Овчинников Иван Афанасьевич. /29 июня 1939, село Нижний Ашпанак Чуйского района Алтайского края – 18 февраля 2016, Новосибирск/. Поэт, прозаик, фольклорист. Один из основателей фольклорного движения в современной России. Поэтический дебют – в легендарном сборнике «Гнездо поэтов» (Новосибирск, 1989). Автор вышедших в Новосибирске книг: «Мил-человек» (1991), «Стихи» (2003), «То ли к нам, от нас ли» (2003), семи книг художественно-публицистической прозы «Записки из города» (2010-2013). Публиковался в неформальных изданиях «Зелень», «Левая Сибирь», литературных альманахах, журналах и периодических изданиях, в том числе во Всесоюзном «Дне поэзии», в журнале «Сибирские огни». Его стихи вошли в Антологию «Самиздат ХХвека»: Минск-Москва: Полифакт, 1997; в двухтомник «Русские стихи»: Москва:Летний сад, 2010. Лауреат премии журнала «Горница» /Новосибирск/. Член СП России.
Фольклор
Это Русь доязыческая,
доболванная.
Даже нет –
внеязыческая,
внеболванная.
* * *
– О-ох, ох, дядя Ваня, дядя Ваня, ей худо.
– Оклемается, ну, опохмелится.
– Но, понимаете, понимаете, да?
У меня ведь, я ведь…
Совершенно пуста.
– Это как так? Ладно,
а у директора?
– А у него – ау-у, о-о-о!
– Афанасьич!
Она ведь из нас …
Изо всех она звезда.
Блузочку, кофточку, маечку,
может, поможет кто?
Попросите, а?
– Не-а, ни-ни.
А ты сама состирни.
* * *
Хорошо, когда бабуси как бабуси.
И в платочках, и годочков семьдесят.
– Бааб, миленкая, где твои два гуся?
– И правда, где-то нет моих гусят.
– А батожок на что? – Подставить.
Как старая скользнёт ли, упадёт,
без батожка-то кто под старость…
Тот в рай, как ни живи, не попадёт.
* * *
На память нам, живущим в серебре,
из каменного века назиданье:
чтоб не вступали на своём дворе
со временами в бой-соревнованье.
Всё уравняется. Останутся,
как вам от нас, одни каменья.
Но обобщать нас (да ты сядь!)
с камнями – ох, и заблужденье.
* * *
Э-эх! Сколько ходит жён,
плавает милых дев.
А кому я нужон?
Вот притулиться где
девки-берёзки шумят.
Всё ж таки хорошо.
Ну поколочен я, ну помят.
А поживём ишо.
* * *
Есть, правда, старое.
А есть – старинное живёт.
Полно сторонников.
А есть – пока поймут,
вдоволь насмеются,
слезинки вытрут,
впереди встанут.
* * *
Дом учёных. Дом учёных
не зовёт людей никчёмных.
(Бьёт фонтан свою фонтаншу –
освежает Ванька Маньшу).
Зимний сад, эге, не пахнет.
Во саду никто не ахнет.
Встретить милую бы тут,
я б закончил институт.
* * *
Проезжаем улицу Есенина.
Вдоль неё бежит река.
Кто нырнёт, она, осенняя,
выкинет под облака.
Кто нырнёт? За типовые здания
юркнет. Ну и шут с тобой.
А Есенин смелый был.
Купание
принял со своей страной.
* * *
Столетья, события, сосны и ночь.
На речке круги от Марусиных ножек.
Скроешь, что нужно помочь, –
и никто не поможет.
* * *
Любо-дорого река
за штакетником рябит.
Аленькие облака,
вон, гуляют на Оби.
Миловидная калитка
начинает новый век.
Перед ней стою, калика,
распрохожий человек.
* * *
До Милославских – миллион.
А первые бояре,
которые от боя,
от прозвищ только, –
пожалуй, Косачевы, Шубины,
Поспеловы. Да Скопины, пожалуй,
Стрекаловы, Овчины, Кучки.
Сказать короче – от лесов.
Ото всего.
Потом, как откололись
(до раскола, может),
Народом стали. Это мы,
народ боярский.
