О премьере «Кроткой» в постановке Александра Галибина
на малой сцене «Глобуса»
 |
«Представьте себе мужа, у которого на столе лежит жена, самоубийца, несколько часов перед тем выбросившаяся из окошка, - он в смятении и еще не успел собрать своих мыслей. Он ходит по своим комнатам и старается осмыслить случившееся, «собрать свои мысли в точку». Притом это закоренелый ипохондрик, из тех, что говорят сами с собой. Вот он и говорит сам с собой, рассказывает дело, уясняет себе его», - объяснял идею «Кроткой» Достоевский, называя свой рассказ фантастическим, несмотря на совершеннейшую реальность описанных в нем событий и даже документальную подоснову его сюжета, подсказанную фактом двух самоубийств.
Режиссеру Александру Галибину, поставившему спектакль, история увиделась прежде всего «трагедией одинокой души, желающей любить, полной сострадания, но не наполненной кротостью»... И поставил он ее «рассказом фантастическим» (так определен жанр спектакля). «Фантастичность» задается уже тем, что играется спектакль... в бассейне. То есть буквально актеры ходят в воде, вода отражается в экране потолка, монотонные капли особенно пронзительно подчеркивают тишину пауз и проч. О том, почему, зачем, насколько оправдан-но и какая во всем этом логика - позже. Сначала об актерской игре.
«Закоренелого ипохондрика» - человека с изломанной психикой, «с безднами», больного «подпольем», сыграл Евгений Калашник. Сыграл великолепно, на грани, на срыве, вполне в эстетике Достоевского, передав и замученность своего «подпольного», и его исступление и смятенность, и нестерпимость его тоски...
- Ни в одном из новосибирских театров нет такого актера, - говорит о Калашнике Александр Галибин.
Для роли Дон Кихота в «Печальной повести...» (первая совместная работа режиссера с актером) Калашник был, на наш взгляд, более трагичен, чем того требовал сюжет, для «подпольного» трагизма и надлома в нем, как представляется, в самый раз.
ОН - бывший офицер, имевший неприличную историю в полку, теперь «держит кассу ссуд», то есть занимается ростовщичеством. ОНА - безответная и кроткая, в свои шестнадцать доведенная до полной униженности. ЕГО в НЕЙ и привлекает именно безответность и безропотность, что дает замечательную возможность тиранить и мучить безнаказанно, получая от того известное удовольствие («сладострастие», выражаясь языком Федора Михайловича). «Травя овцу волком», он в данном случае интересовался преимущественно ощущениями волка. Причем волка, попавшего в собственный капкан, - замучив и загубив ее окончательно, он, как оказалось, и себя убил...
***
Теперь о бассейне. Все эксперименты с прогулками по воде представляются достаточно рискованными - библейскую легенду с Христом, гуляющим по водам, знает сегодня даже неграмотный. И не державшему в руках Библии она знакома хотя бы по шлягеру «Наутилуса». Признаться, поначалу к затее с бассейном отнеслись с некоторым недоверием и даже подумали было, не изменило ли умному интеллигентному Галибину его природное чувство меры. Не изменило...
Спектакль получился очень пронзительный и тонкий. И, главное, очень стильный. Сцена практически пуста - кафедра, ширма, подобие оркестровой ямы, и все. Полный отход от «бытовизма» - расчищенное символистическое пространство и ощущение некоторой ирреальности всего в нем происходящего. Фантастична и ирреальна ОНА (актриса Ирина Савицкова) - тонкое, бледное, смиренное «нездешнее» «опрокинутое» трагическое лицо, босые ноги, свечи и белый балахон а-ля безумная Офелия... Фантастичен ОН... Фантастичны музыка и свет, при котором все кажется призрачным... Фантастична пластика...
Вода на сцене представляется и метафоризированным «мокрым Петербургом» - Петербургом Достоевского, городом дождливых улиц, осклизлых набережных, угрюмых дворов, подвалов, трактиров, падших девушек и экзальтированных мечтателей - города-призрака и города-трагедии, самого фантастичного из русских городов, колорит которого петербуржцу Галибину близок и понятен как никому.
Бассейн и хождение по воде - это и «эффект мокрых ног» - мокрая обувь и влажная одежда актеров - создают чисто физическое ощущение дискомфорта у наблюдающего за всем этим действом из сухого зала. То есть зритель вынужден как бы разделять с героем его внутренний дискомфорт и неуют.
Монотонно капающая вода (как и ход маятника) символизирует холодную размеренность, «арифметичность» мира (у Достоевского: «стучит маятник бесчувственно и противно»), превращающую лихорадочно-экзальтированный монолог героя в глас вопиющего в пустыне. ОНА тоже кричала, хотя произнесла лишь пару тихих реплик, кричала внутренним криком, адресовать его во вне было некому... И ОН, пройдя все круги ада, обратит залу свое выстраданное: «Люди, любите друг друга...»
***
Лишь однажды призрачность и хрупкость возведенного на сцене мира вдруг разрушится. Грубо вторгнется плотская жизнь - появятся крикливые мужики и бабы, будут тряпками собирать воду в ведра и праздно судачить о приключившейся здесь истории, растаскивая высокую трагедию на байки: «с горстку крови всего изо рта вышло, с горстку, с горстку, с десертную ложку»... Представляется, что Галибин ставил спектакль еще и об этом - о трагедии, размененной на байки, о невостребованности тонкости и деликатности чувств, о подмене сокровенности и сакральности в отношении к чужому «я» грубостью вторжения и насилием праздного любопытства и еще о многом...
***
Когда после премьеры режиссер выходил на традиционный поклон, зал замер в понятном ожидании - пройдет ли аккуратно по сухой кромке или... Галибин выдержал паузу и... пошел по воде!
