На конкурс «Дом — это любовь» Братья и сестры

Мама достает платок и горько, безутешно рыдает.

— А с вас толку никакого. Ни попеть, ни поплясать.

Мама несправедлива к нам, живым. Что касается старших сестер — Веры и Кати, они, как и все деревенские девчонки, бегали на вечерки, пели, плясали. Это мы, братаны, в самом деле ничего не умели.

Старший, Михаил, прошел войну от Москвы до Восточной Пруссии. Впервые увиделся с ним в августе сорок пятого, когда он ехал на восток. Обо мне сказал просто, с горькой откровенностью:

— А какой он мне брат? Я его не знаю, до сих пор не видел.

По иронии судьбы именно у нас сложились самые дружеские отношения. Закончив службу в Белоруссии, Михаил женился на белоруске и привез ее в Куйбышев. Как-то Нина зимой пошла на городской рынок, заблудилась, сильно обморозилась и, придя домой в слезах, без обиняков заявила:

— Миша, собирайся в Белоруссию. Хочу домой.

Я не pаз ездил к старшему брату в гости, который поначалу сильно скучал по своей Сибири и очень хотел, чтобы я остался с ним. Получив после операции в армейском госпитале города Томска отпуск на целых сорок пять дней, покатил я в Белоруссию. Брат решил женить меня. И мы пошли свататься.

Приняли нас хорошо. Невесту звали Олесей. Маленькая, крепко сбитая, довольно симпатичная девчушка работала на Минском камвольном комбинате. Сели за большой круглый стол, уставленный разными закусками. На всю жизнь запомнились крошечные, необыкновенно вкусные грибы. Ничего подобного до сих пор не едал.

Дядя — у Олеси не было ни отца, ни матери — сказал, что они переезжают в Москву, а этот большой дом, он повел рукой, вместе с садом оставляют нам.

Помолвка состоялась. После обильного угощения мы с Олесей, нареченной невестой, отправились гулять, благо за окнами уже сгущались сумерки. За нами увязался и дядя.

— У нас так положено, — пояснила Олеся. — Вдруг между нами что-нибудь произойдет...

Утром брат дал немного денег и велел идти к Олесе.

— Конфет там купишь, шоколадку...

Но я пошагал в закусочную и заказал несколько кружек пенистого пива, страшно удивив официантку.

— Зачем столько? — спросила она, вздернув тонко ощипанную бровь.

— У нас в Сибири пива нет, — пояснил я, — и на службе не дают.

...Добрые, почти приятельские отношения были у меня с отцом. В 1913 году он был призван в царскую армию, служил во Владивостоке в крепостной артиллерии бомбардиром-наводчиком. В 1917 году сопровождал военные грузы по Китайско-Восточной железной дороге. В Харбине нагрубил офицеру и был отправлен на фронт. Участвовал в Февральской революции в Петрограде. При Временном правительстве воевал на Украине, где и женился, взяв в жены девушку из Сумской губернии Ольгу Митрофановну Панченко, мою мать.

Деловая, хозяйственная, она умела буквально все делать по хозяйству, по частному подворью. Отец же, наоборот, любил полежать в тенечке с книжкой в руках, пострелять из ружьишка утей.

...Жарким, сухим летом мы на сенокосе. Отец работает при нашей деревенской молоканке, возит сливки на маслозавод во Вторую Михайловку. За ним закреплена колхозная лошадь Ступа, про которую мама говорила, что она такая же ленивая, как наш отец. Ступа тоже с нами. На ней хомут, к которому пристегнута длинная толстая веревка, — я вожу копны.

Отец снял рубаху и брюки, вышагивает, как журавль, в ослепительно белых кальсонах с болтающимися подвязками и в такой же белой нательной рубахе. Он складывает из копен стожок. Мать очесывает его граблями и подозрительно косится на отца. Ей кажется, что стожок все более кренится на бок. Он, как пизанская башня, наклонился уже совсем сильно и вот-вот рухнет. Мама, ни слова не говоря, охаживает отца граблями. Он сгибает спину, громко хохочет и бежит прочь от стога.

Мама энергично поправляет сооружение.

— Смех ему, — кричит она. — А чем корову кормить будем? Книжками, что ли, твоими?

Единственное, что отец умел делать хорошо — это топорища. Сколько смастерил их за свою жизнь? Великое множество. Выстругает его из куска дерева, затем тонко обрабатывает стеклом или наждаком.

За все детство только раз отец полоснул меня ремнем. Это когда я закурил и меня прихватила мама.

— А отец наш куда смотрит? — закричала-заблажила она. — Поучи-ка его.

Они были, как Тарапунька и Штепсель. Отец — высокий, довольно плотный, мама — маленькая, сухонькая, в чем только душа держится. Однажды именно это и спасло ей жизнь.

Летом отелилась корова Марта, и пастух держал ее отдельно в загоне, сразу за деревней. В обед мама пошла доить ее, и я увязался за нею.

Что нашло на нашу Марту, такую добродушную, ласковую? Может, рассердилась, что отняли у нее теленочка? Когда мама с ведром вошла к ней, она вдруг поддела ее рогом и перебросила за изгородь. Я очень тогда напугался, думал, что мама наша умрет, но она неожиданно легко вскочила на ноги, снова побежала за изгородь. Вместо того чтобы схватить хворостину и побить корову, она начала гладить ее и говорить ей нежные слова. И Марта присмирела. Мама подоила ее, и мы пошли домой, неся вдвоем за ручку полное ведро теплого парного молока.

