Правда, оцененная в 20 рублей

Надо ли говорить, что вечер, отведенный под написание репортажа в завтрашний номер газеты, был целиком посвящен чтению.

Теперь могу сказать, что мне понятнее стали его нестандартные фильмы, лишенные громкой героики и ярких батальных сцен, пронизанные тонкой грустной интонацией, показывающие войну не через грохот пушек и изувеченные тела, а через молчание матери, долгий взгляд солдата, обращенный к березе с рассеченным взрывом стволом… Автор, страдавший от того, что почти каждый его фильм вызывал непонимание строгой комиссии и попадал на полку, в книге предельно откровенно говорит о своих личных ощущениях, не стесняясь человеческих слабостей и не приукрашивая собственные поступки. Я хочу предложить вашему вниманию несколько фрагментов этой книги.

«…Сегодня, глядя на фильмы о начале войны, я вижу: узнают о нападении немцев — и сразу горькие слезы. В жизни было не так. И на гражданке, и в армии — никакого уныния. У всех приподнятое настроение, все были возбуждены, всем хотелось скорее наказать немцев за вероломство, все были уверены, что от немцев «через две недели ничего не останется».

«…Город спал, погруженный во тьму. Мы шли по его окраине. Редкие фонари освещали только косые струи ливня. Сиротливо чернели справа темные силуэты домов. Степа Карнаух, вглядываясь в темноту, сказал: «Там мой дом…» Я не знал, о каком доме он говорил, и промолчал, продолжая шагать. Был слышен только шум льющейся с неба воды да хлюпанье сотен сапог по мокрым булыжникам. А Степа все оборачивался и смотрел в темноту. Свой дом он видел последний раз в жизни…»

«…Сильный удар в голову свалил меня с ног. А он навалился на меня и стал душить. Я был неслабый мальчишка и отчаянно боролся: отрывая руки от горла, бил его по лицу, пробовал кричать, но почему-то быстро слабел. А он железной хваткой вцепился мне в горло. Оторвать его руки не хватало сил. Я задыхался, в глазах темнело. И вдруг выстрел. «Все! — промелькнуло в моем мозгу. — Он меня пристрелил!» Но нет. Руки его ослабели, и он повалился на бок. Я жадно хватал воздух, не понимая, что произошло. Потом я увидел лицо Бекшинова, он что-то говорил. Я не понимал, хотя слышал его. Он попытался поднять меня на ноги — ноги не слушались. Меня рвало. Мимо нас в глубь леса бежали красноармейцы. Оказалось, что Бекшинов услышал шум возни, прибежал и, приставив ствол винтовки к диверсанту, выстрелил».

«…Милая библиотекарша принесла мне в палату повести Лавренева. На меня большое впечатление произвела повесть «Сорок первый». Она показалась мне созвучной моим мыслям о гражданской войне. Я понял, что воевали между собой не изверги и святые, а убежденные люди, и каждый защищал свои идеалы…»

«…Через трупы погибших я подполз к нему. Он был безнадежен. У меня оставалось мало патронов. До темноты не дотянуть. Я понял, что живыми нам отсюда не уйти. И вдруг почувствовал, что мне уже ничего не страшно, и душу охватил непонятный восторг. Это состояние называется упоением боем. Раньше я думал, что это выдумка литераторов. Теперь я понял, что это не так. Это особое психическое состояние. Оно близко к состоянию опьянения наркотиками. Тело ничего не весит, страх, даже неосознанный, исчез абсолютно. Тебе легко и весело. И все вокруг кажется ярким и светлым, красивым…»

«…Когда, опираясь на палку, тащился к лесу в окрестностях Будапешта, в котором располагалась наша часть, я увидел полуторку, едущую мне навстречу. Поравнявшись со мной, она резко затормозила, выскочил шофер и бросился меня обнимать. Затем, успокоившись, сообщил мне печально: «Товарищ старший лейтенант, а Катю убили!» Я знал, что у этого парня с Катей был роман. «Как это случилось?» И Миша шофер рассказал мне (фамилию нового командира моей роты я не могу вспомнить — назовем его Зубовым): «Зубов выстроил роту на виду у немцев — война-то уж кончилась. А немцы запустили несколько мин прямо в строй. И сразу семи человек не стало. Среди них три девчонки…» Зубов был сынком генерала, и, опасаясь за его жизнь, хитрый генерал пристроил его в военное училище. Когда срок обучения подходил к концу, генерал устроил его в училище другого профиля, а потом в третье. Но в конце войны он решил все-таки отправить сына на фронт зарабатывать ордена (сыны Сталина, Хрущева и тысяч других большевиков воевали и погибали наравне со всеми)».

«…Великая честь быть освободителем. Великая честь и великое счастье. Не всем оно дается судьбой. Нам оно досталось полной чашей. Мы знаем ее сладковато-горький вкус — счастье пополам со слезами. Наши головы ласкал ветер истории. Он шумел над могилами погибших. Вечная им память!»