступив на подготовленные позиции, упорно оборонялся, и наши батальоны несли большие потери. 17 июля в течение дня наше командование предприняло две фронтальные атаки на участках против высоты 169,1, на которой сейчас находится телевизионная башня и которую тогда, по находившемуся на ней большому кресту, называли «высотой с крестом». Но немцы сосредоточенным огнем отбили обе атаки, и мы откатились назад, оставив на поле боя убитых и тяжелораненых.
Вечером вновь поступил приказ командования дивизии атаковать и взять штурмом эту высоту с крестом, пообещав взявшим её недельный отвод в тыл. Я был тогда пулеметчиком. После захода солнца за гребень холма, собравшись с силами, мы вновь двинулись на штурм высоты после кратковременного артиллерийского и минометного её обстрела. Падают ничком сраженные насмерть солдаты, окровавленные раненые пытаются укрыться в траве… С боем мы всё же дошли на этот раз до пологой вершины. До траншеи немцев оставалось метров 50–60. Немцы сами перешли в атаку, и мы отбивались гранатами. И здесь разрывной пулей в плечо я был ранен. Силой удара меня бросило на землю, а когда едва поднялся, увидел, как из правого плеча, пульсируя, хлестала кровь. Рука повисла плетью, сознание как-то сразу стало меркнуть и словно отделилось от моего существа, все тело охватывала какая-то неодолимая тягость. Обернувшись, я посмотрел в последний раз на продолжающих бой и пошел вниз с горы, не укрываясь…
А в низине на открытой позиции стояло наше орудие. Его расчет вел дуэль с немецким самоходным орудием «Фердинанд», находившимся на гребне возвышенности с левого фланга. Раненный в руку солдат-артиллерист присоединился ко мне и, взяв меня под руку, повел в сторону видневшегося мостика на дороге, что шла от Алитуса, помогая идти.
Из открытой раны продолжала литься кровь. Рану я пытался зажимать ладонью левой руки. Кровью залита была гимнастерка, брюки, плащ-палатка, что была на мне скаткой через левое плечо.
Мне неодолимо хотелось лечь на землю, и я стал просить артиллериста, чтобы он оставил меня. Но тот, видимо, понимал, что если оставит меня, то я умру от потери крови без оказания медицинской помощи, и не оставлял меня. Так мы дошли с ним до мостика.
Тут уже лежал тяжелораненый солдат с забинтованной ногой. На белых бинтах проступили большие кровяные пятна. Было сумрачно, и скоро вечер стал сменяться ночью, когда появилась у мостика девушка-санинструктор из нашего батальона. Их было трое в санитарном взводе. Невысокого роста, лет 19–20, как и большинство солдат. Немногословная и серьезная, я видел ее иногда ранее на марше и переходах во время наступления, она обычно шла молча в сторонке от колонны со своей неизменной санитарной сумкой, опустив голову и всегда словно о чем-то думая. Нас было много, а их — так мало, единицы…
Она склонилась надо мною и, расспросив необходимое, принялась за свое дело… Сняв с меня наполовину намокшую от крови плащ-палатку, она расстелила ее, пересадила меня, а затем, отрезав рукав гимнастерки вместе с рукавом нижней рубашки, сняла их и стала накладывать повязку на плечо. Ватно-марлевые тампоны были маленькие, а бинты неширокие, и едва она закончила бинтовать, как кровь проступила насквозь.
Сквозь какую-то наступающую глухоту я слышу, как она меня спрашивает:
— Как тебя зовут, боец, и откуда ты родом?
— Я из Забайкалья. — И назвался.
— Хорошо еще, что тебя так ранило. Еще немного, и тебе бы оторвало руку, тогда ты скончался бы от смертельной раны на поле боя. Кость-то плеча, кажется, не совсем раздроблена. Может, с рукой останешься.
Её усталый голос и землистый цвет лица говорили о том, какое физическое напряжение приходилось переносить и ей вместе с нами. Когда она говорила со мною, я чувствовал, как у нее словно дрожит все внутри при виде каждого тяжелораненого воина, комок подступает к горлу, а слезы невольно застилают глаза.
Еще раз осмотрев моего лежащего товарища, она сказала нам:
— Вы будете здесь до утра. Утром сюда приедет за вами санитар на конной повозке и отвезет вас на ту сторону Немана в медсанбат.
Сознавая свое состояние от тяжелого ранения и большой потери крови и полагая, что я могу и не дожить до утра, я спросил ее:
— А я не умру до утра, сестренка?
— Нет, что ты, милый! — сказала она мне в ответ. — ты будешь жить, и мы после войны еще, может, не раз и встретимся с тобою.
При этих словах она участливо склонилась надо мною и заглянула мне в глаза. Ее голос слегка дрожал, и я увидел, как из ее влажных глаз скатывались слезы…
Затем она вышла из-под мостика и молча постояла несколько минут, вглядываясь и вслушиваясь в пространство перед высотой с крестом — там были другие тяжелораненые. Махнув нам на прощание рукой, она ушла в темноту надвигающейся ночи.
Мне было страшно холодно. Я замерзал, хотя и была середина лета, а накануне день был жаркий. Казалось, что это смерть постепенно овладевает мною… Ночь была бесконечно длинной с перекатывающимися изредка со стороны немецких позиций от фланга к флангу зловещими длинными пулеметными очередями. Я едва дождался рассвета.
Утром, когда уже поднялось солнце, приехал на повозке, запряженной одной лошадью, пожилой солдат-санитар. С помощью подошедших других двух легкораненых нас уложили на подстилку из свежей травы в повозку, и он повез нас по ухабистой грунтовой дороге вдоль опушки леса мимо города к переправе, где в глубине леса был развернут медсанбат.
С той поры минуло 65 лет. Выжил я после того тяжелого ранения. Я давно уже на пенсии. Пришлось мне быть трижды в Белоруссии и дважды на встречах ветеранов войны 31-й Витебской гвардейской стрелковой дивизии, в 1980 году — в Ярославле, где формировалась дивизия, и в Алитусе в 1984-м, на праздновании 40-летия его освобождения от оккупации. Но той бывшей фронтовой сестры милосердия на встрече не было… И неизвестно: осталась ли она жива до окончания войны, или нет? На всю жизнь я запомнил ее негромкий голос, в отблеске светящихся ракет, навешанных немцами в сумеречном небе над полем боя, скатывающиеся из влажных глаз с ресниц слезы и ее последние слова: «Ты будешь жить, и мы после войны еще, может, и встретимся не раз с тобою…»
Но встречи этой так и не произошло…
Узнать хотя бы её имя и судьбу!..