Треть от нынешних людей.
У родителей
– Девки-и-и-и!
Девушки убегают от тучи
по волнистому клеверу, будто бы вплавь.
Чтоб скорее – прекрасной расцветки могучей
постирать и развесить вымокший плат.
Пробежали и – солнце над всеми над нами!
А мамаша варенье несёт на огонь.
Сыплет сахар в него, не сверяясь с часами.
Бьёт над жаром спокойно ладонь о ладонь.
* * *
Памяти моего друга Саши Ромашова
Нечего делать – воображаю:
в конце октября,
в уже темнеющую субботу,
выходят из Оби
тридцать три богатыря,
Разбегаются
и находят по сердцу работу.
* * *
Ай, как не в городе на зорьке громкой,
как не над речкой с главным её руслом
стоял я будто что во всей вселенной.
И мне, товарищи, они со всех,
не сговорясь, сторон,
со всех времён, без командира как запели!
На сёдня и на сотни лет, на тыщи – эхо.
Да всё одно, одно, что на Руси стоят, живут,
летают – йех-ха!
* * *
Деревня цвела, наслаждалась.
Гроза забивалась о лес.
Как тысячелетняя шалость
над сеном стоял её блеск.
В поляны, томимые зноем,
не туча плыла, темнота.
Вот эта, ребята, помоет,
завесит сейчас навсегда.
В ней облаком небом казалось.
Синело – во тьме, в вышине –
И пряталось. И сбывалось
пророчество. Но не вполне.
* * *
Хорошо, когда люди дружат.
Но когда ты – долго один,
даже тот, кто был просто нужен,
станет очень необходим.
* * *
Девушка
кружится с зеркалом.
Вертит
такие дома.
То проплывает,
то меркнет
зима…
Девушка остановится –
видно, как падает снег.
Весело с ней
становится.
Когда полюблю
кого-нибудь,
других – кое-как терплю.
Но снег,
синеву подоконника –
невыносимо
люблю.
Прогулка
Я, предположим, постарел.
Лицо – апофеоз заботы.
Живу и тихо жду предел.
Тяну, как тянут до субботы.
А каждый день часам к пяти
я появляюсь возле сада.
Привычка лет. По ней найти
меня легко, кому вдруг надо.
Всё то же тёмное пальто.
Где всё успеть!
Иду, припоминая, кто
меня не мог терпеть.
И для кого я был весом,
и даже где что ляпнул.
Перебираю то и сё.
И поправляю шляпу.
Примерно десять лет назад, –
Прошло – как ты уехала.
То были добрые глаза,
как эхо.
Всё забывается – и пусть.
А мы становимся умнее.
Хотите слышать, как я злюсь?
Вот трость стучит чуть-чуть сильнее.
Да, я один, седой, бездетный,
в толпе сугубо автономен.
Иду купить себе газету.
Последний номер.
* * *
Нарождается месяц.
Вон.
Как это ясно!
Совершенно один.
Совершенно для всех.
Полустанок
Здесь только станция дрожит.
А так – цветы и очень тихо.
Утехи ради, не на жизнь,
старик торгует облепихой.
Одна девчонка босиком
на прокалённом рельсе павой
нарочно медлит пять секунд
и вдаль идёт по тёплым шпалам.
А станционные гудки
щемят. А их разноголосье
не долетая до реки,
перерастает в редколесье.
Грустя под выкрики гудков
и разревевшейся гармони,
десятка два призывников
с разбега прыгают в вагоны.
Сейчас отец на костылях
с окошком в ряд заковыляет.
А потому, что был в боях
на Висле, Одере, Дунае.
Сойти б. Живём-то однова.
И на траве, рубаху скинув,
под песни горько изнывать
от в плечи въевшихся травинок.
Две избушки
Две избушки не глядят на поезда:
уж привыкли – то оттуда, то туда…
В окнах – в небе одинаковая синь
не менялась сколько лет уж, сколько зим.
Сколько поколений вечера
проводило как вчера, позавчера.
По утрам – по сторонам глушь,
Тем чудесней на траве битьё баклуш.
Ну и, выросши, остались тут навек
чудаки-то эти двое – Чук и Гек.
