Помню и грущу

Ведь во всех семьях надеялись, что война убьет кого-то, а не моего сына, мужа, отца, брата, жениха, что черное крыло смерти пролетит мимо. И пока мчался почтовый вагон, надежда жила.

Пассажирские поезда были тяжелее товарняков, и не столько от узлов, деревянных чемоданов, котомок с продуктами, мешков, сколько от горя сорванных с насиженных мест эвакуированных семей, от сердечной и физической боли людей, от нечеловеческих забот и усилий.

Конец августа 1944 года... Мы с сестрой Лялюшкой и братом Стасиком спешим выкопать, высушить, убрать в погреб картошку и овощи. Это основной хлеб и надежда нашей семьи. Уставшие, в ожидании подводы ложимся на сухую, пожелтевшую траву у березового колка, в зеленую листву которого уже вплелись пряди желто-червонного золота — преддверья «бабьего» лета. Ветер качает могучие березы и гонит, гонит по небу, безмятежно-голубому, отстраненно-холодному небу, легкие, постоянно меняющие форму облака...

— Вам хорошо, — говорит Стасик, — вы обе, как эти облака, к 1 сентября улетите из дома, а я останусь один. Даже подраться будет не с кем...

Сильный ветер клубит, волнует, гонит облака, и кажется, что это не они, а мы летим, подгоняемые обстоятельствами. Красиво! Волнующе-тревожно и отчего-то грустно.

— Может, уже и не встретимся... Не будем вместе копать картошку... Выпадете где-нибудь в осадок, как дождь из тучки, — продолжает бубнить Стасик.

Много-много раз в жизни, глянув на облака, я вспоминала тот день, те слова, сказанные жующим сухую соломинку моим белоголовым братишкой Стасиком... Хотя, что в них особенного? Ностальгия? Настроение... Состояние... А вот ведь помню во всех деталях и неизменно грущу...