Серьги Императрицы от 07.04.2007

— Нет, — вступил я в разговор. — Это его превосходительство меня назвали. Мои слова подтвердили, что земляки мне верно отписали. Умер тот мастер, а когда воскреснет — неизвестно.

— После службы, Никита Евсеевич, — проговорил Ляпин, — я такую мастерскую отстрою. Окна поставлю больше, чем в этом дворце в Большом зале. Инструмент германский…

— Земляки! — почти крикнул Кадыгробов. — С вами невозможно разговаривать. Полковник, соблюдайте дистанцию при разговоре с нижними чинами. А вы, унтер-офицер, встреваете в разговор, вступаете в рассуждения. Кто вас спрашивает? Кто вам позволяет? Никогда я за вами, Владимир Васильевич, подобного не замечал. Умер мастер так умер. Я так и передам Его Величеству.

Я поднялся, поправил китель.

— Ваше сиятельство, разрешите слово молвить?

— Что ещё, унтер-офицер?

— Как говорит Иван Иванович Шмаков, у меня рюмка от сиротства зарыдала.

Полковник от смеха склонил голову к столу.

— Да что такое делается? Я делаю замечание. А они тут же смеют издеваться.

Ляпин поднял голову. Посмотрел в глаза Кадыгробова.

— Мы, Павел Емельянович, с Огнёвым не только земляки, но и родственники. Да, да, родственники. Фельдфебель мне, полковнику, родственник и вам, генерал-майор, родственник. Правда, далёкий, но родственник.

— Какой ещё фельдфебель? — спросил Кадыгробов.

— Как какой? Никита Евсеевич Огнёв.

— Ты шутишь, Володя. Я писал рапорт о присвоении ему нижнего офицерского чина месяц назад.

Часа через два мы сидели трое в обнимку и горланили песни.

Прервём записки маслянинского отшельника
В доме Бальв жарко. Постарался Савелий, натопил печь докрасна. Все суетятся, одеваются, спешат. Набрасывая шаль на голову, матушка Александра спрашивает:

— Максимушка, ты не забыл прихватить с собой любимых сухариков? Пока будем дожидаться Его Императорского Величества Николая Александровича, ты проголодаешься.

— Нет, мама. Я и на Николю прихватил. Видишь, как карман оттопырился.

— Матушка Александра, — вмешался в разговор Савелий, — не лучше ли мне сладости для детей завернуть в пакетик? Неприлично предстать Максимке перед императорским величеством с отпученными карманами.

— Савелий Дмитриевич, пусть будет так, как он хочет. Да и Максимка схрумкает все сухарики ещё до встречи. Сейчас слушайте меня внимательно. Аксинья, ты берёшь на руки Феденьку, вы, Савелий Дмитриевич, Николю. Я беру за ручку Максима и букет цветов. По Базарной площади, до Колыванской улицы, идём в следующем порядке: Савелий Дмитриевич, я с Максимом, а за мной Аксинья и Миша Кадыгробов.

— Мама, почему первым должен увидеть Его Величество Николя? — спросил Максим.

— Максимушка, всё так просто. По светским правилам, первыми должны идти мы с папой. Папы нет. А каждой даме нужен рыцарь: оберегать её, прокладывать дорогу…

— Пойдём первыми. Я, мама, если ты не возражаешь, буду твоим рыцарем.

— Сынок, это твой каприз? — спросила матушка Александра.

— Мама, ты всегда прячешься за спиной Савелия Дмитриевича. Тебе не нравится, когда говорят комплименты. Я хочу, чтобы мою красивую маму видели все и мой любимый император.

— Максимушка, Николай Александрович меня уже видел.

— Это было давно.

Записки маслянинского отшельника
Глава третья
Однажды иду по саду, хозяйским глазом осматриваю, где что надо подрезать, дабы обзор был караульной службе, мне навстречу Его Величество Николай Александрович. Вытянулся по струнке, приветствую:

— Здравия желаю, Ваше Императорское Величество!

Он остановился. Протянул руку, а на лице улыбка.

— Здравствуйте, фельдфебель. Как служится?

— Хорошо, Ваше Императорское Величество!

— Откуда родом?

— Из Томской губернии, Барнаульского уезда, Николаевской волости, деревни Пеньково.

Он глаза расширил, меня под руку взял и повёл к беседке. Усадил рядом с собой и спрашивает:

— В селе Егорьевске бывали?

— Так точно, — отвечаю. — Многократно. Там наши родственники проживают: Вершинины, Ивановы, Щукины…

— Матушку Александру, по мужу Бальва, знаете?