Их избушки не глядят на поезда;
пообвыкли: то оттуда, то туда.
Подражание китайцам
Послушай, старик, научи меня гаммам.
Я из простой семьи.
Вчера, как дурак, напился.
Топтали, как Сунь Ятсена.
* * *
Что делать! Поле как в дыму
исчезло в страшном ливне.
Дрожа, к закрытому окну
приникли заросли малины.
Их тут же ветер отрывал,
клоня к земле за что-то,
и выпрямлял, и завывал:
ах, чтоб тебе! ах, чтоб ты!
И вдруг отстал. Прошла гроза.
Зажглись на каплях искры.
Малинник подался назад.
Хороший дождь проходит быстро.
На Алтае
Изба без изменений.
Всё два окна горят.
Вздыханий, извинений
цветов виновный ряд.
И астры, и магнолии.
А приподымешь взор,
увидишь до Монголии
снега далёких гор.
Услышишь реки быстрые.
Вечерняя пора.
Дымок. Там в небо выстрелил
какой-нибудь … чудак.
Ворота полусонные
стадам уже скрипят.
А тихий трактор сломанный
так и стоит … в полях.
Когда, играя вёслами,
он через реку шёл,
всего его охлёстывало,
свежило хорошо.
Я первый догадался,
весь красный, побежал
и первый покатался
из всех, кто окружал.
* * *
– Э, а Ивана Андреевича-то забыли!
– Какого Ивана Андреевича?
– Такого Ивана Андреевича –
Крылова.
* * *
Достраивают цирк. Достроят.
А рядом на разгон ручьёв
выходят юноши достойные,
выходят девочки ничё.
Ну прямо чувствуется лето!
И ты, ученье разлюбя,
сбежишь с гуманитарных лекций.
Идёшь и строишь из себя.
* * *
Бог мне дал хорошее лицо.
Ежели так, отчего
несколько лет колесо
Ежевечернего одиночества.
Столик, перо да листы.
Лишь головой не ложись.
Помни, что ропщешь ты,
мил-человек, не на жизнь.
* * *
Мечтая, любя и динамя,
любимая входит моя.
Горячее красное знамя
сияет на стане ея.
А я, как Печорин, не вижу
особенного, и она
нисколько не лучше, не ближе…
Что прошлые времена.
Правила
Если ты не трезвый, детка,
надо вдоль забора красться.
Если ты не красна девка –
красся.
* * *
Не заря, братцы, занималася.
От лица к лицу братина двигалась.
Без двух лет проходил ХХ век.
Русь как Русь – сколько было её
при Владимире, столько и сейчас.
Как побольше станет – отламывается.
Сколько нас тут сидит –
столько завсе нас.
Миллиончиков десять на правиле.
Остальные сто – как Бог подаст.
* * *
Осень за школой. Вот она.
Смирно в юннатском пруду
спят на боку земноводные.
Сыплются листья в саду.
Холодно, невозможно!
Пусто на бережку,
в поле. Природа сложена
на школьных столах, на току.
Музыка в окнах – жалоба
на невеликий день.
Какая-то жалость к жабам –
спят неизвестно где.
Но на момент, на миг ведь!
Это всегда-всегда
снова природа никнет
у школы и у пруда.
* * *
Зелёный змий как аэростат.
Ему отрубишь голову,
а у него их две вырастат.
Дома
Повесели меня, село
своей улыбкой в синем небе.
Где так прекрасно, так тепло,
где в мае в пальцах тёплый стебель
примятой маленькой травы
у синих ставен, светлых окон.
А у заснувшей головы –
недремлющий и юный локон.
* * *
Крестьяне не любили дворян
за косы, за ноги, за пудру,
за обтяжку в боках.
Много дворян не любило крестьян
за моды, установляемые на века.
* * *
Раньше – раньше вставали,
не спеша одно на друго надевали.
Ко скоту шли в тёмную ночь.
Утро зимнее утешительно
самого подхватывало.
Рукавицами крестьянство похлапывало.
Без тальянки снежок-от потаптывало.
Счас конягу охомутаем.
Хорошо тому, у кого жена
молоко несёт, второ ведро.