Когда я вырос и уже работал, отец и мать как-то изменили ко мне свое отношение. Стало им казаться, что я совсем не тот, кого они видели во мне, что я не оправдываю их надежды. Сестры быстро отошли от дома. Старшая Вера удачно вышла замуж за шофера из Куйбышева, навсегда вырвалась из колхозной морилки. Вторая сестра, Катя, скоро тоже переехала в Куйбышев, хотя муж ее был наш деревенский парень, тракторист.

А про нас, братьев, можно сказать стихами Ершова из «Конька-Горбунка». «У старинушки три сына: старший умный был детина, средний сын — и так, и сяк, младший вовсе был дурак».

Младший — это я. Поздно женился, пил-попивал. Как-то мама в припадке горькой откровенности и неудовлетворенного женского тщеславия, глядя мне прямо в глаза, сказала:

— Живешь ты не по-людски: ни Богу свечка, ни черту кочерга.

— Толку с него не будет, — сказал, как припечатал, отец и жалобно улыбнулся, словно просил прошения за прямоту и резкость.

Эти слова больно задели меня, и я очень скоро, как в той сказке про Иванушку-дурачка, пошел на поправку и не только бросил пить, но и курить. Мощным стимулом для этого послужила болезнь, вдруг открывшаяся во мне. Затем женился. Мама еще была жива, отец умер, оставшись при своем мнении. Но это было позже, за границей детства, семьи, дома, а я речь веду, когда все у нас было хорошо, когда царили мир и согласие.

И была еще любовь. Это когда всю ночь просидел на чьих-то бревнушках с Машенькой. Мимо нас уже прошли доярки на утреннюю дойку. Смеются, показывают на нас пальцем. Шел домой, как на крыльях летел. У нашей избы средний брат Петр запрягал в телегу Ступу, собирался вместо отца ехать во Вторую Михайловку. А что же с отцом? А вот этого, убей меня Бог, не помню.

— Ну и как Маруська? — брат хитро, весело подмигивает. — За пазуху-то лазил?

— Зачем? — совершенно ничего не понимаю и смотрю во все глаза на Петра.

— Он еще прикидывается... У Маньки груди во какие! — он растопыривает пальцы сразу обеих рук и снова весело посматривает на меня.

Меня будто чем-то ударили. Весь вздрагиваю: какое святотатство! И бросаюсь на брата с кулаками. Но тот, вскочив в телегу, рысью гонит Ступу к своей молоканке, которой заведовал много-много лет.

Что особенно объединяло семью — ее родителей, детей, которые еще оставались при доме, — так это коллективное чтение книг, художественной литературы. Часы эти относятся к самым ярким воспоминаниям.

Зимними вечерами после управы по хозяйству в нашу избу набивалось много гостей. Приходили соседи, с другого конца деревни непременно прихромает дядя Михаил, родной брат отца. Это работяга, каких свет не видел, страдающий какой-то особой любознательностью, вроде не характерной для крестьянина.

В Гражданскую войну дядя Миша был насильно мобилизован колчаковцами, которые не брали в армию солдат Первой мировой по причине их революционной настроенности, а только зеленую молодежь. Дядя Миша бежал, его ловили, стреляли вслед и ранили чуть ли не в пятку.

Дядя Миша приходил и летом, наломавшись с ручной косой на лугу. Братья долго посиживали на крылечке. Тут же вертелся и я. В полной темноте над нами проносились утки с Борисова озера, которое было за нашим огородом, по другую сторону деревни.

— А что, Федор, — начинает дядя Михаил, говоривший медленно, врастяжку. — Это правда, что солнце на ночь под землю уходит?

Отец никогда не смеялся над братом, разговаривал с ним, как с равным, хотя прочитал уйму книг...

Чтецов было трое-четверо: мой отец, дядя Дюша, однорукий колхозный счетовод Дмитрий Шахурин, кто-то еще. Рассаживались вокруг стола на широкие крашеные лавки и скамейки, принесенные с улицы. Чтец водружал на нос очки, и действо начиналось.

Я залезал на полати, где пахло луком. Рядом уютно мурлыкал кот Василий. Сверху мне было все xорошo видно. Засыпал, ночью снова пробуждался от громкого разговора за столом: чтецы и слушатели горячо обсуждали только что прочитанное, порой спорили очень даже сердито. Чужие судьбы, порой более благополучные, чем крестьянская, сближали не только членов нашей семьи, но и всех, участвовавших в этих необычных посиделках.

Из коллективно прочитанных книг отчетливо помню романы Шишкова «Угрюм-река» и Каверина «Два капитана». Читали еще Афанасия Коптелова, сибирского писателя, других авторов, фамилии которых выпали из памяти.

Чем дальше отодвигаются детство, жизнь в семье с отцом и матерью, братьями и сестрами, тем желаннее воспоминания. Не верится, что все ушло, исчезло: кажется, стоит только захотеть — и все повторится вновь. И что жизнь моя не на излете, а только-только начинается.