— Так она мне приходится родственницей, — отвечаю. — Но, Ваше Величество, матушка Александра, как отец Никодим утоп, переехала в село Маслянино, в дом отца Каллиника, сыновей воспитывает.

— Давно служите? — спрашивает Николай Александрович.

— Почти пять лет, Ваше Величество.

— На побывке бывали?

— Так точно, Ваше Величество. Два года назад.

Через день дают мне аж на целый месяц отпуск.

За время отпуска побывал в Маслянино, погостил у матушки Александры. Порасспрашивал, откуда её знает государь император Николай Александрович.

— Да в молодости чаёвничали вместе, — с неохотой ответила она.

…Шли последние дни моей действительной службы. Шесть лет ждал этого дня. Хоть год назад был на побывке, а думал, как встретят меня родные, жена Пелагея, сын Василий. Но грянул гром. Внезапно, без объявления войны, пошли на нас японцы. Приказали нам во исполнение статьи двадцатой Устава о воинской повинности служить дальше, так как во время войны состоящие в сухопутных войсках и во флоте обязаны оставаться на службе до тех пор, пока будет того требовать государственная надобность.

Несколько казаков из охраны его императорского двора подали рапорт об отчислении их от службы по охране Екатерининского дворца и об отправке на Русско-японскую войну. Подал рапорт и я, имея военную специальность пушкаря. Захотел силу свою супостату показать. Не привык избирать для себя благую честь.

Провожали нас на фронт император Николай Александрович, его дочери — великие княгини.

Обширную залу украшали знамёна, в шеренгу стояли мы — солдаты. Пятилетняя княжна Мария Николаевна с поклоном вручила сладости. А княжна Анастасия — серебряные нательные крестики. Он и сейчас на мне.

И уже в начале марта отправили меня с западной окраины России на восточную.

Помню, подкрался к нам в вагон один агитатор, чернявый такой. Шептал: «Братья-солдаты, кто из вас не знает, что отечество царя не есть Отечество народа. И вам нечего защищать. Выходите из вагонов и направляйтесь по домам. Ваш злейший враг не Япония, а царское правительство и величайший вор и преступник Николай Второй!» В конце затрубил: «Землю — крестьянам!» Я его перебил: «Слышь, паря, а в Сибири земля у кого? У нас её хоть отбавляй. Так что не в тот вагон ты сел». Сбросили мы его вблизи Красноярска. Срам! Каждый готов кричать: земля наша российская велика и обильна, но порядка в ней нет. Недоумеваю: если в моём доме был порядок, в деревне порядок, в Сибири порядок, так где ж тогда порядка нет?

В первых числах апреля оказался я в Первом Сибирском корпусе.

И в каждый бой шёл с таким настроением: буду полковником или покойником. До полковника не дослужился. Но после каждого большого сражения представляли меня к награде. И ранен был неоднократно.

Троих друзей обрёл на японской войне — это великая честь мне. Один — полковой священник отец Василий Алексеевич Посельский, второй — племянник мой Дмитрий, а третий — лекарь Борис Евгеньевич Смирнов. Отец Василий в окопах молебны служил, обходил войска, призывал на помощь Всевышнего и воодушевлял нас на подвиги. Многократно он и за ружьё брался. Всегда был с нижними чинами, жил их заботами, дружелюбием жил. А матушка его Мария, сестра милосердия, не уступала ему ни в мужестве, ни в стойкости духа. Но ты, внучек, помни: добро другу делается не столько через хлеб насущный, сколько через внимание, не столько подвигом, сколько учтивостью.

29 апреля 1904 года японцы окружили нашу батарею. Замолкла пушка. В рукопашную пошли. В тот день японский солдат дважды ударил меня шашкой по голове. Но разве это удары... У меня хватило сил штыком проткнуть его, и до конца боя, пока мы не принудили врага отступить, я не замечал повязки, что по-быстрому намотал мне на голову священник полка отец Василий.

19 июня 1904 года в трёх верстах южнее Хайчено японский солдат нанёс мне три сабельных удара по рукам и правой ноге. Полковой врач — Борис Евгеньевич — отнёс меня на сто саженей от пушки, раздел, зашил рваные раны, забинтовал и приказал лежать. Но разве можно! Там моя батарея! Я позвал племянника Дмитрия, велел ему надеть на меня гимнастёрку, штаны. Врач далеко от меня — других шьёт, а я с батареей не быть не мог.

(Продолжение следует.)