А грядёт на двор революция,
рычит собака чужая, сумашечая:
ты пимы сымай, так дойдёшь.
А куды?
Внуки, правнуки будут бесхарактерны.
Скажут им, что они
ни народ, никто.
Часть поверит, а часть
будет воинска.
* * *
Забор забором, а забавы
над бабами имеют власть.
От дома разбежались травы,
что не споткнуться, не упасть.
Лежит себе в обнимку снова
она и песенку споёт.
А если любишь, еле слово
про то да сё произнесёт.
Да, бабы, если ты сильнее,
вольнее; от тебя задор,
уж никуда не тяготеют.
Тут самолучший им забор.
***
… В тот день, в тот час, в тот миг, когда Новосибирск прощался с Иваном Овчинниковым, казаки с непокрытыми головами стали возле него в полукруг и запели поэту, своему песенному «атаману» протяжную прощальную… Пели слитно, слаженно, неколебимо, и от этой слитности, казалось, что и сама природа приутихла в своей материнской печали как женщина, потерявшая любимого сына. Сразу же за погостом светлым клином заканчивалась березовая роща, а над ней своим чередом шли на малой скорости февральские сплошные облака. И вот, в тот момент, когда казаки выдыхали: «прости… прощай…», а прощавшиеся молились, облака расступились на мгновение, и в небе явственно обозначилась мужская фигура со склонённой над собравшимися головой – то, несомненно, был знак свыше, означавший, что светлая душа поэта незримо присутствовала с нами в миг расставания. Так она и осталась на кадре у тех, кто снимал… Даже и в этом он остался таким, каким был в земной части своей жизни: надёжным русским православным человеком. Недаром написал такие строки: «Помолись, чтоб не меняться…»
Он, ИВАН АФАНАСЬЕВИЧ ОВЧИННИКОВ, – явление в русской литературе и фольклористике. Долгое время, как писал Николай Шипилов, о нём шумела Москва, и до сих пор гуляет эхо в её художественной элите, цитируются давно ставшие «народными» Ивановы «мимолётности», вроде: «Пляши, пляши, Плисецкая – всё стерпит власть советская…». Человек, при жизни ставший легендой, определивший своим редчайшим литературным вкусом ряд направлений неиздававшейся поэзии и прозы, сам сохранивший при этом здоровую, «нечернушную» основу своего творчества и мировоззрения.
Что касается его литературных трудов – то это неисчерпаемый кладезь. То, написанное им, казалось бы незначительное скромно-большое, как и сам он, однако же таково, что убери его творчество из памяти каждого из нас – и тьма сгустится. Иванова неподкупность, ненастырная сосредоточенность благих дум и намерений, энергичное песенное мужество, цельность натуры – всегда внушали духовное желание быть рядом с ним, служить Отечеству, жаждать от жизни любви, красоты и надёжности. Такой, как в дорогом его сердцу областном Центре русского фольклора и этнографии, да и в самом этом великом спасительном движении, у истоков которого он стоял с Вячеславом Асановым с самого начала, и которому отдал без малого полсотни лет, выпестовав и поставив на столбовую русскую дорогу сотни ребятишек, которые дальше понесут это чувство глубокого радостного творчества и память о своем чудесном Учителе.
Мы люди одной беды и одного и того же счастья, дорогой ты наш товарищ, Иван-чай Овчинников. И мы по-прежнему верны нашей юности, стихам и дружбе, которые и сейчас, по прошествии многих лет жития, не нуждаются в индексации. Спасибо судьбе, что мы вместе с тобой пили рассол обской воды, разлитой по тарелкам, на которых стояло непогасимое тавро тех лет: «Общепит», что мы хлебали стихи не мельхиоровыми, а оловянными ложками вместе с прекрасными русскими поэтами – твоими друзьями.
И как душа плачет о чём-то несбывшемся, так и твои стихи, как народные молитвы, как песни: тревожат и разволновывают, питают и исцеляют, а все твои книги являются светлым поклоном нашему благословенному Отечеству, отчему дому, русской идее, русской песне. Прощай, Иван.
Берегите поэтов!
Тысяча друзей
